Елена Дозорцева: «Сексуальных преступников сложно распознать»

Ксения Собчак на своем YouTube-канале выпустила фильм о скопинском маньяке Викторе Мохове, который недавно вышел на свободу после 17 лет в тюрьме. Мужчина почти четыре года удерживал в своем подвале и насиловал двух девушек, которым на момент похищения было 14 и 17 лет. Многим зрителям интервью с преступником показалось неэтичным и недопустимым.

Редакция «Психологической газеты» задумалась, как же допустимо говорить о преступлениях и преступниках в СМИ, почему людям интересны подобные истории, можно ли понять, что осужденный действительно раскаялся. На наши вопросы ответила Елена Георгиевна Дозорцева, главный научный сотрудник, и.о. руководителя лаборатории психологии детского и подросткового возраста ФГБУ «Национальный медицинский исследовательский центр психиатрии и наркологии им. В.П. Сербского» Минздрава России; профессор кафедры юридической психологии и права факультета юридической психологии Московского государственного психолого-педагогического университета.

— Какие должны быть ограничения в публичном разговоре о преступлениях, чтобы не травмировать жертв и аудиторию, но при этом показать ситуацию наиболее объективно?

— С публичными разговорами о преступлениях мы сталкиваемся каждый день неоднократно. Это и информация в новостях, и обсуждения преступлений в популярных ток-шоу или специальных передачах, посвященных правовым вопросам, это детективные фильмы или даже фильмы, снятые по классическим произведениям мировой и русской литературы. Зритель привык к этой тематике, но важно, как, с какой позиции демонстрируется преступление, какие этические вопросы при этом затрагиваются. Нельзя недооценивать влияние СМИ на зрителей, на их сознание и правосознание. Если мы публично говорим о реальных преступлениях, в особенности о сексуальном насилии, то нужно, во-первых, понимать, для чего мы это делаем, во-вторых, каким образом это отразится на жертвах, которые уже пострадали и которых мы, возможно, снова заставим страдать. Хуже всего, если разговор заводится, например, для поднятия рейтинга телевизионного канала, и насилие обсуждается как «жареная тема». Если же автор материала ставит перед собой задачу предупредить совершение подобных преступлений и показать возможности преодоления травмы жертвой, то важно правильно расставить акценты.

В фильме Ксении Собчак о «скопинском маньяке», снятом, безусловно, профессионально, мне несколько не хватило таких акцентов. Стараясь быть непредвзятым журналистом, с одной стороны, и наладить контакт с Моховым, чтобы лучше раскрыть его, с другой, она выбирает тон нейтрально-доброжелательный, который помогает Мохову преуменьшать и затушевывать совершенное им зло. Большая дистанцированность и отстраненность от него в подаче материала в фильме была бы, как мне кажется, более уместной. Удачным приемом в этом смысле оказалось привлечение психолога профайлера, который комментирует особенности этого человека, но равновесие между демонстрацией самого Мохова и интерпретацией специалиста все же достигнуто не было.

С моей точки зрения, анализ подобных преступников должен даваться менее «фактурно» и более профессионально. Что касается жертв, то без их разрешения информация об их личности вообще разглашаться не должна, тем более из уст преступника. В этом фильме одна из потерпевших активно участвовала и давала интервью. Ее позиция, пример преодоления вызывают уважение. Однако другая потерпевшая вообще не хотела иметь к съемкам никакого отношения. Меня удивляло, что, несмотря на это, ее имя в фильме постоянно звучало, на кадрах оперативной съемки 2004 года показывали ее лицо, причем по отношению именно к ней было высказано намерение преступника «снова ею заняться». Думаю, что в данном случае ее права были нарушены. Что касается фильма в целом, то мне представляется правильным, что YouTube ввел для него возрастное ограничение 18+.

— Насколько допустимо изображение маньяка в СМИ не ужасным монстром, а простым человеком, таким же, как зритель или читатель? В чем риски этого?

— Разрешите, расскажу историю из своего профессионального прошлого. Когда много лет назад я пришла на работу в Центр им. В.П. Сербского в качестве эксперта-психолога, у меня было представление о преступнике, совершившем тяжкое преступление, как о человеке, который почти в буквальном смысле «переступил» черту между криминалом и всем остальным миром и теперь представляет собой какое-то иное существо, отличное от других. Для меня было шоком, что это не так, что преступники — это те же люди, которые нас окружают. У меня даже некоторое время возникало ощущение опасности в уличной толпе. Но именно в профессиональном смысле это открытие важно, потому что, как судебные эксперты, мы должны смотреть на каждого из обвиняемых как на человека во всем многообразии его свойств, а не как на стигматизированного представителя преступного мира.

Сексуальных преступников (слово «маньяк» в профессиональной среде не употребляется) вообще сложно распознать, в обычной жизни они на монстров не похожи, скорее, наоборот, несколько ущербны. При этом большинство из них были хорошими работниками на производстве (Мохов — бывший член партии, ударник коммунистического труда!), некоторые имели семьи. В других сферах их асоциальность, как правило, не проявлялась.

Но вопрос о банализации зла и представлении его таковым в СМИ, как мы уже говорили, действительно важен. С одной стороны, нельзя нивелировать этическую составляющую наших оценок. О такой опасности не только для журналистов, но и для психотерапевтов, работающих с людьми, совершившими преступление, в особенности сексуальное, пишет Ханс-Вернер Райнфрид в своей книге «Убийцы, грабители, воры. Психотерапия в системе исполнения наказания».

С другой стороны, навешивание ярлыка «преступник» или «маньяк» тоже может быть контрпродуктивным. Люди с легкостью это делают, психологически отделяя себя, «хороших», от них, «плохих», одновременно защищаясь от собственных неидеальных черт, побуждений, поступков. Однако это «расчеловечивает» тех, кто преступил закон, их перестают рассматривать как людей и членов общества, тоже имеющих свои права и перспективы развития. Об этом, в частности, говорит Джулия Шоу в недавно вышедшей интересной и дискуссионной книге «Психология зла», как и о том, что все мы, даже самые добропорядочные, наряду со всеми положительными качествами, не лишены толики зла.

— Почему многим людям интересны подобные истории? Может ли обсуждение преступлений быть полезным для обычного человека?

— Секс, насилие, смерть — темы, всегда вызывающие повышенный интерес. Влечение и страх — очень сильные переживания, имеющие непосредственный отклик даже на физиологическом уровне. Нередко мы видим, что СМИ просто эксплуатируют эти эмоции и связанный с ними интерес, что вряд ли может быть полезным. Обсуждение преступлений полезно в тех случаях, когда решается какая-то социальная, этическая или правовая дилемма, и человек, осмысляя ее, может занять по отношению к обсуждаемой проблеме свою собственную позицию, а еще лучше, если он получит возможность отстаивать эту позицию на общественном уровне. Примером может быть тот же закон о домашнем насилии, обсуждение которого на конкретных примерах идет уже достаточно долгое время.

— Мы понимаем, что невозможно составить собирательный портрет маньяка, чтобы по общим чертам выявлять таких людей еще до совершения преступления. Но все-таки есть ли у преступников какие-либо общие черты характера или биографии?

— Никто маньяком, преступником не рождается. Для того чтобы человек преступил законы общества, нужно сочетание многих факторов. Исследования показывают, что, например, серийные сексуальные убийцы (в обыденной терминологии — «маньяки») действительно отличаются рядом общих черт. Это, в частности, особые условия воспитания подавляющей матерью, такие черты, как эмоциональная холодность, стремление к власти и другие (желающие могут почитать книгу Джона Дугласа «Охотник за разумом»). У склонных к агрессии психопатов обнаруживаются определенные особенности строения и функционирования мозга. Но никакие признаки не могут указать заранее на то, что конкретный их обладатель, пока не совершивший ничего предосудительного, в дальнейшем станет преступником. Более того, многие больные педофилией (а это, прежде всего, болезнь, а не преступление) никогда не совершали и не совершат противоправных действий. В Великобритании в настоящее время реализуется проект психологической и психиатрической помощи таким людям, которые знают о своих особенностях, но не хотят им потакать. Среди тех, кто совершил сексуальные преступления в силу расстройства влечений (они, как правило, признаются российским судом ограниченно вменяемыми), также немало тех, кто искренне страдают от своего недуга, но в таких случаях им также нужна специализированная медицинская помощь. Простое отбытие наказания при этом малоэффективно.

— Как понять, что преступник исправился и действительно раскаялся? На что обращают внимание специалисты, когда работают с бывшими заключенными?

— Если речь идет об осужденном за преступления, не связанные с сексуальной сферой, то показателями исправления и раскаяния могут быть различные проявления: добросовестная работа, отсутствие нарушений режима, дистанцирование от криминальной структуры и субкультуры, социально позитивные и реалистичные планы на будущее, прочные отношения и поддержка близких за пределами колонии, высказываемые взгляды и позиции относительно своего прошлого и будущего. Очень важно критическое отношение к совершенному противоправному деянию. Работа пенитенциарного психолога направлена на решение психологических проблем, а также выработку и поддержание внутренних и внешних ресурсов таких людей.

С теми, кто совершил сексуальные преступления, ситуация сложнее. Как уже говорилось, выраженной асоциальности за пределами сексуальной сферы они не проявляют. Но наличие особенностей, способствовавших совершению преступления, и готовности вновь его совершить у них распознается труднее. Существуют специализированные методики, но они относятся к области сексологии, которая редко представлена на квалифицированном уровне в пенитенциарной системе.

Если у осужденного имеются отклонения в сфере влечений, наблюдение за ним после освобождения должны вести не только правоохранительные органы, но и медицинские службы.

— Для каких преступлений выше риски появления подражателей? Как избежать повторения преступлений, «вдохновленных» публичным разбором жизни маньяка?

— К сожалению, случай Мохова не единичен. Известны, например, аналогичные сексуальные преступления, совершенные в Австрии: похищение Наташи Кампуш, проведшей в подвале у похитителя более восьми лет, или содержание Йозефом Фритцлем в подвале собственной дочери Элизабет в течение двадцати четырех лет. Однако это редкий вид преступлений. «Маньяками» в результате подражания, как правило, не становятся.

К подражанию больше склонны подростки. Так, характер подражания образцу, продемонстрированному двумя американскими учениками в школе «Колумбайн» в 1999 году, носили нападения на школы с последующими попытками самоубийства, совершенные российскими подростками несколько лет назад.

Думается, что публичный разбор жизни сексуального преступника может происходить во взрослой аудитории в манере, исключающей «вчувствование» в его переживания и расставляющей четкие морально-этические оценки и ориентиры. Безусловно, такой человек не должен получать бонусов от участия в подобных программах ни в материальном выражении, ни в виде широкой известности и сомнительной «популярности».

Тему обсуждают: Маньяки опасны, как террористы. Михаил Дебольский о работе с лицами, совершившими половые преступления.