По законам Света

Философско-психологическое эссе-посвящение Александру Асмолову.

От автора

«Даже сам факт видения Мрака как Мрака означивает границы его существования и придает надежду, что есть Свет» — такое сообщение еще в декабре прошлого года я получил от своего коллеги и друга Александра Асмолова. Получил — и сразу решил: надо делать колонку в «Вести образования». Почему именно туда? Учение — свет, учитель — его источник, ученик — факел, который предстоит зажечь? Или из сообщения Александра Асмолова могут быть вычитаны другие, более свежие смыслы? Утвердительный ответ заставил меня тут же взяться за текст.

«Вычитывал» я почти три зимних месяца: начал под убывающее декабрьское Солнце, завершил — под нарастающее февральское. И — Асмоловский Свет становился все видимее, все яснее, все теплее, все весеннее. Февраль — месяц Саши Асмолова, ближе к весне в этом году он отмечает свой юбилей. Этот текст пока еще не поздравление — посвящение моему Другу. Оно написано «в свете» и в развитие его идей. Как попытка разобраться в самобытных Асмоловских идеях о феномене разнообразия. Они очень непростые и требуют включения в контекст особых размышлений — сквозных для философии, специального научного знания, искусства, культуры в целом.

К свету тянутся все растения? В свете «расцветают все цветы»? Не все. Любой садовник-огородник скажет, что обилие пустоцвета, мужских, тычиночных цветков без завязи наблюдается как раз в тени. Свет — еще и условие продуктивности, продуктивного разнообразия, сотворенного и творящего, того, которое интересует Александра Асмолова.

Всегда ли темна Тьма?

Это очень старые вопросы. Точнее — вечные, «проклятые» вопросы Генриха Гейне.

Вот у Булгакова Воланд обращается Левию Матвею:

«…Что бы делало твое добро: если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?»

А вот Януш Корчак записывает в своем дневнике:

«Я никому не желаю зла, просто не знаю, как это делается».

В развитие Корчака — Владимир Тендряков, чье 100-летие отмечалось в декабре прошлого года:

«Почему вы считаете, что для людей обязательно нужна моральная плетка? Почему вам кажется, что все доброе, все хорошее человек может воспринимать только из-за страха перед какой-то всемогущей силой, а не потому, что он сам по себе сумеет понять необходимость хорошего и вредность плохого?»

Что первично: тень или то, что ее отбрасывает по законам света? Стоит ли разуму для того, чтобы видеть, и самому излучать свет, блуждать в потемках? Нужен ли опыт зла для того, чтобы знать и делать добро? Это не несколько разных вопросов, а разные стороны одного большого.

Это одновременно вопрос о природе бытия (онтология), о природе познания (гносеология), о природе нравственности (этика). Только так можно ставить этот вопрос и искать ответ на него.

Мыслители, поэты, писатели около 30 веков находятся в напряженных поисках его решения. Вечным он остается вовсе не потому, что это решение до сих пор не нащупано в общих чертах. Иначе пришлось бы перечеркнуть, как минимум, все великие находки, из которых состоит история философии «от Платона» и много ранее.

Вечность вопроса в том, что его решение (и формулировка) всякий раз является конкретно-историческим. Решение обретается заново внутри разных культур, история которых вносит свои коррективы в то, как он ставится и решается.

Ветхозаветный Бог в первый день своего творения сказал: «да будет свет». Ведь «Земля… была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою». Свет в русском языке, вообще говоря, синоним мира. Это если и не дает основания перетолковывать Ветхий Завет, то можно сказать, не погрешив против смысла: в божественном «свете», том самом, который изображен на многих известных картинах, — возможность всего мира, сотворение которого завершится на шестой день.

Но ведь земля уже была, была тьма над бездною и вода. Вообще, слова, обозначающие последовательность — «вначале», «потом», — по большому счету, ничего не говорят о сущности Творца. В ветхозаветной конструкции мира Творец безначален, а начала, которые он положил, характеризуют только конечные вещи (если есть начало, должен быть и конец), его творения. И материальные, телесные и даже бестелесные. В первый день до света Бог творит небо и ангелов. Ангелы — бестелесные сущности, конца у них нет, но начало все-таки есть: такая «переходная форма». Велика вероятность (и некоторые богословы на это указывают), что небо, обитель ангелов, не свод над головой, а такая же, как и они, нематериальная субстанция. Здесь вообще не существует оппозиции верха и низа — она из языческого, архаического сознания. Земное и горнее — про другое. Но не будем углубляться.

Нам важно, что в свете (божественном свете) уже явилось то, что покрыла тьма до полного неразличения. А еще важнее, что «отделил Бог свет от тьмы». Ветхозаветная тьма — это не темень в физическом смысле слова. А множество всего сросшегося, слипшегося друг с другом, того, что нужно разделить, разлепить. Это первозданный хаос, аморфная множественность, которую называют «тьмой вещей», пока не явленных в своем разнообразии.

Еще древнекитайские авторы призывали испытывать «уважение к тьме вещей», их множеству, как скажет позднее Карл Маркс — «единству в многообразии», т.е. бесконечной конкретности не всегда видимо взаимосвязанного мира, или к «единомножию», по словам другого мыслителя-диалектика — далекого от Маркса Павла Флоренского. Об этом, в общем, вся мировая философия, искавшая источник незримого света, который пронизывает и объединяет тьму. А во тьме таится самобытность, уникальность, неповторимость вещей, которая может предстать лишь «в свете». Выражение «погашение разнообразия» снова отсылает нас к свету. Свет, разделяя вещи, правда, выдает и тайну их конечности. Цена за явь разнообразия. И тут Воланд прав: абсолютный свет выжег бы, «ободрал» бы землю, а глаза в нем ослепли бы, как и в абсолютной темени. За ненадобностью зрения.

Но философы способны к умозрению. В православии существует понятие «духовных (умных) очей». Их слепота — синоним греха, болезни и причина смерти души. Процитируем Иоанна Златоуста: «…Слепота духовная — это злоба сердца, ибо как слепой не может смотреть на сияние света, так и злобный человек не может понимать тайны благочестия».

Телесные чувства духовно слепого лишь окна или двери дома души, которые он не закрыл от проникающей сквозь них темени — демонов, чтобы смертельно поразить своими стрелами душу. И тут уже грешнику не поможет главный небесный врачеватель. Не потому что он бессилен против демонов, а потому что духовно слепой сам впустил их в дом своей души. И наоборот, физическая слепота обостряет проницательность духовного зрения — внутреннего источника света: об этом мы много найдем в христианских жизнеописаниях. А видение при сохранном духовном зрении (умозрении) может быть реалистичнее виденья, по выражению Эвальда Ильенкова, «глядения на вещи» — без их воображения, осмысления и понимания. «Вид предмета осмысливается значением» — формула Льва Выготского из его записных книжек.

Диоген Синопский бродил средь бела дня с фонарем среди людей — искал Человека, которого еще нужно выхватить лучом света из тьмы людей. И это вечная метафора. А Воланд судил о вещах только по теням, проекциям тьмы.

Свет порождает пустоту? Здесь с Воландом, пожалуй, мог бы поспорить Райнер Мария Рильке. Он написал книгу о своем друге скульпторе Огюсте Родене (книга, вышедшая в 1903 г., так и называется «Огюст Роден»). Рильке характеризует Родена как гения исследования поверхности тела, а в его скульптуре видит чудесное пространство «бесчисленных встреч света с вещью», которое творит художник (речь идет о классической скульптуре «Поцелуй»):

«…Ни одна из таких встреч не похожа на другую и каждая примечательна. Там они, казалось, сливались, тут неуверенно приветствовали друг друга или проходили мимо, как незнакомые. Счета не было этим местам, и всюду что-то происходило. Пустота отсутствовала».

Следовательно, наш вопрос не только онтологический, гносеологический, этический, но еще и эстетический.

Ветхозаветная тьма — не зло. Злом она становится, когда кто-то снова стремится «схлопнуть», «погасить» Богом явленное разнообразие, напустить и темень на тьму, и сгустить мрак. Чтобы во всем этом убить разнообразие, невыносимое для определенного типа сознания, который и в 21 веке порой находится на доветхозаветном уровне. И даже где-то на доязыческом. Архаические картины мира обманчиво просты и напоминают друг друга. Но каждая из них, даже в рамках одной культуры, имеет множество мифологических версий (толкований), которые не конкурируют друг с другом. Это хорошо известно из работ историков культуры, антропологов, этнографов.

С этим я столкнулся, работая со своей бывшей аспиранткой Р. Решетниковой над книгой о декоративно-прикладном искусстве обско-угорских народов (ханты и манси) и его социально-педагогических функциях (Кудрявцев В.Т., Решетникова Р.Г. Ребенок и декоративно-прикладное искусство обских угров. М.: Икар, 2003). Было проанализировано 5.000 орнаментированных артефактов, созданных местными мастерицами-жительницами стойбищ, которые принадлежали к разным возрастным категориям (включая молодых мам). В основе традиционных орнаментов всегда лежат сюжеты мифов: среди орнаментов мы не обнаружили ни одного полностью повторяющегося. Более того, мастерицы проявили себя в качестве сказительниц, у каждой из которых имелась своя изустная версия мифа, сюжетно воспроизведенного в авторском орнаменте.

Человечество 21 века предлагает человеку сверхизбыточное разнообразие жизненных благ, в широком смысле этого слова, но и весьма жесткие, изощренно формализованные, технологизированные, включая цифровые, инструменты его ограничения.

В плане профилактики и борьбы с цивилизационной энтропией это имеет смысл. Но только на данный момент. Никто не знает, когда и в каких социально-исторических обстоятельствах родится и предстанет «возможный» человек (человеческий тип), у которого может возникнуть запрос именно на те формы разнообразия, которые сегодня регламентированы, а чаще — не предвидены, не предусмотрены. Закон истории, которая при этом далеко не всегда оказывается в конфликте с бесспорными азами человеческой этики и аксиологии (сферой ценностей и учением о них). Но для этого необходимо высокоразвитое «понимающее воображение». Увы, вместо него привычен алармизм по поводу первого показавшегося спорным случая. Часто вопрос не в случае, а в знании азов.

А в 21 веке обнаруживает себя неготовность человеческого сознания к беспрецедентному испытанию (искушению) разнообразием, с которым начинают в разных формах бороться методом простого «схлопывания», пытаясь погасить то, что уже продуктивно развивается в «свете» исторических перспектив. Любим мы побороться с Проведением, «божиим промыслом», порой ссылаясь на Бога! Не в культивировании разнообразия (а тут всегда кроются риски, которым мы можем противопоставить лишь нашу исторически ограниченную ответственность), а в попытках его бездумного и безапелляционного погашения — кульминация человеческой гордыни.

Это, впрочем, отдельная и обширная тема. Ее не раз под разными углами и в разной оптике, в том числе, образовательной, затрагивал А. Асмолов (см. подробнее: Асмолов А.Г. Оптика просвещения: социокультурыне перспективы. М.: Просвещение, 2012).

Надежда на дне колодца

Мрак способен разглядеть не всякий. И виден он не везде и всегда, несмотря на свое присутствие. Повторю тезис Асмолова: уже сам факт его видения — следствие критической рефлексии разума с его Светом внутри. Этот факт означивает границы территории и временной длительности Мрака, тогда как «свет разума» не имеет ни того, ни другого. И именно поэтому разум фиксирует мрачное как «рамочное». Отсюда — надежда на то, что есть и будет Свет, которую придает критический разум. Да, свет — в разуме, но лишь в «рамке мрака» он находит свою онтологическую призму. Свет надежды разума во Мраке.

Погруженный во Мрак Мрака не зрит. Не отделяет себя от него — покуда Мрак в нем самом. Во всех смыслах. И свет для него может стать страшнее любой тьмы. Отсюда и возражение Воланда Левию Матвею.

Классик отечественной психологии Владимир Петрович Зинченко приводил пример. Взрослые пациенты, освобожденные хирургом от прирожденной или рано приобретенной катаракты, после операции сдвигали повязку обратно на глаза. Зафиксированы и случаи суицидов среди них. Лишь бы глаза не видели этот свет!

Аналогичные проблемы испытывают не только взрослые. В 1931 г. немецкий офтальмолог Макс фон Зендем удалил катаракту нескольким слепорожденным детям. Вся остальная зрительная система функционировала у них в норме. Однако в течение первых дней после операции видимый мир оставался для этих детей «невидимым»: знакомые предметы — трость, стул и др. — они узнавали только на ощупь. Ощупывание — замена зрению. Ведь и зрячий глаз, как проницательно заметил еще «отец геометрии» Евклид Александрийский, ощупывает мир, как слепой палкой ощупывает вещи. Евклид жил во 2 веке до н.э., а справедливость его аналогии подтвердят психологи-исследователи восприятия во второй половине 20 столетия. Но и после того, как пелена буквально спала — катаракту маленьким пациентам фон Зендема удалили, — глаз все еще нуждался во внешнем щупе. Даже когда с детьми провели специальную перцептивную тренировку, их зрение так и не смогло придти к норме.

Недавно покинувший нас Александр Васильевич Суворов — слепоглухой профессор-психолог, воспитанник А.И. Мещерякова и ученик Э.В. Ильенкова, член знаменитой «загорской четверки» (четверки выпускников Загорского интерната для слепоглухих детей, поступившей на факультет психологии МГУ и окончившей его), рассказывал, что, в случае слепоглухоты, особой является не столько картина мира (упрощенно: свет, но без цвета — черно-белый мир, белое там, где свет), сколько самоощущение, самочувствие, как бы сказал Ильенков, в нем. Слепоглухие дети нередко приходят в специальные учреждения из неблагополучных семей, их родители плохо себе представляют, что с ними происходит. А до момента начала работы с ними они остаются на нулевой точке человеческого развития, не говоря уже о гарантированной пожизненно немоте (а заговорить слепоглухому не всякая работа поможет). Их родители, по настоянию социальных служб, впервые часто приводят своих детей к специалистам лет в 5–6. И выясняется, что такие дети не просто не видят и не слышат. Они «не чувствуют» себя, потому что человеческого «Я» у них нет. Они не различают ощущений, источники которых находятся во внешнем мире, от внутренних, исходящих от телесных органов. Образно говоря, боль от укола иголкой и боль воспаленного пальца — для них одна и та же боль. Они не выделены из мира и одновременно разлиты в нем (в той мере, в какой испытывают его влияния), они психологически бездомны, у них отсутствует место в мире, которое может быть определено с позиции «Я», так и не сложившейся в силу драматичных обстоятельств.

Белые, световые точки надежды на дне черного колодца…

Часто цитируют М.К. Мамардашивили: жить с надеждой легко, попробуйте жить без надежды. Цитируют, как водится, с утратой контекста, а главное, смысла. А Мераб Константинович хотел сказать только одно: человек без надежды найти смысл (а не просто без смысла, который «дело наживное») хтоничен, страшен для себя и для других. Его на беспросветной глубине держит в жизни только дно.

Ключ к словам Мамардашвили — в другой его мысли (высказывавшейся на разные лады философами, поэтами, писателями и ранее), в мысли о творцах, которые опускаются на самое дно темного колодца, чтобы и в слоях донной грязи найти гармонию мира. В колодец их зовет именно надежда разглядеть смысл. А жить с гармонией (тем более, предустановленной, как у Лейбница) — над головой — и вправду легко. Настолько, что порой не замечается ее отсутствия в голове и сердце.

Поэтому тень Вергилия (вера), присланная Беатриче (любовь), приглашает Данте пройтись во всем кругам Ада. Не потеряв и даже прирастив надежду, несмотря на хрестоматийное предупреждение над вратами.

Да, погрязший во Мрак Мрака не видит. Не отделяет себя от него — Мрак в нём. Данте, последний круг Ада, но внутри-то Беатриче — Свет. Собственно, она-то и инициирует героя на путешествие по кругам ради очищения.

Кухня истории

Философ Мераб Мамардашвили, один из любимых философов Александра Асмолова, как-то грустно обронил: «История — это кладбище человеческих не-рождений». А он имел смелость родиться и жить в истории.

На всем, говорил и писал он, отметина рождения в истории, родства с ней. Не пафосное свидетельство родства, которое выдает официальная идеология приверженцам «исторических традиций» (вообще, «традиции» имеют большее отношение к мифологии, чем к истории), не смокинг из гардероба истории для выхода в интеллектуальные салоны, а какое повседневное естественное состояние родства без особо торжественного повода, не требующее заверений и подтверждений, освящения извне. Без «священноокоровливания», как иронично определил судьбу Сартра в кругах парижских интеллектуалов Мераб Константинович на своих лекциях в Психологическом институте на Моховой, которые его пригласил прочитать друг, тогдашний директор Института Василий Васильевич Давыдов. Я уже рассказывал об этом в «Вестях образования».

Не избежал участи Сартра и сам Мераб Константинович, что проявилось и на тех же лекциях. Нельзя сказать, что он совсем не дал повода для этого. Но тогда бы испарилась самобытность Мамардашвили — олицетворения философии как «сознания вслух», по его выражению. Люди, которые привыкли к письменным текстам, где излагаются философские системы, не очень принимали и понимали этого и называли его речи «тостами». Но всегда ли легко провести грань между тостом и философией? Античные философы произносили свои речи на симпозиумах, которые представляли собой дружеские застолья, где можно и нужно было делиться откровениями, не предназначенными для широкой публики. Тогда ведь философствовали и на агоре — на площади. Не отсюда ли отчасти «эзотеричность» философии? При том что сегодня в философии прилюдно открыты (успешно закрыты и забыты) многие темы, о которых вовсе не было принято философствовать лет 60 назад.

А главное, Мераб Константинович очень хорошо представлял себе разнообразие «кухни истории» во всех отношениях. И во времени, и в пространстве, и по ассортименту, и по гастрономическому уровню и гастрономическим предпочтениям, и по поварам, и по официантам, и по клиентам, и по пользе / вреду для «здоровья нации»…

Когда друзья спрашивали Мераба Константиновича, как он живет со всеми этими коммунальными соседями (одно время Мамардашвили, как и многие люди его круга, жил в коммуналке) — бытовыми интриганами, скандалистами и выпивохами, как дышит с ними одним кухонным чадом, он отвечал: «С чего вы взяли, что я живу с ними? Я живу с Платоном, Декартом и Кантом». Ответ истинного философа. И живу с другими, и дышу другим. Бок о бок с этим историческим типом (а разве коммуналка не исторична или бесследна ушла из нашей истории?), живу и дышу со своим, который не имеет временной локации. Просто родился и живу в истории. Таков смысл простого и гениального ответа Мераба Константиновича.

Коммуналка — это еще и образ мышления. Или не-мышления. К чему не мог быть безразличным Мераб Константинович. Его «ближайшие соседи» Платон, Декарт и Кант помогали ему увидеть то, что действительно творится за перегородкой, что происходит на коммунальной кухне. Да и сам философ имеет право на свой «квадратный метр» кухни, чтобы подумать и поговорить о бесконечном, присмотреться к его конечным проявлениям. Кухню делю с соседом, а мысль — с Кантом! Главное, не спутать одно с другим.

По Мамардашвили, философ — лазутчик, шпион, наблюдатель. И шпионит он за мышлением. В первую очередь — за своим. Но и за мышлением всех и каждого, в каких бы формах оно ни присутствовало. И... ни отсутствовало. Потому что «отсутствие мышления» — проблема не патопсихологическая, не дефектологическая, тем более не психиатрическая, а философская. А за «отсутствием мышления» можно наблюдать только с позиции мышления. Философ — всегда включенный наблюдатель, именно поэтому его не коробит «кухня». «Интеллектуальный салон» он носит с собой внутри. Бегут за мыслью с кухонь в салоны только новички. А французам второй половины 20 века, с которыми общался Мераб Константинович, хорошо философствовалось на протестных баррикадах. «Баррикадная рефлексия» — давняя традиция философствования по-французски, со времен Революции и раньше. Мысль находит себя и там. Эту тему мы обсуждали с философом Вадимом Михайловичем Межуевым как раз в связи с разбором идей Мераба Мамардашвили.

«Отсутствие мышления» — это не просто недумание, все мы всегда о чем-то думаем. Думаем, но при этом не всегда мыслим. Различие между одним и другим демонстрирует даже обыденный речевой обиход. Человеку, который совершил очевидную глупость, говорят: «Как же вы не подумали?», а не «Как же вы не помыслили?» Потому что для мышления даже глупости не бывают очевидными и предсказуемыми. Только это и заставляет, в итоге, задумываться над ними.

«Отсутствие мышления» — это передача локуса мыслительного контроля кому-то другому, чаще собственным шаблонам думания, навязанным, но, как правило, добровольно заимствованным напрокат извне. С ними сживаешься как с родными, и потому они самые прочные и непоколебимые. Ни одни репрессивные органы не могут сравниться с ними по коварству, силе и жестокости, как говорил Александр Моисеевич Пятигорский, друживший и сотрудничавший с М.К. Мамардашвили (они — соавторы неоднократно переизданной книги «Символ и сознание», первое издание которой вышло в Иерусалиме в 1982 г.). Их общим другом с университетской поры был один из моих учителей — психолог В.П. Зинченко.

Бывают ли «темные» и «светлые» времена? Например, «мрачные времена Средневековья» и «светлый» Ренессанс? Эти исторические эпохи очень неоднородны в своем развитии, в том числе, и по параметру «дух эпохи». Недаром некоторые историки предпочитают называть Позднее Средневековье Предвозрождением (об этом размышлял еще 40 лет назад в своей замечательной книге «Категории средневековой культуры» А.Я. Гуревич). Да, в ценностном фокусе Возрождения — Человек в ореоле расцвета наук и искусств, но он же, человек, — и на костре на римской Площади Цветов в лице Джордано Бруно. Он же — участник жестоких Итальянских войн с вовлечением многих европейских государств, одной из самых длительных междуусобиц — 30-летнего противостояния Алой и Белой розы в Британии, первоначальный колонизатор мира и т.д., и т.п.

И все-таки, построенный мыслью Ренессанса образ человека как универсального преобразователя мира, на ниве преобразования которого вырастает не только новый мир, но раскрывается, процветает и плодоносит человек во всем разнообразии индивидуальности своей личности, — завоевание Возрождения (тут отсылаем, прежде всего, к работам другого выдающегося историка — Л.М. Баткина).

Возможно, зародыши такого человека уже вынашивали в своем умозрении средневековые алхимики, созерцая чудеса, которые творились в их ретортах и колбочках (здесь следует назвать имя еще одного историка и теоретика культуры В.Л. Рабиновича, автора книги «Алхимия как феномен средневековой культуры»). Но «Речь (Орация) о достоинстве человека» Джованни Пико делла Мирандола едва ли могла быть написана и прочитана в аудитории одного из средневековых университетов, которые возникали тогда во всей Европе. А Шекспир со своим «Что ему Гекуба, что он Гекубе, чтоб о ней рыдать?» вряд ли имел шанс на успех в средневековом театре, который начинался с театрализованной трансляции неграмотному населению новой на тот момент религии — христианства, выполняя, скорее, функции церковно-приходской школы для взрослых.

Человеческие времена чьи-то. Не бывает «не тех» времен, времена всегда для кого-то те. Просто люди другие. Какие мы — такие и времена, говорил Александр Пятигорский. То, как мы действуем, мыслим, чувствуем, — все это и есть время. «Это не времена старые, это вы старые», — язвил творец современной моды Карл Лагерфельд, по сути, присоединяясь к Пятигорскому.

По Пятигорскому, время — функция от мышления. Мы мыслим, следовательно, живем во времени, которое для себя творим, в другом жить мы просто не сумеем. Нельзя заново сотворить крепостное право, но можно порассуждать о прелестях крепостничества, как это делает один известный режиссер. И его рассуждения многое скажут мыслящему человеку о современности. А если мы перестаем мыслить, приглушаем «светильники разума» в коридорах истории, — вот тогда они становятся действительно темными. И в этой темноте может оборваться история, которую удерживает «сила мысли». История существует в режиме постоянного переписывания, и это нормально. Исторически прожитое и пережитое другими людьми превращается в материал для размышлений о самих себе и своей современности. Даже если речь идет об идеологически ангажированных попытках переписывания истории, уже сам по себе этот факт заставляет мышление проделывать работу самосознания.

Выше отмечалось, что апелляция к традиции выдает, скорее, мифологический способ миропонимания и самосознания, чем исторический. Эдмунд Гуссерль ближе к концу жизни вообще утверждал: традиции — это забвение истоков. Парадокс в этом утверждении видимый. Ведь проще довольствоваться тем, что нечто совершалось, совершается и будет (должно) совершаться с повторяемостью по когда-то (в неопределенное мифологическое «время оно») и кем-то заложенной традиции. Последователь Джона Дьюи, крупнейший реформатор американской школы Вильям Килпатрик уподоблял традиционное содержание образования одной песне местных индейцев. Она была сложена на языке, который уже давно омертвел, но песню, не понимая ни единого слова, не зная, о чем она, в угоду традиции неизменно исполняли в ходе ритуалов… В самом деле, намного легче ретранслировать освященные традициями «эзотерические тексты», чем каждый раз заново возвращаться к источнику происхождения предмета нашей работы и наших размышлений. К той самой генетической «клеточке», о которой писал В.В. Давыдов, чтобы из нее собственными силами формировать новый образ этого предмета, а именно — школы как целого.

Он критиковал традиционную школу за то, что она насильственно удерживала ребенка в четырех стенах коммунальной кухни обыденного человеческого опыта, лишь облекаемого в научные словесные конструкции.

Но свет разума всегда проницал сквозь чад кухни, в котором смешались добро и зло. Кухонный чад еще не ад. Но коммунальная кухня — тоже кухня истории. А мысль находит (создает) смысловой просвет и в кухонном чаде.

Торжество Асмоловского разнообразия.

Источник: «Вести образования»