Открыватель. К юбилею Товия Васильевича Кудрявцева

Когда я учился в первом классе, отец позвал меня к себе в кабинет. На рабочем столе лежала незнакомая книга. Он взял лист бумаги и что-то нарисовал на нем. «Как ты думаешь, что это?» — спросил он меня. «Шляпа!» — бойко выпалил я. «Конечно, похоже, — сказал отец, — но, смотри, тут ведь целая история: удав съел слона!» Я был поражен — мир уже начал приобретать для меня черты большого шляпного салона. А отец раскрыл книгу, которая, конечно же, называлась «Маленький принц», и начал читать ее мне. С самой первой страницы, с самого, наверное, сложного для ребенка места — авторского посвящения Экзюпери Леону Верту, который «понимает все на свете, даже детские книжки»…

Отец, психолог Товий Васильевич Кудрявцев, который родился 95 лет назад, 22 июля 1928 г. в подмосковном Дорохово, тоже понимал «детские книжки» и раскрыл передо мной, открыл мне очень много из самого важного в жизни. Я не рвался продолжать династию. Еще перед 10-м классом я мучился выбором между палеонтологией на биофаке МГУ (обожал динозавров, хищных, разумеется, с 5 лет) и режиссурой в ГИТИСе (дверь в театр тоже распахнул театрал-отец). Видя мои мучения, он ненавязчиво предложил: «А ты попробуй в психологию». Дело не только в том, что у нас в семье было не принято давить. Отец понимал ситуацию как специалист в области психологии профессионального становления личности. Тогда в 1970-е гг. сплошь и рядом писали, что в старших классах человек делает свой профессиональный выбор. Скорее, от безысходности: в СССР профессию выбирали раз и навсегда, за крайне редкими исключениями. Отец возмущался на словах и в публикациях: какой профессиональный выбор у старшеклассника? Выбор кота в мешке? Можно говорить только о брожении в сознании незрелых, неоформленных профессиональных намерений. А вся профориентация нацеливала как раз на «сознательный выбор». В том числе, и на этом строилась плановая экономика. Планы тихонько рушились вместе с профессиональными судьбами и карьерами, но кто это замечал? Личные проблемы отдельных не очень сознательных граждан: ну, не нашли себя, бывает… А Т.В. Кудрявцев видел за ними глобальную социальную беду. И ставил вопрос: а кого, собственно, искать: себя неповторимого — в типовом инженере или задатки типового инженера — в себе? Ставил и говорил: вопрос поставлен заведомо ложно. Просто не должно быть никакого «типового инженера».

Мы сейчас в век нестабильности, где стабильно только одно — нарастающая скорость и непредсказуемость изменений, говорим о «компетенциях» вместо ЗУНов, узакониваем их перечни. А из-за всего этого проглядывают уши того самого типового инженера из комфортного советского «Дня сурка» с бесконечной повторяемостью (помните фильм?). Типовой инженер, как и социальная фабрика по его «изготовлению», не способны к развитию — в этом вся проблема. Как не способны к развитию типовой школьник, и типовая школа, и все «типовое» вокруг них, если, конечно, в их жизнь не вмешиваются какие-то особые обстоятельства: об этом — Василий Васильевич Давыдов, самый близкий друг отца, мой главный Учитель. Отец умел делиться тем, что любил, и теми, кого любил. Будь то книги, театры, города, люди. Даже страны, где я еще не бывал, позднее становились мне ближе от одного вида улочек, по которым давным-давно бродил отец. Я видел его идущим по этим улочкам. Впрочем, об этом написал хорошую книгу «Гений места» Петр Вайль.

Словом, я поступил, и тут же с порога «не нашел себя» — нормальное явление. Собрался, уж было, «бросить психологию». Но тут первый экзамен на первом курсе, по общей психологии. А, решил, попробую… И тут снова отец с деликатным «помочь?». Мы готовились не по билетам. По книгам, серьезным книгам. Это было не заучивание материала, а исследование идей, раскрытие мотивов их рождения. И, конечно, причин их смерти. «Посмотри, какой интересный поворот мысли у Рубинштейна», — говорил отец, — Он объясняет, почему гештальтисты, у которых он со своими учениками позаимствовал методику подсказок, не смогли уловить ее главного смысла. История людей — это история богов, которые не способны поднять созданные ими камни. А так мы все боги». Или: «Володя Небылицын (Владимир Дмитриевич Небылицын был еще студенческим другом папы) со своим учителем Борисом Михайловичем Тепловым ведь не опровергают и не дополняют Павлова (тогда из почитания авторитета великого ученого скромно писали именно о дополнении). Просто через типологические психофизиологические характеристики они пытаются понять природу индивидуальных. А Павлову нужно было все упаковать в «типы»! Но он честно и не ставил той проблемы, которую поставили Теплов и Небылицын».

Я не заметил, как меня все больше и больше вдохновляют эти «повороты мысли», «мотивирующие тенденции, стоящие за нею», как бы сказал Выготский. Через пару недель я уверенно сдал общую психологию, как если бы ради нее пришел учиться. И уже не в отметке было дело. Отец открыл мне новую «профессию» — мышление, которое, в образе технического мышления, которое было его главной темой.

Выдающийся философ Эвальд Васильевич Ильенков, комментируя Гегеля, писал: наука — это мышление, возведенное в ранг профессии, профессионализированное мышление. Ильенков имел в виду, прежде всего, философию, которую считал наукой. Но и любая другая наука — это мышление без выходных. В любое время и в любом месте. Без повода отчитаться.

И мы с отцом тогда не готовились, а просто думали, к чему привыкли в нашем прежнем общении.

Однажды, когда мне было лет 12–13, отец повел меня в Большой театр на оперу. Уже и не помню, что там давали. Зато хорошо помню, как, сидя в ложе, все три отделения я терзался одним-единственным вопросом. А все дело в том, что в оркестровой яме примерно раз в полчаса вставал человек во фраке и громко ударял в большие тарелки. Рядышком другой такой же человек, уже, не вставая, бил в тарелки размером поменьше, но зато делал это почаще. В антракте я набросился на отца с расспросами: мол, как так, небось, эти двое консерваторию или, как минимум, музыкальное училище оканчивали… и только для того, чтобы в какой-то момент разок стукнуть в тарелки?! Я этого решительно не мог понять. Отец, таинственно улыбаясь, посмотрел на меня и сказал: «А как ты думаешь, почему они сидят там, в оркестровой яме величайшего музыкального театра мира, а мы с тобой — здесь, в ложе?..» Тогда я не воспринял его вопрос как подсказку, скорее, наоборот, дополнительно озадачился. Но это дополнительное озадачивание в итоге позволило мне позже «поймать» подсказку, когда папы уже не стало.

Стоят ли годы, проведенные в консерватории, одного удара в тарелки? Вопрос — детский, а проблема, которая прячется за ним, — вполне взрослая. В консерватории нет «класса тарелок», но есть класс ударных. Тот, кто его окончил, сможет сыграть и на больших, и на маленьких тарелках. И на разных барабанах, за которыми в оркестровой яме сидели другие люди. Имея за плечами консерваторию, все эти музыканты могут легко заменить друг друга в оркестре.

Но ведь не только ради замены на случай необходимости они прошли консерваторскую подготовку. В консерватории они погрузились внутрь мировой музыкальной культуры и одновременно поднялись к ее вершинам, освоили многообразные стили и жанры музыки, совершенствовались в различных технических премудростях… Уровень их общего музыкального образования не ниже, чем у альтистов или виолончелистов. Да, один удар в полчаса! Но он звучит как органичный момент развития темы. Более того, — как его кульминация, в момент которой громом разряжается вся накаленная до предела полифония оркестрового звучания, — тема (или ее фрагмент) получает завершенность. Завершается и разрешается. И слушатель испытывает катарсис. Ударные задают ритмическую разметку, размерность произведения. А ударные у Рихарда Вагнера просто ведут за собой оркестр, композицию с фатальной неумолимостью рока, в них и звучит рок… Значит, просто «грохнуть» в нужное время, сколь бы элементарным это ни казалось бы тогда наивному отроку, увы, не получится.

В звуке тарелок — выражение высочайшего профессионализма, который сформировался на базе универсального музыкального образования. Профессионализма и мысли. Это не всегда совпадает — только в тенденции или в плане должного. Философ и востоковед Александр Моисеевич Пятигорский говорил про одного латиноамериканского писателя: фантазия гениальная, но в выводах «дурак дураком». Поэтому писатели хитрят, как Достоевский (в дневниках): я никогда не стремился придать своим мыслям завершенность. Замыкает, «завершает» произведение все-таки читатель (М.М. Бахтин неслучайно разворачивал эту идею на материале творчества Достоевского). А латиноамериканский гений фантазии поторопился — стал доделывать работу за читателя. По этой же причине мой отец в своих дневниках называет «Крейцерову сонату» Толстого «бездарным произведением великого писателя».

Любое произведение — художественное, научное, техническое — лишь условно «поставленная на паузу» жизнь авторского мышления, которая не прерывается, когда книга дописана, на холсте нанесен последний штрих и т.д. И образование есть лишь продолжение этой жизни. Можно, конечно, придавить ее гранитными плитами «основ науки», чтобы потом грызть этот «гранит». Но это — то же самое, что водить экскурсии по мемориалу и рассказывать о плодах вдохновения, удивления, озарения, воображения, мечты, мысли живых людей. В форме этих экскурсий и протекают уроки в массовой школе. Карл Роджерс не зря назвал ее учеников «туристами». А Т.В. Кудрявцев создавал проблемное обучение как вариант развивающего образования, где все это «удивление-озарение» входит в состав «основ наук», а не является красивым дидактическим антуражем. В образовании исследуется исторически развивающееся человеческое мышление, а внешний мир — в той мере, в какой он вовлекается в его орбиту деятельностью людей.

Проблемная ситуация, говорил Т.В. Кудрявцев, это не вопрос, заданный вовне. Природа его не услышит, а люди дадут свой (а чаще чужой) готовый ответ. С таким же успехом можно спрашивать, который час (но не «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» — это-то всегда под вопросом). Проблемная ситуация — это вопрос в отношении вещей, который, по выражению И.И. Гольдина, сотрудника и соратника Т.В. Кудрявцева по проблемному обучению, адресован, самому себе, и только себе.

И тут нужно сорганизовать, скоординировать те внутренние мыслительные силы, которые вначале, как правило, действуют порознь. Приведу пример из экспериментов, которые проводил Т.В. Кудрявцев со своим последователем Д.И. Куповым, а затем аналогичные опыты, в более широком спектре исследовательских задач, — его ученица Л.В. Путляева.

Представьте себе, что из строя условно вышло некое электрическое устройство. Сверяемся со схемой. Все на местах, все должно работать. Но не работает. Просто коварный экспериментатор «запрятал» ошибку в схеме, а чтобы ее найти, нужно не только хорошо читать схемы, но и переносить их на устройство. Мало того, к веку он прикрепил датчик прибора кинорегистрации зрачка глаза, чтобы наблюдать, как глаз «читает» схему.

И вот что интересно. Глаз фиксирует ошибку раньше. Он уже «знает», где причина сбоя в работе. То кружа подле проблемного элемента схемы, то буквально замирая на нем. Глаз уже знает, а его хозяин еще нет. Он долго рассуждает вокруг да около, а то и вовсе уходит в сторону. Приближается к решению и тут же внезапно удаляется от него. Перцепция и дискурс все никак не встретятся. Очевидно, что содержательный дискурс способен ускорить их встречу. И она переживается как инсайт. А фразы вроде «смотри внимательнее!» здесь совершенно бесполезны. Это — как сказать: «Наблюдай за своим глазом!»

Разумеется, в школе не нужно навешивать датчики кинорегистрации на ученические веки, чтобы их поднять и открыть глаза на истину.