«Непустеющие гнёзда»: родительские семьи с «детьми-бумерангами»

«Синдром опустевшего гнезда», описанный еще в 70–80-х гг. в социологической и психологической литературе [12], характеризует кризис родительства и переживания прародительской семьи, связанные с утратой необходимости повседневной заботы о повзрослевших и начавших самостоятельную жизнь детей. Казалось бы, для родителей таких детей наступает время, чтобы «пожить для себя», но вместо позитивных эмоций они, чаще матери (особенно неработающие, посвятившие себя семье и детям), переживают чувство пустоты, ненужности, отчуждения, утраты привычных жизненных смыслов и целевых ориентиров.

В качестве защитного механизма многие матери обнаруживают в разной степени выраженное и осознанное стремление вернуть детей обратно в лоно семьи и желание продолжать вести совместную жизнь так, как если бы ребенок по-прежнему нуждался в уходе, совете и присмотре, поэтому они не препятствуют возвращению «птенца» в родительское «гнездо». Стремление осмыслять свою жизнь в контекстах решения социальных и личностных задач своих детей является известной характеристикой отечественного социума. Ребенок часто воспринимается как единственный смысл жизни, утрата которого рождает переживания, родственные депрессиям и экзистенциальным вакуумам.

Эти переживания накладываются на появляющиеся с возрастом проблемы со здоровьем, с изменением социального и профессионального статуса в связи со старением и, оставляя супругов вновь наедине друг с другом, вскрывают их собственные эмоциональные, личностные, ролевые и др. проблемы, частично вытесненные семейной повседневностью и объединением усилий в заботе о развитии детей.

Кроме того, общая тенденция матерей продолжать вмешиваться в жизнь и семейные дела взрослых детей или, по крайней мере, сохранить в них влияние и иметь в них свою психологическую нишу, связана с транслируемой в процессах этнокультурной социализации фамилистичностью, одной из сторон которой является заинтересованность к жизни большими, многопоколенными семьями, сохраняющими традиционную семейную иерархию. Его нередко демонстрирует современное поколение прародительских семей, имевших в собственном прошлом такой опыт: это жители сельских регионов, перебравшиеся в города; лица, пережившие в период застоя «квартирный вопрос», не имея реальной возможности покинуть прародительские семьи; пары, начавшие совместную жизнь в семейных общежитиях, в съёмных комнатах и т.п.

Описание симптоматики феномена «опустевшего гнезда» также во многом опирается на социальную убежденность в том, что взрослые и уже имеющие собственную семью и детей поколения не желают посягательств на обретенную свободу и самостоятельность, автономию и суверенность и на практике повсеместно отвергают это вмешательство. Вероятно, в 60–80-е гг. XX в. она имела под собой реальные основания, но для современного поколения «ЯЯЯ», миллениалов и кидалтов [6] она во многом обретает черты адлеровской фикционной идеи [1], поэтому сегодня уже можно говорить скорее о противоположном социально-психологическом тренде феномене «непустеющих гнезд».

Анализируя трансформации современного взросления, мы обратили внимание, что сопротивление удлинению периода родительской опеки вовсе не является абсолютным фактом, и доля взрослых (24–40-летних) сыновей и дочерей, возвращающихся под родительский кров спустя некоторое время (после окончания университета, начала или неудачного поиска работы, развода, личных разочарований, распада значимых отношений, болезни, социальных трудностей, жизненных передряг и пр.), за последние полвека выросла с 25 до 46% [2]. Во многих случаях циклы уходов и возвращений периодически повторяются, что дало основания для появления нового термина — «дети-бумеранги» [9, 10, 11].

Будучи изначально всего лишь яркой метафорой, он постепенно стал наполняться конкретным психологическим содержанием. В Италии, где эта проблема стоит давно и остро, «бумерангов» называют «mammoni» («маменькиными сынками», не сумевших разорвать узы привязанности к матери и родному дому) и «bamboccioni» («недорослями», просто не желающими взрослеть) [2]. Особенно это касается детей единственных, поздних, страстно желанных, имеющих по мере взросления проблемы со здоровьем, «непутевых» и т.п.

Важно, что «бумеранги» часто нуждаются не просто в психологической поддержке или родительском совете, но часто живут на содержании и даже полном финансовом обеспечении родителей. Иногда это действительно является реальным следствием невозможности найти работу и/или жилье и экономически обеспечивать собственное существование. В этом случае человек долго остается в детском статусе психологического потребителя. Но не менее часто «взрослые дети», даже имея профессию, работу и финансовый доход, предпочитают оставаться с родителями и даже вообще не заводить собственную семью, ограничиваясь «отношениями» без обязательств на стороне. В равной степени это относится к представителям обоих полов.

Мы предположили, что психологические причины «вечного возвращения» под родительский кров среди прочего могут быть связаны с рядом социально-психологических характеристик, появившихся как результат трансформации статуса взрослой личности в современном обществе, как следствие обсуждаемого в наших работах «синдрома невзросления» [5, 6].

В условиях, когда психологическое взросление требует большей временнóй продолжительности, чем раньше, и уже не является прямым императивом жизни, а старость активно теснит взрослость, вплоть до 25–30 и даже более лет человек продолжает мыслить себя в статусе взрослеющего, как бы «условно взрослого», а потому, вроде бы, продолжающего иметь полное право на помощь и заботу родителей. Некоторые аспекты взрослой жизни (к примеру, репродуктивный, коммуникативный, иногда даже профессиональный) таким человеком вполне освоены и создают «иллюзию полноценной взрослости», а в других (профессиональный, социальный, творческий, личностный) он остается все еще недостаточно компетентным.

Сегодня можно говорить о постепенном социальном оформлении иной модели взрослой личности и о том, что современный социум меняет оценочное отношение к лицам старше 25 лет, очерчивая для них другой круг социальных обязательств и, соответственно, предлагая иные образцы поведения и новые метафоры зрелости. У этой становящейся модели есть специфические характеристики [4], и феномен «бумеранга» является лишь одной из них.

Наиболее очевидным и главным признаком невзросления стоит признать нарастающую и уже практически «узаконенную» тенденцию к избеганию принятия на себя ответственности за течение и психологическое содержание собственной жизни, за совершаемые в ней выборы, часто нескрываемое желание «отдать свою свободу» кому угодно, отмеченные еще Э. Фроммом [8].

Отторжение ответственности обнаруживает себя в целом ряде признаков: тенденция к процессуальности существования, недостаточное осознание «необходимости себя» [3], утрата мотивации к чему бы то ни было при первых же трудностях, избегание неуспеха, защитные реакции примыкания, нарциссизм и т.д. Покидая «защищенное от жизни» родительское пространство, такой человек, как говорил Э. Фромм, оказывается не в силах вынести того, что предоставлен собственным силам, что он сам должен придать смысл своей жизни. Вследствие этого «взрослые дети» часто делегируют ответственность за собственные жизненные выборы (выбор профессии, образа жизни, супруга, жизненной стратегии) родителям, чей опыт представляется надежным. Кроме того, родители воспринимаются как находящиеся всегда «на их стороне», в то время как остальные — на стороне противоположной.

Возможность в любой момент вернуться под защиту прародительской семьи, продолжающей нести добровольно принятую на себя ответственность за жизнь и благополучие даже взрослых сыновей и дочерей, и всегдашняя ее готовность принять «бумеранга» (даже вопреки собственному комфорту), позволяет ему поддерживать в себе ощущение своего текущего существования как временного, неокончательного, даже игрового, как «жизнь, поставленную на паузу». Это как бы снимает с него ответственность за завершение текущего гештальта своей жизни и отдаляет необходимость «здесь-и-теперь» решать возникшие проблемы (в образовании, на работе, в семье, внутри собственной личности).

В свою очередь это устраняет необходимость обдумывать частные, особенно неудачные, эпизоды жизни, извлекать из них уроки и далее ставить новые цели и перспективы, создавать собственную систему ценностей, конструировать свою жизнь и аутентичность. Как следствие, такая виртуализированная, опирающаяся на «вечное и бесконечное детство» модель поведения и самосознания, меняет отношения человека со временем, по сути, не требуя формирования временнóй компетентности, построения и реализации целостного плана жизни. Жизнь, хотя может и вполне удовлетворять «бумеранга», превращается в «замершую беременность», в «спящую почку», в то время как жизнь сверстников может демонстрировать вызывающую зависть и обостряющую проблемы самопринятия высокую экзистенциальную динамику.

Но время остановить нельзя, родители стареют, в какой-то момент им уже становится не по силам защита «бумеранга» от жизни, они сами требуют заботы и помощи, которую неопытный «бумеранг» им оказать не в силах, и тогда его накрывает колоссальный по эмоциональному накалу и пораженческим тенденциям личностный кризис, способный привести к тяжелым и затяжным депрессиям (а сегодняшние депрессии заметно помолодели), немотивированным поступкам, суидальным мыслям.

Психологическая «выгода» позиции «бумеранга» понятна, но почему родители принимают на себя ответственность, сбрасываемую на них взрослыми детьми? Мы объясняем это, как минимум, следующими причинами:

1. сакрализованной в обществе многолетней привычкой нести полную ответственность за ребенка («прежде всего мы родители, а все остальное потом»): современное «детство» длится больше двух десятилетий (уже с конца XIX в. в научный обиход входят понятия раннего и позднего детства), и родители формируют устойчивые и поощряемые в социуме стереотипы «родительского долженствования», обязательности и даже вмененности своей опеки, защиты и пр.); воспитанные отечественной культурой, родители часто чувствуют, что всегда что–то «должны» («не додали») ребенку, а потому и ребенок верит, что они ему «вечно должны», в то время как сам он не должен им ничего («я их не просил себя рожать»); жертвенная же позиция отечественных матерей прочно закреплена в фольклоре и воспроизводится в социализации;
2. повсеместно распространенными и актуально действующими отечественными социокультурными родительскими установками непременно жить интересами близких людей, быть включенным в их судьбу, из-за чего возникает чувство личной вины, если родной человек несчастен или неуспешен; архетипы матери и отца, транслируемые традиционной социализацией, и сегодня являются ведущими среди других образов «Я» [6] в самовосприятии людей, имеющих детей (может быть, именно поэтому сейчас, в меняющемся социуме, среди представителей поколения «ЯЯЯ» протестно популярны стратегии «childfree», «childless by choice», «voluntary childless»);
3. сужением круга профессиональной, социальной и другой ответственности в связи со старением: желая сохранить ощущение нужности, востребованности в условиях постепенного оставления профессиональных и иных социальных ролей, родитель сильнее фокусируется на жизни ребенка, отказываясь замечать тот факт, что ребенок уже в состоянии жить самостоятельной жизнью;
4. переживанием сильной эмоциональной близости к ребенку (часто не без взаимной тесной привязанности и идентификации с родителем) в отсутствии иных личностно значимых отношений («один свет в окошке»);
5. необходимостью держать «в тонусе» оценку себя как авторитета, поддерживать образы «хорошей матери» и «настоящего отца», для чего сохранять и демонстрировать ценность фамилистичности, целостность и нерушимость близкородственных связей даже ценой личного комфорта.

Ещё одним аспектом, связанным с феноменом «бумерангов», можно считать усиливающуюся «диффузию идентичности». В своё время она была описана Э. Эриксоном для подросткового возраста в следующей совокупности характеристик: спутанность и отсутствие полноценной рефлексии собственных идентификаций, ролевая сумятица, несобранность целостного «Я». Частично «диффузия идентичности» обусловлена затянувшейся фазой «психического моратория» (переходного периода от юности к взрослости), когда должны осуществиться преобразование и синтез предшествующего жизненного опыта, процессы интеграции всех прошлых идентификаций личности (Я-профессионал, Я-друг, Я-отец, Я-гражданин, Я-сын и пр.).

Современный мораторий может длиться десятилетия, и все это время личность остается в неустойчивом, переходном состоянии, при котором не обретается сущностная способность мыслить себя автономным субъектом жизнетворчества и объектом собственных личных преобразований.

Вероятно, диффузия частично объясняется и детским опытом будущего «бумеранга», в частности, она может зависеть от степени авторитарности и гиперпротекционистской позиции родительской и прародительской семей (обычно идущей от матери и бабушки по материнской линии), непоследовательности и несогласованности родительских требований (отец хотел воспитывать «настоящего мужика», хотя и сам таковым не был, а мать надеялась увидеть в нем «послушного и преданного сына», «мягкого интеллигента») и т.д. Ещё более сложной позиция ребенка становится, если он воспитывался без отца («маленький муж», «мамина помощница», «моя будущая надежда и опора»). Такая личность, принимая родительские проекции, выступает для себя амбивалентно и фрагментарно, точно не осознавая своих реальных сущностных характеристик. Это делает «бумеранга» трусоватым и внушаемым, легко попадающим под влияние авторитета, лидера, команды, властного взрослого мнения.

Издержки самооценки преодолеваются только в защитной атмосфере родительской любви, поэтому не удивительно, что сын или дочь не хотят покидать этот комфортный «круг света». Чем дольше и выраженнее застревание «бумеранга» в моратории, тем слабее его мотивация к преодолению диффузии идентичности. Удлиняющиеся раз за разом периоды возвращений в родительское «гнездо» работают для него как психологический механизм защиты, одновременно усиливая тенденции к инфантильности и самоконформизму и вытесняя необходимость активно действовать в направлении саморазвития и преодоления «тревожности бытия».

В этих условиях создается принципиальная возможность становления иного типа «ментальности взросления», смысловой центр которой образует генерализованная ориентация на жизнь «без усилия жить» [3].

К сказанному можно добавить, что С.С. Степанов, анализируя современный дефект социализации мальчиков, известный под названием «синдром Питера Пэна», указывает на шесть его основных характеристик, внутренне связанных с феноменом «бумерангов»: «эмоциональный паралич» (неадекватность и заторможенность эмоций), «страусиная политика» (отсутствие прочных социальных привязанностей, податливость любому влиянию, импульсивность, слабая развитость моральных представлений), зависимость от матери (смесь раздражения и чувства вины во взаимоотношениях с ней, выражающаяся в чередовании конфликтов и вспышек нежности), зависимость от отца (смесь желания близости с отцом и переживания неполноценности при сравнении с ним, приводящая к сложным отношениям с представителями своего пола, особенно более старшего возраста), сексуальная зависимость (социальная беспомощность, инфантильность мужчины отталкивает женщин, что приводит к формированию защитных реакций в форме подчеркивания своей часто нереалистичной «бывалости», сексуальной опытности, «мачизма» и брутальности, за которыми ничего не стоит) [7].

В завершение перечислим основные черты, характерные для социально-психологического портрета «детей-бумерангов»: как правило, это человек от 25 до 35–40 лет, относящий себя к среднему классу, обычно не состоящий в браке, не имеющий значительной собственности и капитала, работающий преимущественно в офисе (в команде), со средним и иногда даже высоким IQ, но при этом сохраняющий типично подростковый образ жизни, установки и увлечения. По разным, часто не рефлексируемым, причинам он откладывает принятие серьёзных жизненных решений, связанных с самодетерминацией и самоорганизацией, «на потом», которое часто и вовсе не наступает. Нерешенные возрастные и социальные задачи становятся позже одним из факторов одиночества и депрессий, усиливающих внутреннюю противоречивость. Интегральная психологическая проблема, прорисовывающаяся как «метка» «бумерангового» поколения — внутренняя амбивалентность «Я»: одновременное восприятие себя как ребенка и как взрослого и маятниковое переступание с одной позиции на другую в зависимости от степени тяжести ответственности, свёрнутой внутри необходимых выборов, решений и поступков: чем она ниже, тем сильнее ощущение собственной взрослости, чем выше, тем вероятнее скатывание в позицию ребенка.

Литература:

1. Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии. М.: Академический проект, 2011. 240 с.
2. Взрослые дети — бумеранг для родителей. Электронный ресурс: http://www.svoboda.org/a/24967044.html.
3. Мамардашвили М.К. Необходимость себя. М.: Лабиринт, 1996. 432 с.
4. Сапогова Е.Е. Современная взрослость: трансформация или кризис? // Горизонты зрелости: Сб. науч. статей / Ред. Л.Ф. Обухова, И.В. Шаповаленко, М.А. Одинцова. М.: ГБОУ ВПО МГППУ, 2015. С. 54–59.
5. Сапогова Е.Е. Территория взрослости: Горизонты саморазвития во взрослом возрасте. М.: Генезис, 2016. 312 с.
6. Сапогова Е.Е. Экзистенциальная психология взрослости. М.: Смысл, 2013. 767 с.
7. Степанов С.С. Мифы и тупики поп–психологии. Дубна: Феникс+, 2006.
8. Фромм Э. Бегство от свободы.М.: АСТ, 2017. 288 с.
9. Bexley Sh. Living with 'boomerang kids'. Электронный ресурс: http://www.dailymail.co.uk/femail/article-197676/Living-boomerang-kids.html
10. Newman K. S. The Accordion Family: Boomerang Kids, Anxious Parents, and the Private Toll of Global Competition. Boston: Beacon Press, 2012. 267 p.
11. Tibbetts G. Adult children living at home 'strain families'. http://www.telegraph.co.uk/news/uknews/1577878/Adult-children-livingat-home-strain-families.html
12. Wojciechowska L. Syndrom pustego gniazda: Dobrostan matek usamodzielniajacych siк dzieci. Warszawa: Wyd. Instytutu Psychologii PAN, 2008. 436 s.

Источник: Сапогова Е.Е. «Непустеющие гнёзда»: родительские семьи с «детьми–бумерангами» // Семья и современный социум, серия: семья и дети в современном мире. Коллективная монография. / Под общей и научной редакцией В.Л. Ситникова, С.А. Бурковой, Э.Б. Дунаевской. СПб: Социально-гуманитарное знание, 2017. С. 170–177.