К 75-летию начала Великой Отечественной войны. Рассказы читателей газеты

Мои воспоминания заведомо не будут похожи на большинство других. Мои родители не принимали участия в войне; в то же время, их жизнь в военные годы не была похожа и на обычную тыловую жизнь. Возможно, как раз поэтому мой рассказ покажется кому-то интересным.

В 1941 году отец был уже известным и признанным музыкантом, дирижером Большого театра, а мать - балериной того же театра. Готовился новый спектакль - опера Гуно «Ромео и Джульетта», отец дирижировал. Премьера состоялась 22 июня. Наверное, еще не вполне сознавая, какая беда пришла, люди слушали сладкие голоса Лемешева и Барсовой, а, выйдя на улицу, впервые увидели затемненную Москву.

В жизни отца с этим спектаклем связано событие, любопытное с психологической точки зрения. Он обладал исключительной памятью на все, связанное с музыкой: через многие годы мог вспомнить малейшую ошибку, допущенную кем - то из участников спектакля или им самим; развлекаясь с коллегами, мгновенно узнавал на расстоянии перевернутые «вверх ногами» ноты какого-либо произведения; во время спектаклей «для порядка» держал партитуру оперы на дирижерском пульте, но дирижировал всегда наизусть, не испытывая никаких затруднений. Но музыку оперы Гуно, лично и детально проработанную с хором, оркестром и солистами и сыгранную в день начала войны, он забыл начисто, как если бы никогда не открывал партитуру…

Театр, точнее - большую часть его труппы и ряд спектаклей - решили переправить в Свердловск (Екатеринбург). Туда же отправлялись артисты Художественного театра. Отцу неожиданно предложили места в их вагоне, и родители с новорожденным сыном, то есть со мной, не дожидаясь уже решенной общей эвакуации, поехали в Свердловск. А там, на платформе, узнали, что планы переменились, и Большой пока никуда не едет. Несколько недель прошло в неопределенности; потом отца отозвали в Москву. Там он, как ни в чем не бывало, приступил к работе над оперой Россини «Вильгельм Телль»; на 15 октября был назначен его концерт в зале имени Чайковского, с солистом Эмилем Гилельсом… Но, как сказано у Окуджавы, «Напрасно мирные забавы / Продлить пытаетесь, смеясь».

Отец вспоминал, что 13-го утром почему-то пришел на репетицию концерта с ясным чувством ненужности этой репетиции, но постепенно увлекся и « помучил людей часа полтора к всеобщему удовольствию». Потом почти случайно зашел в театр и узнал, что в срочном порядке, через несколько часов труппа эвакуируется в Куйбышев (в Самару). Уже под Новый год маме каким-то образом удалось, в лютый мороз, тоже перебраться туда же.

Кстати, Эмиль Григорьевич Гилельс, с которым мы жили в одном подъезде, помнил об этом «несвоевременном» концерте. Может быть, и жалел, что он не состоялся. Отца уже не было, а меня он спрашивал, не осталось ли у нас дома афиши или программы. К сожалению, я ничего не нашел.

Военные будни заставляли задуматься: имеет ли оперно-балетный театр право на существование в такое время? Нужны ли эти «красивости» и «условности» людям, которые изнурены трудом на пределе сил, вслушиваются во фронтовые сводки на площадях, рискуют жизнью, теряют близких? Оказалось, что нужен даже больше, чем всегда: каждый вечер толпы людей переполняли зрительный зал Дворца культуры, где играл Большой. Более благодарного зала отец вспомнить не мог. Случалось, правда, всякое.

… Свободных мест нет, но боевой офицер, проезжающий с фронта на фронт, прорывается за манящий фасад; можно ли не пропустить воина, которому выпал один и, может быть, последний светлый вечер между боями? Но перенапряженное сознание не выдерживает странных красот непривычного зрелища, и офицер, расстегнув кобуру, идет по мосткам спасать Ивана Сусанина от иноземных захватчиков. Бледный работник сцены встает на пути, что-то шепотом объясняет, как-то успокаивает, отводит беду…

Когда я разбирался с семейным архивом, меня поразили письма, которые отец получал с фронта, в том числе и от призванных в армию артистов оркестра. Люди, круглосуточно рискующие жизнью в боях за Родину, пишут тому, кто - при всех трудностях военных лет - занят любимым делом в безопасном тылу. Пишут, что гордятся его талантом, поздравляют с новой победой(!) - с премьерой «Вильгельма Телля». Восхищаются пожертвованием премии на нужды фронта, как бы не понимая, что сами жертвуют большим.

А «Вильгельм Телль» - опера, конечно, замечательная, но не слишком-то популярная. Рискну предположить, что нигде и никогда она не вызывала такого зрительского энтузиазма, как в Куйбышеве в 1942 году - ведь она о геройской борьбе и победе над иноземными мучителями. В газетах писали, что история готовит нашим врагам ту же участь, какая постигла этих оперных злодеев! Аналогия наивна до крайности, но в той атмосфере она действовала неотразимо. Казалось, что стрелы Телля, и в самом деле, приближают победу. А, может, так оно и было? Ведь спектакль воодушевлял людей.

Все это я пишу по рассказам старших, по газетным статьям - сам я периода эвакуации не помню. Мои личные воспоминания уже не военные, а послевоенные, они относятся году к сорок пятому и последующим. Помню, я рассказывал бабушке, что только что с фронта, что совершил такие и такие подвиги. Она слушала, занимаясь чем-то по дому, и приговаривала: «Ах, так?... А, может, не так?...» (Запомнил-таки я это ее сомнение!)

И еще помню, что знал наизусть имена и отчества многочисленных военачальников и как-то личностно к ним относился. Особенно любил Рокоссовского - за элегантное и рыцарственное звучание фамилии, напоминавшее блеск и свист обнажаемой сабли. С этими маршалами связано и мои первые прилежные занятия рисунком - я всех их стократно изображал, а отец иногда участвовал. Помню почему-то, как он пририсовал красивые перчатки маршалу Тито, с которым мы тогда еще не успели поссориться…

Перейти к другим рассказам о войне