Памяти Аллы Александровны Русалиновой

4 июня 2024 г. на 93 году жизни ушла из жизни Алла Александровна Русалинова, основатель отечественной промышленной социальной психологии.

В 1953 г. А.А. Русалинова окончила психологическое отделение философского факультета Ленинградского университета. После окончания университета преподавала в школе. С 1965 по 2014 гг. работала в НИИ комплексных социальных исследований ЛГУ, пройдя путь от лаборанта до старшего научного сотрудника. С 1969 г. преподавала сначала на факультете психологии ЛГУ, затем на психолого-педагогическом факультете РГПУ им. А.И. Герцена (и была художественным руководителем ансамбля «Акварель» кафедры психологии человека); с 1992 г. преподавала на факультете социологии СПбГУ. До 1991 г. — активный член общества «Знание». В течение ряда лет была членом Правления Северо-Западного отделения Советской социологической ассоциации, затем членом правления Санкт Петербургской ассоциации социологов (СПАС).

Предлагаем вниманию читателей интервью А.А. Русалиновой, опубликованное в журнале «Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований» (2009. № 6. С. 2–8). Вопросы задавал Б.З. Докторов.

«Мы работали честно и видели хоть и скромные, но результаты своего труда»

Алла, начнем с начала. Пожалуйста, расскажите про Вашу родительскую семью, где прошли детство, юность? Где закончили школу?

Я родилась в Ленинграде 24 июня 1931 г. Отец мой, Шнирман Александр Львович, был по профессии врачом-психиатром, окончил Петроградский медицинский институт, работал с 1923 г. в Институте по изучению мозга и психической деятельности непосредственно под руководством В.М. Бехтерева, занимал последовательно должности лаборанта, ст. ассистента, заведующего лабораторией, ученого секретаря; после закрытия института преподавал и руководил кафедрой психологии в Ленинградском педагогическом институте им. Покровского, одновременно работая с 1933 по 1938 г. главврачом 2-й психиатрической больницы. В период финской войны служил военным врачом, 23 июня 1941 г. был снова призван в армию, а после ранения на фронте работал в системе Наркомздрава РСФСР. После войны вернулся в Ленинград в ин-т им. Покровского, с 1947 заведовал кафедрой психологии, но в 1951 г. во время кампании борьбы с космополитизмом был снят с должности заведующего и получил строгий выговор за то, что в период работы в институте мозга по согласию с дирекцией института вошел в состав редколлегии американского нейропсихологического журнала. В дальнейшем работал доцентом кафедры психологии ин-та им. Покровского, который впоследствии был объединен с Государственным педагогическим институтом им. А.И. Герцена.

Продолжим разговор о Вашей семье.

Мама, Галина Николаевна, имела педагогическое образование, до войны работала сначала лаборантом в Институте мозга (где и познакомилась с отцом), затем до Великой Отечественной войны преподавала в школе русский язык и литературу. Во время войны она вместе с детским интернатом Ленгорздравотдела, в составе которого были я и моя младшая сестра, была эвакуирована сначала в Ярославскую, затем в Курганскую область, работала сначала воспитателем, а затем директором интерната. В 1943 г. отец вызвал нас к себе в Москву, где он работал консультантом наркома здравоохранения, а мама стала работать воспитателем в ремесленном училище. В конце 1945 г. мы вернулись в Ленинград, мама сначала работала в Военно-педагогическом институте, затем в Ленинградском государственном университете им. А.А. Жданова на философском факультете (преподавала методику преподавания психологии); далее после персонального дела отца ей пришлось уйти из университета, и до пенсии она работала воспитателем в школе-интернате.

Детство мое, даже несмотря на военные годы, было золотым и счастливым периодом моей жизни. Совершенно особую роль в моем становлении играл отец. Он был воспитан в лучших традициях российской интеллигенции конца 19-го — начала 20-го века: знал три языка, прекрасно знал русскую литературу, вместе со своим отцом, а моим дедом — скрипачом Мариинского театра — собрал дома всю отечественную классику, был мягким, гуманным в самом полном смысле этого слова человеком.

Практически почти всему, что я в жизни умела делать, меня учил отец (кроме разве что технологии приготовления пищи). Когда мне было лет 7, не больше, он давал мне читать Гоголя, Данилевского, Жуковского, учил кататься на велосипеде, на коньках и на лыжах, водил в театр и на концерты в Филармонию, в 10 лет учил фотографировать.

Обучали меня и музыке, и немецкому языку. Сам отец великолепно пел, у него был очень красивый баритон. Он даже начинал учиться в Консерватории, но в 20-е годы прошлого века студентам в нашей стране было категорически запрещено обучаться одновременно в двух вузах; ему пришлось выбирать между искусством и медициной, и он выбрал медицину…Но я до сих пор помню, как отец пел «Колыбельную» Моцарта под мамин аккомпанемент. Любимыми романсами отца были «На заре туманной юности» и «Свадьба» А. Даргомыжского.

Отец никогда не воспитывал меня напрямую, не читал мне морали, не высказывал свое одобрение или неодобрение. Но я всегда знала, что он одобрит, а что может ему не понравиться, и я всегда старалась так поступать, чтобы это ему понравилось. К сожалению, в конце его жизни я была слишком занята своими детьми и своими заботами и слишком мало общалась с ним, а ему, вероятно, это было нужно…

Мама была совершенно замечательной хозяйкой: даже в самые трудные военные годы она умела при скромных доходах накормить и обуютить всю семью, а в Сибири, во время эвакуации, она вязала мне и сестре теплые рейтузы и кофты, а кроме того научилась прясть шерсть, а впоследствии она вязала тончайшие шерстяные платки, а внучке связала из каких-то обрывков цветных ниток великолепное платье. Благодаря маме и отцу наш дом долгое время был открытым: к нам приходили гости, у меня дома бывали все мои подруги по школе, а уже в институте в праздники нередко у нас собиралась вся наша учебная группа; при этом мама с папой не только участвовали в наших сборищах, но сами организовывали всякие шуточные игры вроде кормления друг друга вареньем с завязанными глазами или игру в «щетку»…

Что Вам запомнилось из школьных лет?

Так получилось, что во время учебы я сменила девять школ, но не из-за плохой успеваемости или дисциплины, а в силу постоянного изменения системы школьного образования: одни школы закрывались, другие открывались, нас, учеников, переводили не спрашивая. Уровень школ был конечно, различный. Например, в Сибири, в селе Носково, где я ходила в 4-й класс, мы, достаточно грамотные дети- ленинградцы, не могли не потешаться над учительницей начальных классов, которая рассказывала нам про полководца Навухудерносера, или над полуглухим старичком-бухгалтером, который вел в 5-м классе уроки немецкого языка; перед каждым уроком он сам готовился в школьной библиотеке по единственному учебнику…

До 9 класса я хотела быть преподавателем литературы и русского языка, тем более что в 8-м классе 653-й школы г. Москвы эти предметы великолепно вела Елизавета Николаевна Штром. Но в 9-м классе уже в Ленинграде полный ужас по отношению к преподаванию литературы и языка в меня вселила другая учительница. Не хочу увековечивать ее память, но я представляла себе, что вдруг я буду работать так, как она! И у меня возникло твердое решение: куда угодно, только не на литературу!

И на чем Вы остановили свой выбор?

В период учебы в 10-м классе отец «подсунул» мне книгу своего друга еще со времен работы в ин-те мозга Б.Г. Ананьева «Очерки психологии». Книга меня заинтересовала. Потом отец пригласил меня в институт им. Покровского на пару своих лекций, а мама так же ненавязчиво посоветовала подумать, не стоит ли мне поступать на психологическое отделение философского факультета Ленинградского университета. Собственно говоря, и в литературе меня больше всего интересовала ее психологическая сторона, поэтому решение пришло само собой и без какой-либо борьбы мотивов, хотя моя любимая «физичка» и классная воспитательница Тамара Карловна Теплова, которую я до сих пор вспоминаю как «луч света в темном царстве», всячески агитировала меня поступать в Ленинградский институт точной механики и оптики, известный тогда ЛИТМО. Очевидно, она ориентировалась на мои пятерки по математике и физике, но не догадывалась о том, что ни физику, ни химию, впрочем, равно как и историю, я не любила. В университет я поступила с первого захода с одной четверкой по истории.

Нечастая для той поры траектория, и потому ценная для истории; осознанный выбор психологии через влияние В.М. Бехтерева, отца-психолога и книгу Б.Г. Ананьева. Скорее всего Вам преподавали Ананьев, Мясищев, еще молодые Ломов, Веккер, кто еще из крупных ученых?

Я училась в университете в тот период, когда в нем еще работали представители старой психологической школы: кроме Ананьева и Мясищева нам преподавали А.В. Ярмоленко, В.И. Кауфман, Н.В. Опарина. Л.М. Веккер тогда был аспирантом, нам не преподавал; Б.Ф. Ломов учился на три курса старше нас, а А.А. Бодалев, будучи аспирантом, вел у нас педагогическую практику в школе.

Для меня особо значимыми были лекции по философии, которые читал молодой В.А. Штофф, лекции по педагогике Н.К. Кушкова и великолепные лекции по истории КПСС Г.К. Мальковской. Все это были образцы прекрасной, очень четкой и логичной организации учебного материала, что всегда меня привлекало в лекциях. В этом плане должна признаться, хотя мне очень стыдно, но лекции Б.Г. Ананьева и В.Н. Мясищева я не очень любила — в них часто не было системности, зато был силен элемент импровизации. Меня, конечно, осудят поклонники и особенно поклонницы Ананьева, но что было, то было. Возможно, в такой позиции виновата моя склонность к философским обобщениям и системному подходу. Философия меня привлекала именно установками на поиск определенных закономерностей.

А к чему непосредственно Ваша душа лежала?

Что же касается профессиональных интересов, то меня не привлекало изучение отдельных психических процессов, зато я с удовольствием слушала лекции Т.Е. Конниковой по психологии школьного коллектива и А.А. Люблинской по детской психологии, и именно у Конниковой я писала свою дипломную работу по роли учебной деятельности на уроке в формировании ученического коллектива. Социальной психологии как отдельной психологической дисциплины тогда еще в нашем учебном плане не было, но потребность в ней уже назревала.

Вот здесь чуть подробнее. Вы поступили на психологическое отделение философского факультета в 1948 году? И вам не преподавали социальную психологию как самостоятельное научное направление… Что, вся психология ограничивалась индивидом, личностью? Говорилось о буржуазной социальной психологии?

О буржуазной социальной психологии во время учебы нам ничего не говорили, ни хорошего, ни плохого, как вообще о зарубежной психологии, хотя о Фрейде мы что-то слышали, и кое-что из его работ я даже читала. Но нам мало говорили и о Л.С. Выготском, и о В.М. Бехтереве, и об А.Ф. Лазурском, равно как и о других видных отечественных психологах. В то же время с некоторыми положениями социальной психологии мы познакомились благодаря лекциям В.Н. Мясищева, А.Г. Ковалева, Т.Е. Конниковой и А.А. Люблинской — это были материалы о взаимоотношениях между людьми и формировании коллектива (правда, речь шла в основном о детских коллективах).

Что можно добавить, вспоминая студенческое время?

Годы учебы в университете также запомнились мне как годы бурной студенческой жизни. Правда, далеко не все предметы у нас преподавались на достаточно высоком уровне, и это нередко вызывало неудовольствие студентов, мы даже иногда «возникали» по поводу некоторых преподавателей. Но зато какие широкие возможности открывала нам активная внеучебная жизнь, бурлившая в стенах университета: спортивные секции, студенческий хор, драматическая студия, камерный оркестр и оркестр народных инструментов — только сам не лежи на боку, выбирай на вкус.

Я в студенческие годы буквально «пустилась во все тяжкие», не в обывательском смысле этого слова, а в плане максимального использования имевшихся возможностей: ходила в студенческий хор, которым руководил Г.М. Сандлер, занималась в секциях легкой атлетики и спортивной гимнастики; одно время у нас работала даже женская секция самбо, в которой также без меня не обошлось. Я участвовала в университетских и межфакультетских соревнованиях по академической гребле, волейболу, спортивной гимнастике, велосипеду, стрельбе, выезжала летом на студенческие стройки Медведковской и Михалевской ГЭС, начинала читать лекции по линии общества «Знание» и т.п.

Судя по всему, чуть раньше Вас или одновременно с Вами на философском факультете учились: Альберт Баранов, Василий Ельмеев, Андрей Здравомыслов, Светлана Иконникова, Борис Парыгин, Владимир Ядов... Недавно Альберт Баранов заметил: «... от философского факультета и от учебы на философском факультете в Ленинградском государственном университете имени Жданова я вынес только одно приятное воспоминание: я поступил в хор. Туда меня привел Андрей Здравомыслов ... И это единственное позитивное воспоминание об учебе в Ленинградском университете». Воспоминания Ельмеева, Здравомыслова, Ядова — иные. Что бы Вы сказали?

С Барановым, Здравомысловым, Иконниковой и Парыгиным я училась на одном курсе; а вообще наш курс дал целую плеяду известных социологов и философов: В. Бранского, Н. Гордиенко, В. Ильина, А. Кармина, И. Леймана, Л. Микешину, В. Шаронова, психологов Н. Крогиуса и М. Дмитриеву. И это далеко не полный список! В. Ядов был на курс старше, но я его знала по студенческой стройке Медведковской ГЭС. В. Ельмеев был старше нас на два курса, с ним во время учебы я практически никак не пересекалась.

В отличие от А. Баранова мои воспоминания об университете очень многогранны, и студенческие годы я вспоминаю с удовольствием. Процесс преподавания меня не всегда устраивал, но я всегда пыталась хоть что-то из него вынести в соответствии с любимой поговоркой моего отца: «Нет такого свинства, из которого нельзя было бы выкроить кусочек ветчины». Точно так же я максимально старалась использовать те возможности, которые предоставлял университет для активного участия в студенческой жизни, поэтому я и пела в университетском хоре, и занималась спортом, и участвовала в студенческих стройках, и вела общественную работу. Скучно мне не было, а хороших товарищей и друзей было много.

В ряде воспоминаний представителей Вашего поколения есть описание отношения к смерти Сталина. Каким оно было в Вашей семьи у вас лично?

В нашей семье родители никогда при нас (детях) разговоры о политике не вели, никакие фамилии вождей не упоминались. Тем самым папа с мамой защитили наше детство от той страшной стороны жизни всей страны, которая полностью расходилась с лозунгами социализма и коммунизма. Но я помню один эпизод — скорее всего, это был примерно 1937–38 гг., мне было лет шесть — когда вечером у нас в столовой собрались отец и два его брата (оба тоже замечательные люди, о которых можно говорить и писать особо) и долго о чем-то очень тихо говорили, не садясь за стол. Меня отправили спать в другую комнату, но я хорошо помню, что эта беседа вызвала у меня какое-то чувство неопределенной тревоги. Понять ее я не могла, но почему-то именно тогда я поняла, что очень люблю этих людей. Мне почему-то представилось, что когда-нибудь эти три прекрасных человека умрут, и стало их так жалко, что я, уже лежа в постели, начала плакать, сначала тихо, а потом с всхлипываниями и подхрюкиванием. Плакала я не для публики, а для себя, но кто-то услышал эти звуки, отец и дяди пришли в спальню и, естественно, стали меня расспрашивать, что случилось (плакала я в детстве крайне редко, других случаев даже не помню). Я не хотела огорчать этих прекрасных людей мыслями об их смерти и соврала, что я не хочу умирать… Старший из братьев, дядя Миша, работавший в Ленгорздравотделе и впоследствии пострадавший в деле врачей, дал мне крохотную шоколадку, на обертке которой была напечатана какая-то загадка, и сказал, что если я ее съем, я никогда не умру…Шоколадку я разделила на четыре части, потребовав, чтобы они ее тоже съели, и после этого успокоилась и заснула. Дядьям, конечно, не поверила, но это было неважно…

Что же касается Сталина, то я видела его портреты в детских книжках, например, по-моему, в книге В. Квитко, и помню, что долго всматривалась в его портрет, пытаясь понять, что это за человек. Но спрашивать у родителей о нем не стала, понимая, что это тема закрытая.

К смерти Сталина я отнеслась как-то настороженно: вроде бы, надо было переживать скорбь, но я ее не чувствовала. Зато помню, как в день похорон Сталина, в отчаянный мороз, возвращаясь в троллейбусе домой от подруги, я стала думать о том, что же теперь будет в стране после его смерти? На сколько времени хватит инерции в ее развитии, которая заложена в его правление? Я почему-то решила, что лет двадцать эта инерция будет как-то сохраняться, но что будет потом — решительно не могла себе представить, только понимала, что изменения обязательно будут…Дома у нас вопрос о его смерти не обсуждался.

Какие же перспективы для работы были у молодого психолога?

После университета нам, психологам, предлагали подписать распределение на работу преподавателями истории в Краснодарском крае. Перспектива отъезда из Ленинграда меня почему-то не устрашала, но согласиться преподавать нелюбимую мною историю я не могла, тем более что нас никто к этому не готовил: за весь цикл обучения в университете у нас не было ни одной исторической дисциплины, кроме истории КПСС. Поэтому я ухватилась за возможность преподавать логику в одной из ленинградских школ, а затем и психологию еще в двух школах (всего надо было на полную нагрузку иметь 18 часов в неделю, а по каждой из названных дисциплин планировался только один час в неделю, значит, надо было иметь 18 классов).

Все бы было хорошо, я приспособилась более или менее сносно проводить уроки даже в мужской школе, но через два года после начала моего трудового пути преподавание психологии и логики в школе отменили, надо было снова искать места под солнцем. Мне пришлось перейти работать в начальные классы школы. Тогда-то я вернулась к идее стать преподавателем русского языка и литературы, поступила на заочное отделение педагогического института им. А.И. Герцена, проучилась там три года и была близка к завершению, но в это время умер от инфаркта отец, без помощи которого мне и мужу было просто не прокормить себя и двоих детей, появившихся к тому времени на свет. Продолжая работать в начальной школе и в комнате продленного дня, я решила пойти в аспирантуру по кафедре педагогической психологии и сдала вступительные экзамены с одной четверкой все по той же злополучной истории КПСС. В результате меня приняли сначала, правда, только на заочное отделение, но потом перевели на очное.

Аспирантуру я закончила без защиты диссертации, хотя она была написана примерно на ¾. Но надо было зарабатывать деньги, поднимать детей, поэтому в 1964 году я поступила на работу старшим лаборантом в лабораторию социальной психологии философского факультета ЛГУ им. Жданова, которая с 1 января 1966 г. вошла в состав НИИКСИ ЛГУ (Научно-исследовательского института комплексных социальных исследований), где я и работаю до сих пор в должности старшего научного сотрудника.

В то время там сложилась очень сильная команда: Анатолий Свенцицкий, Игорь Волков, Виктор Бойко… и во главе — профессор Евгений Сергеевич Кузьмин, много сделавший для развития в СССР социальной психологии и поддерживавший социологические исследования. Не могли бы Вы поделиться Вашими воспоминаниями о нем?

Со Свенцицким и Волковым мы пришли в лабораторию социальной психологии почти одновременно, Бойко появился в ней значительно позже. Е.С. Кузьмин, безусловно, был выдающейся личностью и прекрасным организатором. Социальной психологии он был предан безгранично и умел подбирать таких же преданных науке сотрудников. При всей своей склонности к авторитарности он абсолютно не сковывал творческой свободы подчиненных, всячески поддерживал их инициативы, привлекал к преподавательской деятельности. В отличие от некоторых своих приспешников, он никогда не пристраивался к научным трудам своих сотрудников в качестве соавтора, если не принимал в них личного участия. Я до сих пор благодарна ему за то, что на протяжении почти 20 лет мне было предоставлено право быть не только ответственным исполнителем, но и научным руководителем хозяйственных договоров с объединением «Светлана», хотя по должности я была всего лишь старшим научным сотрудником без ученой степени. Фактически я имела полную свободу в определении тематики, сроков проведения исследований и в вопросах подбора кадров для работы на договорах. Поэтому годы работы под его руководством я вспоминаю как годы творческого счастья.

В то же время в своих требованиях к сотрудникам он был неумолим, что сказалось и на моей судьбе. Когда у меня была готова кандидатская диссертация, он согласился поставить ее на обсуждение кафедры в июне (не помню точно, какого года) только в том случае, если я к сентябрю напишу два параграфа в коллективную монографию «Социальная психология», от участия в которой я первоначально отказалась. Я была вынуждена согласиться, но в результате лето (в том числе и весь отпуск) пришлось потратить на выполнение данного мною обещания. Свои параграфы я написала, но диссертацию пришлось отодвинуть, а потом я «перегорела»: желания ее защищать и кому-то доказывать, что я не верблюд, чтобы пролезть в клан «остепененных», не было, и я об этом не жалею. Это — цена моей свободы, возможности быть относительно независимым специалистом.

Итак, Вы связаны с НИИКСИ четыре десятилетия. С чего начиналась Ваша работа?

Первая же моя исследовательская работа была связана с изучением взаимоотношений в сфере труда, точнее, в сфере профессионального обучения молодежи в профессионально-технических училищах, что вполне соответствовало общей направленности моих профессиональных интересов. Работа носила заказной характер и осуществлялась по хозяйственному договору с НИИ профтехобразования. Выполняла я ее с большим удовольствием и дотошностью: проводила длительные наблюдения на теоретических занятиях и на производстве в двух училищах, обследовала 11 учебных групп, разработала и примерила несколько различных методик, даже вела киносъемки на производстве. Результатом работы была брошюра, опубликованная издательством «Высшая школа» в 1968 г. С этого все и началось.

Нужно отметить, что меня почему-то всегда интересовала именно сфера труда. Не исключено, что этот интерес и даже уважение к труду возникли еще в детстве и были связаны с тем удовольствием, которое я сама получила от результатов собственных, пусть и очень небольших трудовых усилий. По этому поводу мне вспоминаются два эпизода.

Мне было, вероятно, лет пять, когда мы с мамой пошли за продуктами и довольно долго нам пришлось стоять в очереди за молодой картошкой, которую продавали с прилавка прямо на улице. Стоять мне было скучно, а у продавщицы под прилавком накопилась целая россыпь мелкой картошки чуть крупней горошины, которую никто не хотел брать. В моих руках была небольшая корзиночка, и я спросила продавщицу, нельзя ли мне собрать картошку, которая под столом, что она охотно разрешила. Я набрала неполную корзиночку картошки (жадничать и набирать полную мне показалось неудобным), дождалась маминой очереди, и мы с ней понесли свою добычу домой. Дома мне стало жалко выбрасывать картошку, и я спросила маму, нельзя ли сварить мою картошку. Она разрешила, но сказала, что свою картошку я буду чистить сама. По-моему, я довольно долго пыхтела и скребла эту мелочь, но когда ее подали на стол, я была страшно горда — это была МОЯ картошка! И она была очень вкусная.

В другой раз, уже года через два, когда мы жили летом на даче во Всеволожской (тогда станция еще не была городом), направляясь в гости к знакомым, я заметила рядом с дорогой за канавой тесно сросшиеся большим кустом грибы, и мне показалось, что это опенки. Сорвав один гриб, я сбегала к маме, и она подтвердила мою догадку. Тогда я быстро помчалась обратно к грибам, не помню, во что собрала их и торжественно понесла домой. Вечером было очень приятно, что вся семья ела МОИ грибы.

Лет 15–20 назад почти все, кто имел хоть минимальное отношение к социологии или социальной психологии в Ленинграде знали про исследования на «Светлане». Но время идет... ситуация меняется. Давайте попробуем восстановить немного историю этого проекта... это очень важно. Для начала расскажите кратко об этом предприятии, тогда станет яснее значение проекта.

В начале 60-х годов в развитии отечественной промышленности появилась новая тенденция: многие мелкие предприятия, относящиеся к одной и той же отрасли, стали объединять в крупные производственные и научно-производственные объединения. Целью создания таких объединений было повышение эффективности их работы за счет более рационального использования их расширенной финансовой базы. Создание таких гигантов, персонал которых исчислялся десятками тысяч человек, потребовало перехода на новые уровни и методы управления не только производственными процессами, но и людьми. К этому времени в отечественной печати появился ряд работ по социальной психологии (работы Гвишиани, Вильховченко и др.). Усилению внимания руководителей производства к социальным и психологическим аспектам управления способствовало широкое развитие сети курсов и центров повышения квалификации специалистов и руководящих работников, где стали читать лекции по психологии управления уже свои, отечественные специалисты.

Объединение «Светлана» также возникло на базе объединения нескольких самостоятельных предприятий электронной промышленности, занимавшей в этот период ведущие позиции среди многих других отраслей. Возглавлявший объединение в то время генеральный директор И.И. Каминский был нацелен на то, чтобы вывести его на самые передовые позиции в своей отрасли. И генеральный директор, и главный инженер объединения В.А. Кацман активно поддерживали идеи внедрения психологии в практику управления и были инициаторами установления контактов с научно-исследовательскими организациями соответствующего профиля.

НИИКСИ ЛГУ был в Ленинграде в тот период единственной организацией подобного рода; к нему и обратились руководители объединения с предложением провести ряд социальных исследований. При этом руководство объединения проявило мудрую осторожность, заключив в 1965 г. первый хозяйственный договор от имени одного цеха, начальником которого был прекрасный специалист, отличный хозяйственник и смелый экспериментатор Александр Исаевич Робертович (о его определенной смелости говорит тот факт, что он был беспартийным, а это для начальника цеха был криминал. На заводе поговаривали о том, что если бы не его беспартийность, он занимал бы значительно более высокие управленческие должности на предприятии). Со стороны нашего института работами по хоздоговору руководил В.А. Ядов.

Первый хоздоговор с объединением носил поистине комплексный характер: в его выполнении участвовали и экономисты, и сотрудники лаборатории проблем управления, и психофизиологи, и социальные психологи. К работе были привлечены не только «хоздоговорники», труд которых оплачивался именно из средств договора, но и штатные сотрудники института.

При работе по этому договору не обошлось без некоторых комических ситуаций. Наши сотрудники постоянно работали непосредственно в цехе, но при этом практически не общались с начальником цеха, и до завершения работ он никаких реальных результатов исследования не видел.

Незадолго до конца отчетного периода Александр Исаевич поставил отчет нашей исследовательской группы на расширенном заседании «четырехугольника», объединявшем руководство цеха, а также руководство партийной, профсоюзной и комсомольской организаций. Секретарь партбюро конфиденциально сообщил мне, что начцеха крайне недоволен нашей работой (это потому, что мы не торчали у него на глазах) и поручил ему подготовить проект решения, в котором наша работа признавалась неудовлетворительной и предлагалось расторгнуть договор. Меня лично он с этим проектом познакомил.

Однако, когда на самом заседании наши сотрудники один за другим доложили о результатах своих исследованиях и вытекающих из них практических рекомендациях, настроение начальника резко изменилось. Подготовленный проект решения даже не был оглашен, начальник цеха выступил первым и не только высоко оценил проделанную работу, но и сообщил, что ряд рекомендаций (например, полная реорганизация рабочих мест и внедрение так называемого «динамического стула») будет немедленно внедрен. Результатом этой первой пробной работы было то, что на следующий год договор о проведении исследований был заключен уже не с отдельным цехом, а с руководством всего объединения. В дальнейшем хозяйственные договора возобновлялись каждые два-три года и длились без перерыва по 1991 г. включительно.

В 1966 г. в объединении был разработан первый план социального развития коллектива предприятия на пять лет; впоследствии ежегодные и пятилетние планы социального развития составлялись сначала на уровне отдельных цехов, а затем на их основе подготавливались соответствующие планы всего объединения. Научные исследования социологов должны были проходить как предплановые. В то же время, в отличие от многих других предприятий, на «Светлане» эти планы составляли именно сами руководители производства и общественных организаций, а не социологи и психологи, поскольку организовать выполнение планов могли только сотрудники предприятия, а мы таких полномочий не имели. Я вообще считаю, что именно такая практика была наиболее разумной: руководители включали в планы только такие мероприятия, которые находились в их компетенции.

Теперь — немного общих сведений об исследовании: организации, тематике, методах.

Нами были проведены исследования более чем по тридцати конкретным темам; естественно, каждое из них имело свои специфические цели и задачи, и для каждого разрабатывался авторский исследовательский инструментарий; при этом применялись не только социологические опросы (анкетирование), но и наблюдение, и интервью, и контент-анализ доступной документации, и экспертные опросы, а кроме того, в случае необходимости применялись разнообразные психологические тесты.

Тематика исследований определялась совместными усилиями руководства объединения и представителями института. Фактически формулирование тематики и определение сроков исследований не вызывали разногласий: в лице руководства «Светланы» мы имели очень грамотных и корректных заказчиков. Мне припоминается только один случай радикального расхождения наших представлений о тематике хоздоговорных исследований. Он был связан с периодом, когда непосредственным куратором наших исследований был главный инженер объединения. Предприятие начинало большую и серьезную работу по повышению качества продукции предприятия, и главный инженер предложил нам взять для разработки тему «Социально-психологические факторы повышения качества продукции».

Прежде чем браться за тему, я решила познакомиться с имеющимися разработками и публикациями по теме, узнать, кто в Ленинграде занимается проблемами качества продукции: поработала в библиотеке, позвонила по разным организациям города, искала конкретных специалистов, кто мог бы заниматься проблемой, но обнаружила полное отсутствие как материалов по проблеме, так и людей, занимающихся ею. Однако главный инженер настаивал на включении темы в план исследований и заявил, что без нее он не подпишет договор на следующий год. Пришлось сдаться и взять на себя ответственность за разработку проблемы.

Прекрасно понимая, что стереотипный подход к решению данной проблемы не подходит, я решила применить «обходный маневр», и в течение первого квартала провела 20 с лишним полустандартизированных интервью с руководителями крупных подразделений — начальниками цехов и комплексов объединения, с некоторыми ведущими специалистами. В ходе интервью я просила руководителей и специалистов определить те факторы, от которых в первую очередь зависит качество выпускаемой на предприятии продукции. По результатам интервью получилось, что на первое место большинство из опрошенных поставили качество инженерной разработки продукта; на втором месте оказалось качество исходного сырья, материалов и комплектующих изделий; третье место заняла своевременность поставки необходимых материалов и комплектующих, и только на четвертом месте были названы психологические факторы, в частности, установки работников на высококачественный труд. Получив эти данные, главный инженер, будучи не только квалифицированным, но и умным специалистом, тут же снял тему с повестки дня, даже не сократив сумму договора. Этот факт подтверждает очень высокий уровень понимания руководством объединения сущности проводившихся исследований и неформальной заинтересованности в получении не отписок, а реальной информации о социальных и психологических процессах, происходящих в трудовых коллективах объединения.

Нельзя ли указать несколько важнейших результатов?

К важнейшим результатам наших исследований можно отнести прежде всего разработку методологии и технологии социального планирования развития предприятия; итоги этой работы и составленный на предприятии план социального развития на 1970–1975 годы демонстрировались на выставке достижений народного хозяйства (ВДНХ), и за эту разработку получили медали ВДНХ как руководители и сотрудники объединения «Светлана», так и директор и ряд сотрудников нашего института.

Существенное практическое значение имели ещё по крайней мере две социальные технологии, внедренные в практику на объединении: это, во-первых, система контроля и ускорения адаптации молодых рабочих и молодых специалистов с высшим образованием и, во-вторых, система оценки резерва цехов на руководящие должности. Обе эти системы также были представлены на ВДНХ и были отмечены медалями.

Важными результатами нашей деятельности я считаю также те научно-практические конференции, которые проводились по тематике исследований раз в два года совместно руководством объединения и сотрудниками нашего института. Мы докладывали светлановцам о важнейших результатах наших исследований, но на этих же конференциях выступали с конкретными сообщениями некоторые начальники подразделений или руководители партийных организаций (например, о работе по адаптации молодежи или по вопросам формирования благоприятного социально-психологического климата).

Кроме того, в 70-е годы мы прочно перешли к обязательному этапу внедрения рекомендаций по результатам каждого исследования: во всех подразделениях, где они проводились, руководители производства и общественных организаций должны были разработать план внедрения рекомендаций на следующий год, а сотрудник нашей группы, проводивший исследование, совместно с одним из сотрудников социологической лаборатории объединения в течение года курировали этот процесс и оказывали консультативную и информационную помощь.

Можно считать также одним из результатов наших исследований тот факт, что руководство объединения сочло необходимым в 70-е годы создать свою социологическую лабораторию, укомплектованную достаточно квалифицированными специалистами — дипломированными экономистами и психологами (социологов в то время в вузах еще не готовили); в дальнейшем многие исследования и внедрение их результатов проводились совместными усилиями наших и светлановских специалистов.

Были ли результаты, неожиданные для руководства предприятия? Как они принимались? Доходило ли дело до конфликтов? Что вы имели право публиковать?

Одной из рекомендаций, которая совершенно точно была неожиданной для руководства объединения, было предложение создать на общественных началах в подразделениях «Светланы» принципиально новый орган — бюро социально-производственной информации (БСПИ), для которого было разработано Положение о БСПИ. Эта рекомендация была внедрена не сразу, а сначала нашей сотрудницей был успешно проведен социальный эксперимент в двух цехах объединения. В результате через несколько лет руководство объединения решило внедрить подобные бюро во всех цехах. Только начавшаяся перестройка приостановила этот процесс.

О конфликтах с руководством объединения я уже сказала, их практически не было. Что касается публикаций, то мы имели право публиковать все, что хотели, но при этом сами старались не навредить предприятию. Руководство объединения было готово проводить исследования по самым острым и больным проблемам (например, по изучению организации идейно-политического и нравственного воспитания работников объединения, а также причин сохранения проявлений пьянства в цехах объединения), но некорректное изложение результатов исследований, которые выявляли, к сожалению, не столько местные, локальные недостатки в работе с персоналом предприятия, сколько общесистемные перегибы и недоработки, заложенные на уровне всей социальной системы, могло обратиться против инициаторов и реализаторов таких нестандартных проектов. Однажды мы столкнулись с тем, что руководство районной партийной организации, познакомившись с нашими выводами об организации политической учебы в объединении, где были отмечены именно общегосударственные недостатки в этой работе, уже сделало выводы о необходимости заслушать отчет парторганизации «Светланы», и с большим трудом удалось переключить их внимание на другие вопросы и больше не допускать утечки информации.

Есть ли достаточно обобщенные коллективные публикации по этому проекту или все существует лишь в виде статей?

К сожалению, обобщенные коллективные публикации по всем нашим исследованиям отсутствуют: именно в тот период, когда можно было бы обобщить их данные, а именно в 90-е годы, нужно было выживать и сохранять хоть какую-то жизнь социологии и социальной психологии трудовых коллективов, а социального заказа на выполнение такой работы нет до сих пор, поскольку изменение социального строя декларирует не ценности общественно значимого труда, а ценности золотого тельца. Очень хотелось бы провести такую работу по обобщению нашего опыта (я-то считаю, что он ничуть не менее значим, чем работы Э. Мэйо). Правда, первые шаги в этом направлении мне удалось сделать — собрать все свои важнейшие публикации с 1964 г. и подготовить сборник своих работ под названием «Проблемы промышленной социальной психологии». Он уже сдан в типографию и в текущем году выйдет из печати.

Получается, что Вы преподаете различные курсы психологам и социологам около полувека. Чем сегодняшний студент в своем отношении к будущей профессии отличается от прошлых поколений студентов?

Среднестатистического студента, по-моему, никогда не было, нет и не будет. Вовсе годы мне встречались и жадные до знаний, высокомотивированные профессионально студенты (и психологи, и социологи), и абсолютно равнодушные студенты, занятые своими личными проблемами, и середнячки, из которых впоследствии, могли вырасти вполне приличные специалисты. Иначе говоря: студенты всегда в отношении к профессии распределяются по законам нормального распределения. которое может слегка сдвинуться в ту или иную сторону в зависимости от конкретных поколенческих особенностей. Но даже сейчас, в условиях рыночной экономики, которая, по моему мнению, является тупиковой формой социально-экономической организации общества, встречаются студенты-звездочки, отличающиеся даже не столько уровнем интеллекта, сколько настоящими человеческими качествами, и ориентирующиеся на общечеловеческие ценности.

Работа со студентами дает мне лично большую удовлетворенность, но сейчас систему высшего образования ломают через колено, сводя процесс обучения к формалистским «компетенциям» и разбивая системность преподавания на раздробленные фрагменты, а преподаватель должен не столько работать над повышением уровня собственной компетентности, сколько заполнять бесчисленные формы отчетности. Совершенно непонятно стремление министерства высшего образования вместо того, чтобы развивать у гуманитариев способность связно и логично мыслить, превратить систему контроля знаний в бесконечное количество тестов, которые давно уже себя дискредитировали и не улучшают, а ухудшают, формализуют процессы мыслительной активности студентов.

На мой взгляд, лучший тест изобрел один из наших отечественных детских писателей (он же художник). Вопрос теста гласит: Кто сказал «Мяу»? На выбор предлагаются ответы: 1. Петух, 2. Лягушонок, 3. Котенок, 4. Писатель Сутеев, 5. Министр образования Фурсенко. Вот по такому образцу строится процесс обучения в вузе! Слов не хватает, одни буквочки…

На Ваших глазах и при Вашем участии происходило становление социологии в нашем городе. По Вашему мнению, есть ли основание говорить о существовании особой «ленинградской социологии»? Я намеренно не говорю о «петербургской социологии», ибо все начиналось в Ленинграде.

На мой взгляд, если и зарождалась «ленинградская» социология, то вся она плавно перетекла в Москву. Специфика в развитии социологической науки в Москве и Питере, конечно, есть, но она не касается фундаментальных исследований, поскольку они практически отсутствуют в обеих школах. Современной отечественной социологии вообще присуща некоторая «фасцеточность»: глобальные социологические теории не появляются, методолого-теоретическую базу проводимых исследований составляют в основном работы зарубежных авторов, но в то же время разработка отдельных проблем, по моему мнению, идет в стране достаточно масштабно и успешно. Потенциал социологов достаточно велик, но возможности и условия его реализации постоянно ухудшаются, материальная и организационная база только сокращается, поэтому перспективы развития фундаментальных концепций пока весьма проблематичны.

Фото: Факультет Социологии СПБГУ ВКонтакте