Е.Р. Калитеевская: Кто такие психотерапевты?

Только человек, который пережил боль сам, может понять боль другого человека и работать как терапевт с этим переживанием. Терапевты — это не стройные ряды избранных людей со щеками, лоснящимися от психического здоровья. Психотерапевты — это обычно «раненые птицы».

Выбор заниматься этой профессией — это выбор достаточно чувствительных и часто внутренне одиноких людей, поскольку психотерапия — это пространство контролируемой близости, а наша профессия требует достаточно большой самоотдачи.

Терапевты хорошо знают, что такое экзистенциальные кризисы, боль потери и неудачи, от этого они и способны понять то, о чем говорят наши клиенты. Психотерапевты — это люди, которые научились с этим жить и видеть в сложных жизненных обстоятельствах проступающие вопросы и задачи развития. Научившиеся работе переживания как деятельности проживания боли в отношениях.

Профессионализм терапевта определяется во многом его принятием своей человеческой природы во всем ее несовершенстве и осознаванием своих ограничений.

Основное правило терапии — не наказывать клиента за то, что он клиент. Я часто в группах привожу смешной пример анекдота о приходе к стоматологу, который, увидев дырку в зубе пациента, говорит: «Фу! Что это такое? Вылечите, потом приходите!»

Психотерапевты люди очень уязвимые, именно потому, что чувствительность высока, а работать приходится собой, глубоким присутствием в процессе терапии, а отнюдь не техниками. Поставить стену, щит между собой и клиентом могут консультанты, диагносты, люди, проводящие тренинги, врачи-психиатры. Для терапевта это невозможно. Пропускать через себя чужую боль небезопасно, мы много говорим про «терапевтический желудок», но все равно видим, включаемся и чувствуем больше, чем это полезно человеку.

Здесь важно уметь ставить ясные границы, защищать свою частную жизнь, беречь свои личные отношения. И бережно относиться к переживаниям клиентов, которые приходят к нам часто в пограничном состоянии, надеясь на поддержку.

Терапевтами не становятся в один день, это долгий путь обучения и развития, путь принятия вызовов и проживания неудач. За практикой и философией каждого терапевта стоит весь его жизненный путь и конкретная личная ситуация, его путь становления саморегуляции, когда эмоции не заслоняют человеческие ценности и ценности профессии.

Когда люди приходят к нам в обучающие программы, едут к нам на интенсивы, очень часто они приходят в ситуации кризиса с надеждой быть понятыми и принятыми в своей боли и в своей надежде. Часто они выглядят «неудобными». Но за «заборами защит» всегда есть люди, для которых важны тепло, принятие, уважение, внимание и вера терапевта в то, что нормальная интересная жизнь возможна. Кто из них станет потом терапевтом — покажет время.

Здесь уместна цитата из ставшего знаменитым текста Джозефа Зинкера из его предисловия к книге Дж. Кепнера «Телесный процесс»: «Нет способа осуществить гештальт-терапию... без создания для себя многообразной и богатой картины собственной жизни. Собственный опыт терапевта требует от него полноты жизни. Хороший терапевт — это учитель с большим жизненным опытом. Вся эта жизненность, все это богатство возвращается в комнату консультаций, и мы работаем над соответствием того, что мы испытывали, тому, что мы действительно чувствуем. Таким образом метафоры и чувство того, что составляет основу другого, не сваливается с неба. Они приходят из пустоты осознанного существования — из внутреннего чувства поэзии, живости воображения, из столкновений с миром, простого любопытства и мужества, делая нечто необыкновенное из простого или простое из кажущейся сложности выражений другого человека, другой личности. Тогда метафора приходит из этого внутреннего “кровного познания”, которое, в конце концов, созревает до такой степени, что может быть выражено словами и сходит с губ ясно, легко, смело, без притворства и помпезности. Рильке говорил о “кровном познании”: Ради единого стиха нужно увидеть множество городов, людей и вещей, нужно знать животных, нужно понимать полет птиц и знать, как открываются по утрам цветы. Нужно суметь восстановить в памяти дороги неведомых стран, неожиданные встречи и расставания, так давно предчувствовавшиеся; дни детства, все еще необъяснимые, родителей, которым причиняет боль наш отказ от радости, что они пытаются нам доставить (это была радость для кого-то еще); детские болезни, так странно начинающиеся с множества глубоких и серьезных изменений; дни в тихой удаленной комнате и утро у моря, и само море, ночи путешествий, промчавшиеся так высоко наравне со звездами, и всего этого недостаточно, если только думать обо всем этом. Нужно помнить многие ночи любви, ни одна из которых не повторялась, крики рожающей женщины и легкую спящую женщину в детской кроватке. И нужно побыть рядом с умирающим, сидеть рядом с мертвым в комнате с открытыми окнами, наполненной прерывающимся шумом. И все же недостаточно только помнить. Нужно уметь забыть все это, когда этого слишком много, и нужно обладать огромным терпением, чтобы ждать, пока они не придут вновь. Ведь это не просто воспоминания. Пока они не войдут в нашу кровь, взгляд и жест, ни один стих не возникнет, ни одно слово в тот редкий час, который называется творчество».

Для терапевта крайне важны три навыка:

1. стабильность, способность прояснять и выдерживать границы и границы сеттинга;
2. чувствительность и качество присутствия в контакте;
3. способность к терапевтической игре, к риску свободного обращения со сложными темами.

Для меня близки понятия творчества и игры. Игра как творческий акт, как выход за пределы обыденного реагирования — это попытка выразить дрожь души, пронзительную впечатленность конкретным моментом бытия и влюбленность в жизнь. Это поступок, ответ на вызов, обращенный к обнаженному человеческому переживанию. Вне ясных правил, но в ожидании ответа.

Игра — это способ формирования и сохранения аутентичности в ситуации неопределенности.

А также игра — это освоение границ в отношениях. Границы вырастают изнутри, это свобода исследования возможности. Если есть ориентировка на границы, задаваемые снаружи — происходит адаптация к среде.

Сейчас мир изменился. Изменился и способ понимания клинических нарушений. То, что раньше определялось горизонтальными коллегиальными связями, сейчас решается с позиции государственной целесообразности. И это переворачивает с ног на голову многие вопросы клинической проблематики. Ресурсы здоровой пограничности сегодня — это смелость ставить границу там, где есть возможность действовать в своих интересах, опираясь на личную этику взаимоотношений с другими людьми. Идти в опыт исследования «возможности» означает идти в будущее. Камертон внутри. Попытка расположить его снаружи нивелирует личность. С этой позиции приобретает особое звучание определение психотерапии как «искусства возможного», поскольку психотерапия для меня это всегда индивидуальный, а не массовый проект. Основной «инструмент» работы гештальт-терапевта — это качество присутствия терапевта в сессии, его честность, подлинность и аутентичность, опора на чувствительность и на доверие к себе, на собственную личную этику, на свою искренность. Присутствие означает готовность искать хорошую форму в непростой ситуации, когда личный отклик терапевта так важен для клиента. При этом терапевт далеко не всегда может опереться на «правила» и обязан принять вызов неопределенности, которым заряжена каждая ситуация с конкретным клиентом.

Присутствие, отраженное в поступке, живое и пронзительно честное, Михаил Бахтин называл «не алиби в бытии».

У психотерапии есть две основные задачи:

1. Поддержка осознавания того, как именно здесь и теперь данный человек создает свой опыт.
2. Поддержка работы переживания — проживания боли, тревоги, напряжения, непрожитых чувств в отношениях.

Основой профессионализма терапевта, при этом, я считаю осознавание своих ограничений и постоянную активность «оси сомнения».

Я поставила много вопросов. И это далеко не все вопросы, которые встают сегодня. Со времени создания совместно с Александром Моховиковым специализации «Супервизия практики как ключ к личной философии гештальт-терапевта. Экзистенциальное измерение супервизии» прошло около 20 лет. Фокус интереса терапевтов за это время сместился с возможности обсуждать «неудобные» вопросы в развитии своей личной профессиональной идентичности как практиков к обозначению сложных и «неудобных» проблем жизни в профессиональном сообществе как в созависимой системе.

Все это побуждает задаваться вопросами о жизни нашей профессии в сильно изменившемся мире и описывать это с позиции теории поля, понимая, что на все это в динамической системе единого мира действует множество факторов жизни человеческого сообщества, куда, помимо личных проблем, включены политика, экономика и многое другое.

Сегодня, в современных условиях, крайне важно понимание различий терапевтической позиции и гражданской позиции. Терапевтическая позиция предполагает возможность работы с людьми, которые занимают разную гражданскую позицию, имеют различные религиозные убеждения, различную сексуальную ориентацию и т.д.

Если я встречаюсь с печальным фактом, что за лозунгами мне не удается обнаружить человека, если он охвачен аффектом эмоциональной зависимости от лозунгов и является проводником этой волны аффекта — мне не с кем работать. Важно обнаружить отдельного конкретного человека.

И если за всеми лозунгами и убеждениями обнаруживаются люди, для которых важно внимание к их персональным переживаниям, если за агрессивной неприязнью к инаковости стоит личная история, то терапевт может работать с людьми с различными взглядами на реальность. Вне зависимости от того, какая у самого терапевта гражданская позиция, религиозные убеждения и сексуальная ориентация.

Садясь в кресло терапевта, мы спрашиваем себя о том, насколько для нас допустимо «многоправдье». Можем ли мы посочувствовать человеку, который живет иначе, чем мы? Если нет, то это потеря терапевтической позиции. Я так считаю. Недаром релятивизм является одним из основных философских принципов гештальт-терапии.

Хотя есть мои личные ограничения, они есть у каждого. Например, я вряд ли смогу работать с педофилами. На определенном отрезке моей жизни я не могла работать со старыми людьми, поскольку была сильно включена в процессы болезни и умирания родителей.

Много вопросов. Возможно, что мои размышления вызовут интерес и новые вопросы и отклики, и новые встречи дадут импульс к осмыслению и написанию текста про новую теорию гештальт-терапии и новую методологию. Мне кажется, что пока рано писать окончательный текст. Сейчас мы находимся в эпицентре изменений.

Окончательный текст вообще-то и в принципе не может быть написан, поскольку я определяю гештальт-терапию как феноменологическую науку, описывающую мир в динамике, в развитии. Поэтому феноменологическая наука не может претендовать на ранг Теории в высшем смысле этого слова. Однако, это чертовски интересно и страшно — описывать меняющийся мир.

Источник: Калитеевская Е.Р. Гештальт-терапия. М.: МГИ, 2021. 200 с.