О начале войны и жизни в блокадном Ленинграде, о Дне Победы и о том, как окружение меняет воспоминания, рассказывает Рада Михайловна Грановская, доктор психологических наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета, академик Международной балтийской педагогической академии, Патриарх российской психологии.
В начале войны у нас был особый климат в городе. Для нас это было не начало войны, а уже продолжение — после Испании (в семью Рады Михайловны на выходные приходили дети, прибывшие в Ленинград из-за революции в Испании – прим ред.).
К началу войны мой отец работал в военной организации, занимался по тем временам очень перспективным делом — радиоуправлением подлодок. С первого же дня войны он сказал, что идет добровольцем. Скандал учинил директор, приезжал, настаивал, убеждал — ничего не помогло. «Нам все дала советская власть — и никаких разговоров». Он так был настроен. К моменту когда началась война, мне было 12 лет. Мама моя по профессии была специалист по металлопокрытиям. Здесь у нас был завод «Ленинская искра», и она там занималась покрытием консервных банок. Но отец сказал: «Нет, ты поедешь в эвакуацию с моим заводом, у нас там хороший коллектив, и ты с ними». Мама согласилась, уволилась, и мы собирались.
Как я встретила войну? Я была в пионерском лагере. Нам сказали, что война. Мы не поняли, что это такое. Но уже через два дня нам сказали, что надо копать траншеи, чтобы спрятаться, если будут в нас стрелять. Мы рыли траншеи, и так продолжалось дней десять, после чего приехали родители и всех забрали.
Отец отдал приказ, чтобы мы эвакуировались с его заводом, и мы собирались ехать. Отец ушел на фронт и, к сожалению, погиб на Ленинградском фронте. А мы должны были поехать. Мы погрузились, отъехали, но там были разбиты пути. И мы стояли. И, к сожалению, в это время тяжело заболела моя сестренка, которой еще не было трех лет, у нее оказалась скарлатина. И тогда руководитель состава вызвал из Ленинграда дрезину, чтобы нас отправить обратно в город. И вот ночь, очень мокро… Весь состав вышел из вагонов и стал выкапывать на уже освобожденных полях кочерыжки от снятой капусты. И пока шла дрезина, нам накопали целый мешок этих кочерыжек, чтобы мы вернулись в город — у нас же не было карточек, — и на первое время у нас было что поесть. Вот это было первое потрясение для меня, потому что ночь, холодно, дождь идет, а они выкапывают кочерыжки.
Мы вернулись в Ленинград, у нас ничего не было, и сложно было очень, конечно, но постепенно мы начали осваиваться. Помогли нам военные. У нас в соседнем доме жила актриса, которая пела для военных. Мама ей рассказала, что нужно бы лекарство для девочки, и она после выступления попросила, и ей дали это лекарство, и Таня пошла на поправку.
Начали мы жить в осажденном городе. И здесь я хочу сказать одну очень важную вещь. Здоровье бывает двух типов: физиологическое и психическое. Это совершенно разные уровни здоровья. Я хочу продемонстрировать на том, как реагировали ленинградцы. Про физическое здоровье всем понятно: холод, голод, ничего хорошего. А насчет психического здоровья надо обязательно сказать. Ленинградцы потрясающе вели себя всю блокаду, потрясающе. Они необыкновенно помогали друг другу. Я могу это подтвердить массой примеров.
К нам обращалось ленинградское радио. Не так, как сейчас, сейчас к нам не обращаются как к людям. Сейчас быстро-быстро что-то бормочут, им неважно, поняли ли мы. Каждое утро нас будили и говорили: дорогие, вставайте. Холодно, голодно, но надо подвигаться. У нас новости хорошие есть, мы вам музыку хорошую поставим… И так они нас поддерживали каждый день. Потом наша квартира стала пустая, мы одни остались в этой квартире, и радио было необыкновенным.
Еще можно рассказать, как ленинградцы любили детей. На Новый год я получила приглашение на елку. Уже был голод, уже не ходил транспорт. В этом билете были написаны замечательные вещи: возьмите миску и кружку. Это очень вдохновляло, и я пошла на елку. Елка была в Доме политкаторжан, на берегу Невы. От меня туда пять остановок пешком. И я шла — надежда была (миска с собой и кружка…). Там кто-то выступал, кто-то пел. Но мы все ждали, когда дело дойдет до «дела», — дошло, нас накормили какой-то кашей. Но самое трудное было, что потом дали фунтик с чем-то съедобным, и его надо было донести до дома. Я-то ела, а мама нет. И вот я так измучилась, и кое-что все-таки съела из этого фунтика, так что я должна была себя наказать. Я пришла и стала мыть клеенку — и отморозила себе обе руки. Так что — елку нам устраивали, угощали нас…
Не работал водопровод, воду брали из речки Карповки. Спускаться туда было трудно, подниматься с водой — тем более. Там был порядок: спустились, набрали воды отдыхаете — и помогаете спускаться другим.
Потом снаряд попал в деревянный дом недалеко от нас, и мы стали таскать его — деревянный, чтобы топить буржуйки. Написано было: щепки только для детей. А взрослые — тащите себе бревна. И это чувствовалось во всех движениях.
Еще надо сказать, что перед Новым годом у нас утащили карточки или мы их потеряли, мы не знали. Карточки выдавались на 10 дней, на декаду. Два дня мы поголодали, и мама решила, что она не хочет, чтобы я умирала в этой комнате, холодно было очень и страшно, и она решила меня из дома куда-нибудь отправить. И она вспомнила, что есть ее знакомый студент, с которым она училась в ЛЭТИ, он работал в райкоме соседнего района. Она написала ему письмо и отправила меня к нему. Было очень холодно, и я присаживалась и засыпала. И так три рада по дороге меня кто-то будил, провожал немножко и потом шел своей дорогой. В результате я дошла. Этого человека не было, потом он пришел, распорядился, и меня отвели в столовую и накормили. Со мной домой пошла женщина и понесла еду. И так нам носили, пока мы не получили следующие карточки, и таким образом нас спасли.
Стало солнышко показываться, весна стала двигаться к нам, и радио нам сказало, что наш город не единственный в истории в блокаде, были и другие города, и кончилось все очень плохо, потому что когда пришло солнце, распространилась зараза, начались повальные заболевания. Поэтому мы вас просим: возьмите детский стульчик, спуститесь на улицу, сядьте на этот стульчик и уберите на полметра вокруг себя. А если у вас там лежит труп, зовите милиционера, и они немедленно его увезут. Мы все были такие слабые, что переносить трупы никто не мог. А во-вторых, боялись заразы: уже начало теплеть, все начало разлагаться, поэтому просили нас не дотрагиваться, а только сообщить. Это было серьезное предупреждение. И это все продолжалось до начала мая. И никогда — ни до, ни после — я не видела наш город таким чистым. Он был хрустально-чистый, и у нас не было ни одного заболевания.
Весной я заболела, у меня был тяжелый экссудативный плеврит, и врачи прописали срочную эвакуацию. Эвакуация тогда была через Ладогу. Сестра моя с нами не переживала это, она была в круглосуточном детском саду. Мы получили все, что надо было на дорогу, и поехали к Ладоге. Там стояла очередь больше чем на километр на катера — на катерах возили через Ладогу, а вещи возили на баржах, потому что обстрел был, а катера были маневренные. Вдоль этой очереди ходили военные и «вытаскивали» наиболее слабых, и нас вытащили тоже и поставили вперед. И мы оказались в одном катере с детдомовцами. Их было на два катера, и были две воспитательницы, они ушли на один катер, а мама осталась за воспитательницу на другом катере. Дальше началось нечто невероятное, потому что на этот катер принесли ящики с сухарями и сказали, что когда вы доедете, у вас будет что поесть. Но дети не стали ждать, как только мы тронулись, они стали раздирать эти заколоченные ящики руками, в крови были, а катер качало без конца, высовывались моряки, чтобы утешить, но дети не слышали, они разодрали и съели все что могли, так что когда мы прибыли, это было что-то страшное. Когда мы прибыли, мама нас засунула в угол и держала там. В общем мы туда добрались.
В эвакуации мы были в Семипалатинске. Там был крупнейший мясокомбинат, который работал на фронт. И мама стала там заниматься покрытием банок. Там мы хорошо жили, потому что тех, кто работал на заводе, снабжали костями, которые были не очень очищенными, и таким образом у нас было что поесть. Мы там жили полтора года. После этого мы решили поехать обратно, мы вернулись быстро в Ленинград. Мама надеялась на какие-то сведения об отце, но уже не было никаких сведений.
Я хочу сказать, что это были другие люди. Лет семь назад была передача по телевидению, где выступали два военных корреспондента и еще одна женщина. Корреспонденты рассказывали про войну, все было нормально, а женщина с потрясающей вещью выступила, она сказала : «Надо было сдать Ленинград, он бы лучше сохранился». Но ведь его должны были сровнять с землей. Меня это совершенно потрясло. Идея сдать город была немыслимой. Я сказала дочери, она мне сказала: «Не волнуйся, ее уже так «прижали», что она уже больше рот не раскроет».
Потом пошли разговоры, что руководство Ленинграда жирело за счет ленинградцев. Мы не могли понять, кто «жирел», потому что Жданов был диабетиком и жиреть не мог ни при каких обстоятельствах.
Были люди, которые пытались сказать, что все не так и все не то.
Но это не самое удивительное, самое удивительное для меня другое. Мои подруги, которые здесь были, а после войны разъехались, часть в Америку и часть в Германию. Но поскольку на День Победы давали бесплатные билеты домой, то они приезжали, и мы встречались. И вот что я заметила. Чем больше лет проходило после войны, тем страшнее они рассказывали о той блокаде, которую мы вместе здесь переживали. Уже и друг друга ели, и все было кошмарное, и ужас… И я никак не могла понять, что с ними происходит, пока не приехала в Америку. А в Америке есть много газет на русском языке, и они все специализируются на том, как здесь было страшно. Так что они «насыщались» всем этим и, приезжая сюда, рассказывали мне и всем тем, кто был здесь и остался, что это было совсем все не то. Мне казалось раньше, что это невозможно, ведь они же были, они же видели, — оказалось, возможно. И теперь, когда я слышу, как что оценивают, я понимаю, что это возможно, если много раз повторять и приводить примеры, это все возможно.
У меня там сестра живет, она приезжает сюда, и сначала она пишет оттуда: Что привезти вкусного?» Я отвечаю, что ничего не надо. Они приезжает, видит, что мы здесь нормально живем, видит, что здесь все есть, но тем не менее, когда она возвращается сюда — «Что вам надо привезти?» Понимаете, окружающее меняет позицию людей. У нас была идея, что мы такие идейные, мы будем держать эту позицию. Оказывается, мы можем держать ее только в прежних условиях. А когда условия меняются, многие меняют позицию, как было, что было и было ли что-нибудь.
День Победы был очень сложным, потому что отец не вернулся и мы ничего не знали. Мы узнали о том, где он погиб и когда, после того как немцы стали выплачивать деньги нашим погибшим, и тогда был розыск, где кто. И тогда выяснилось, что он погиб на Ленинградском фронте. Но, тем не менее, я пошла на этот праздник, и всю ночь ходила. Был такой очень интересный момент: ночь была довольно холодная в городе, а я ходила слонялась, и в результате кто-то снял свой шарф и надел на меня, и я пришла домой с этим новым шарфом. Так что очень интересно встречали мы победу. Она была со слезами у меня и очень у многих тоже.
Видеозапись рассказа Р.М. Грановской: рассказ о войне — с 8:33. Съемка и монтаж: Евгений Грох
Комментариев пока нет – Вы можете оставить первый
, чтобы комментировать