Д.В.Винникотт: случай подростка, которого не существовало

Дональд Вудс Винникотт известен не только как психотерапевт и ученый, но и благодаря изобретенному им проективному методу рисования «каракулей». Он с большим успехом использовал его в диагностике и психотерапии детей и взрослых в самых разных ситуациях и случаях. Этот материал еще не был представлен на русском языке. Перевод с английского выполнен клиническим психологом А.О. Орловым.

«Джордж», 13 лет

Тяжесть расстройства в данном кейсе и его детали могут показаться очень похожими на другие случаи. Это потому, что здоровые мальчики и девочки совершенно индивидуальны и не похожи друг на друга, а вот болезненные проявления имеют сходства, и тяжесть расстройства часто измеряется устойчивостью этих проявлений. Но даже в этом очень тяжелом случае после моего интервью с мальчиком произошло некоторое изменение. После встречи он сказал своей матери: «Забавно, доктор спросил меня, снились ли мне сны о воровстве или ограблении, и я сказал ему, что такие сны никогда мне не снились. Но потом я рассказал ему, что был сон, где я ворую кошелек, а потом отправляюсь в другой город, где ворую еще один кошелек, а потом в другой город, где я снова ворую кошелек и это продолжается. Забавно, что раньше мне не снились сны о воровстве».

Я провел с этим мальчиком часовое интервью, а позже увиделся с его матерью.

В письме, которое я получил до встречи, семейный врач писал, что Джордж воровал и в целом был проблемным ребенком. Он также добавил, что, по его мнению, между родителями мальчика недостаточно взаимопонимания. Он приложил заключения из предыдущих психиатрических обследований.

Организационных сложностей на интервью с мальчиком не возникло. Он рассказал мне о своей школе очень свободного типа, где ко всем искусствам относились как значимым и важным.

Я использовал игру в каракули как простой способ установить контакт.

(1) Моя каракуля, которую он превратил в голову. Он был доволен этой странной искаженной головой, и я думаю, что это не казалось ему забавным. Другими словами, я быстро понял, что в данном случае не удастся использовать чувство юмора как опору, и что он и я, вероятно, не сможем со-играть вместе.

(2) Его, которую я превратил в лошадиную голову. (3) Моя, о которой он сказал, что это человек, указывающий рукой. Что-то было на верху его пальца. Или это могла быть рука девочки. Может быть, это было кольцо на пальце.

(4) Его, которую я превратил в растение.

(5) Моя, которую он превратил в клешню краба. Я не мог не отметить отсутствия тела в рисунке №1, мужчины или женщины в №3 и краба в №5. Это было, как если бы мы были в мире частичных объектов.

(6) Его, которую я превратил в странное создание, бегущее на Олимпиаде. Я отметил для себя, что мы не продвигаемся, но мы продолжили:

(7) моей каракулей. Он сделал из нее нечто из космоса. Здесь вновь была голова, но не было тела.

Отсутствие со-игры и чувства юмора сохранились. Я работал с мальчиком, который хорошо выглядел, был хорошо одет, с хорошими манерами и все же казался каким-то странным образом отсутствующим; отсутствующим не столько в шизоидной манере, сколько в чувстве его невовлеченности, а лишь вежливости.

Он рассказал о своей школе, и что он рад быть принятым в эту школу, он сказал (больше с хвастовством, чем с гордостью) о важных людях, связанных с этой школой. Он назвал мне профессию матери, ожидая, что я узнаю ее, и здесь был некий зачаток идентификации с теми, кто находится в центре внимания. Он успешно играл в пьесе и, кажется, произвел впечатление на тех, что отбирал учеников для этой школы. Он рассказал мне о своем брате из обычной школы, из чего я понял, что он знает, что сам он не может быть в обычной школе, но, насколько я понял, не возражает против этого.

На этом этапе я стал расспрашивать его о снах.

(8) Его, которую я превратил в футбольный мяч, не придумав ничего другого.

Похоже, что школьные игры не доставляли ему удовольствия, хотя он сказал, что может играть на переменах, и, кажется, играл успешно.

(9) Моя, которую он доработал удивительно подробно. Он превратил ее в голову, и здесь вновь проявилась особенность — отсутствие тела. О голове можно сказать, что она была и странной, и отталкивающей, но это не было ощущением от самого мальчика.

(10) Его, которую он сам дорисовал.

Это было наивысшим достижением этой консультации. Здесь и в предыдущем рисунке мог быть спрятан ключ к его состоянию. Мне показалось, что в них он выразил что-то очень примитивное и связанное с самым началом жизни, до того как неблагоприятные факторы среды начали влиять на его эмоциональное развитие как индивида. Можно думать об этих лицах как о его видении первого объекта, который в психоаналитическом жаргоне обычно называется грудью и приравнивается к лицу, которое мы видим, рождаясь, и оно может быть странным, что связано с первым опытом большинства детей. Он назвал №10 быстро движущейся тенью и показал мне, где здесь может быть глаз, нос и рот. Я почувствовал, что после этого он расслабился и что мы стали взаимодействовать.

(11) Его, которую я превратил в насекомое.

(12) Моя, которую он доработал и назвал «ничто».

С моей точки зрения, это была аннигиляция его самого. Как если бы он нарисовал картину собственной смерти, случившейся после его рождения.

Делая такое описание, я использую свое воображение, глубоко взволнованный тем опытом, что я имел дело с мальчиком, который казался несуществующим. У него были все признаки ложной самости, построенной на податливой основе, и больше ничего. Он знал только о частичных объектах и частичных функциях, а в центре находилось «ничто». И все же у него было что-то, через что он мог презентовать себя как ничто.

Вопрос, кем бы ему больше понравилось быть — мальчиком или девочкой, — ничего не значил для него, и это можно было предвидеть. Он принимал себя как должное, основываясь на конформности.

Он рассказал мне о бизнесе своего отца и других родственниках. Когда я напрямую спросил его, он сказал мне, что пришел ко мне из-за воровства, но он ворует только у матери. Он сказал: «Я ворую с 4 лет». Он был в детской психиатрической клинике, но сказал своей матери: «Я ничего не хочу им рассказывать». Почти лучшим его вербальным участием в интервью было то, что он пожаловался на головную боль и тревогу. И конечно, он сообщал о своем не-бытии. Часто он говорил своей матери: «Я ничего не могу поделать; я не хочу воровать», доводя себя до раскаяния; но в то же время он воровал, и никто не верил в его раскаяние, которые считалось обманом. Он говорил: «Мне нужна помощь», но в то же время сигнализировал о полной безнадежности в получении помощи, что делало бесполезной ее поиски.

Хуже всего, что он ворует у своей бабушки, живущей на пенсию и буквально страдающей, когда он крадет деньги, отложенные ею на оплату необходимых счетов. В некоторые моменты он может быть любящим и не скрытным со своей матерью, говоря ей: «Я люблю тебя; я никогда больше не украду». Но это не имеет отношения к тому, что он сделал и собирается сделать. Недавно он с другими мальчиками разобрал несколько пианино в школе, в которой, помимо прочего, преподаются музыка, живопись и драма. В этой школе это было самым ужасным проступком. Похоже, что он первый решил в этом признаться, но, может быть, он и не участвовал в этом. Для него это было типично: упорно лгать, а также признаваться в нарушениях, которые он не совершал.

Деталь, которая показалась мне важной: когда я спросил его о снах про воровство, то его ответ продемонстрировал, что об этом не может быть и речи и что ему вообще ничего не известно о снах.