М.М. Решетников: «Мы в некотором роде инопланетяне среди всех профессий»

Предлагаем вниманию читателей интервью, в котором ректор Восточно-Европейского института психоанализа, доктор психологических наук, кандидат медицинских наук, профессор Михаил Михайлович Решетников отвечает на наиболее часто задаваемые вопросы студентов.

***

— Какие особенности у практики психологов и психоаналитиков?

— Студенты-психологи очень часто участвуют в публичных мероприятиях, консультациях в том числе. Я несколько раз участвовал в таких консультациях, когда из зала приглашается кто-то на сцену, и с ним ведется психологическая беседа. В психоанализе таких демонстраций не бывает. Вернее, я видел несколько случаев, даже всего два случая, когда человека приглашали на сцену и как бы изображали процесс анализа. И буквально через пять минут этот несчастный, изображающий пациента, впадал в обычную аналитическую ситуацию и начинал говорить так, словно аудитории не существует. Это какой-то еще эффект влияния аудитории, не только аналитика.

Студенты часто жалуются, что у нас нет понятия практики. У нас её действительно нет. Единственный вариант практики — это персональный анализ, и мы говорим, что можно проходить анализ у одного или последовательно у двух аналитиков, может быть, даже трех, приобретая навыки. Второй вариант — это участие в клинических разборах, супервизионных разборах случаев.

Наблюдать практику непосредственно никто не согласится, хотя есть один прецедент. В 1996 году меня пригласил президент немецкого психоаналитического общества Хорст Кехеле, и в Ульмском центре психоанализа он привел меня в библиотеку и показал десятка три видеозаписей, стоящих на полке.

Я спросил его: «Хорст, а что это?» Он говорит: «Это записи моих сессий с пациентами. Только с теми, кто на это соглашается. Камера ставится позади головы пациента, пациента никто не видит, а запись идет: я и его макушка, как говорится». Для чего, спрашиваю я. И Хорс говорит: чтобы любой студент мог прийти, посмотреть и сказать, каким же дураком был Хорст Кехеле 30 лет назад. Но Хорст Кехеле был выдающимся ученым, выдающимся авторитетом, он мог себе это позволить.

Тем не менее, он сказал, что далеко не все пациенты на это соглашаются, идентификация все равно возможна по голосу, по поведению, по излагаемой ситуации, а одним из главных правил психоаналитической терапии является ее полная конфиденциальность. Мы даже никогда не спрашиваем наших пациентов, кем они работают, как их зовут, где они живут. Мы спрашиваем: «Под каким именем Вы хотели бы ходить на прием?» или «Как мне Вас называть в процессе наших сессий?».

Пациент сохраняет полную конфиденциальность, потому что это одно из главных правил терапии.

— Почему невозможно записывать психоаналитические встречи на видео для учебных целей?

— Это вопрос идентификации. По голосу, даже если лица не видно, по интонациям, по оборотам речи, по какой-то жизненной ситуации пациента можно идентифицировать. В книге вы не слышите голоса, не видите пациента. Я обычно искажаю все данные о нем. Если это была миниатюрная женщина, я пишу, это была высокая блондинка, и так далее. И каждый раз получаю разрешение пациента, что его случай можно публиковать.

— Можно ли считать свой личный анализ практикой? Ведь быть анализантом и быть аналитиком — не одно и то же.

— Очень хороший вопрос. Безусловно, личный анализ — это практика. Когда Фрейд формулировал задачи личного анализа, он называл четыре, насколько я помню. Первое — почувствовать себя в роли пациента. Я был уже более чем 40-летним человеком, но к двум аналитикам своим первым я ходил легко, а вот к третьему аналитику, к которому проникся огромным доверием, на первую сессию я приехал как минимум за час и нарезал круги вокруг его дома с огромным чувством тревоги. Значит, почувствовать себя в роли пациента.

Второе — убедиться, что у меня есть бессознательное, потому что то, что об этом пишут в учебниках, это одно, а то, что у меня есть бессознательное, — это другое. Я об этом тоже легко рассказываю в публичных лекциях. Мой третий аналитик, профессор Владимир Гранов, француз по происхождению, уже его родители были французами, но русскоязычными, сохранили язык в семье. И я уже был ректором этого Института, президентом Российского психоаналитического общества. Думаю, будем рассуждать о психоаналитических проблемах, как это было с двумя предыдущими психоаналитиками, и немножко обо мне.

Но поскольку у меня было сразу исходное доверие к нему, я очень быстро провалился в психоаналитическую ситуацию, очень быстро ушел в мощный перенос. Свою первую сессию Владимир Гранов начал словами «Мишенька, сейчас мы отправляемся с тобой в увлекательное путешествие по твоей прошлой жизни, о которой ты многого не знаешь». И мы вначале тоже говорили о психоанализе, но, насколько я помню, на третьей или четвертой сессии я начал говорить только о своей маме и плакать. И первый раз в жизни узнал, что, оказывается, для меня очень важно было, как ко мне относится моя мама, я был уверен, она любит и меня, и моих брата и сестру.

А вдруг я выяснил, что самым любимым её ребенком был мой младший брат. Это была такая обида. Если бы это была сестра, я бы не так обиделся, наверное. И мое бессознательное прорвалось, пошла внутренняя работа, которая продолжалась и после сессии. Поэтому второе — убедиться, что у меня есть бессознательное. До этого я не сознавал этого. Я не стал меньше любить мать или брата, но это был качественно другой уровень отношений и чувств.

Третье — приобрести навыки аналитической работы. После работы с третьим аналитиком я очень серьезно воспринял французскую школу. А французская школа — это «молчи и слушай». Не мешай пациенту излагать свои проблемы, находить свои проблемы, а ты в этом случае только человек с фонариком.

И даже интерпретации я предлагал, как и мои французские коллеги, пациенту. Пациент говорит: «Интерпретируйте мой сон». Я говорю: «Но у вас же гораздо больше возможностей для его интерпретации, попробуйте сами». И когда пациент сюжет за сюжетом начинает интерпретировать, это качественно другое состояние и качественно другое самопонимание пациента. Не я ему объясняю, как ему жить и кто он такой, а он понимает, как ему жить и кто он такой.

Мне очень нравилась в свое время одна из первых моих публикаций по случаям «Предельно тупой аналитик». Я и в лекциях об этом говорил, что для меня большое счастье, если мой пациент выходит из кабинета, а я его перед этим третий или пятый раз просил: объясните, почему вы это делали. Он объясняет, уже злится на меня, и выходит, «какой же тупой этот Михаил Михайлович, я уже все понял, а он никак не понимает». Для меня это счастье, потому что он выходит с развернутой грудью: «Я уже понял. А этот тупица аналитик не понимает». Мне важно, чтобы он себя научился понимать.

И четвертая задача личного анализа — проработать свои проблемы, чтобы не привносить их потом в терапию. Большинство людей не знает своих проблем. Все считают: «У меня-то проблем нет, проблемы у вас. У меня не ладятся отношения с вами, потому что проблемы у вас». И когда моя пациентка приходит и говорит, например, что четвёртый раз замужем, и четвёртый раз не ладится. Я говорю: «А что, все мужья были однотипны?» «Да нет, все абсолютно разные люди». «То есть у нас было один, два, три, четыре переменных, и была только одна постоянная. Это вы. Может быть, что-то с вами не так?» Я не говорю, что с ней не так, я даже вижу по её поведению, что с ней не так, но она должна понять. Вот это то, чему мы учим в процессе анализа, в процессе разбора случаев.

— В чём разница между личным анализом и тренинговым анализом для будущего психоаналитика?

— Собственно, большой разницы нет. Личный анализ — это то, что является обязательным для тех, кто предполагает заниматься терапевтической практикой. Необходимо высшее образование предыдущее, затем высшее психоаналитическое образование, личный анализ, чтобы не привносить свои проблемы в практику, супервизорская подготовка, то есть начало работы под руководством супервизора и переход к практике.

И другая проблема, когда человек приходит и говорит, мне плевать на психоанализ, я не собираюсь им заниматься, у меня есть проблемы, я не могу их решить. Вот тогда мы говорим: это будет терапевтическая работа с пациентом или с клиентом, в зависимости от уровня его проблем и его предпочтений.

— Возможна ли ситуация, в которой Институт предоставлял бы студентам их первых пациентов?

— Мы этого не делаем. На это было много запросов. Многие не понимают, что работа с психикой — это тончайшая работа острейшим инструментом под микроскопом. Словом можно убить, ранить уж точно. И допускать к работе с психикой человека, который кое-что о чём-то знает, — это преступление.

Понимаете, то, чему мы обучаем… Этот пример я тоже часто приводил — все люди владеют ножом. Скальпель — тоже нож. Но человек, который прекрасно владеет ножом, ни за что не скажет: «Давай я поковыряюсь у тебя в глазике или в ухе с ножичком». То, что все люди владеют словом, многих подвигает к тому, что «ой, и я тоже умею разговаривать».

Самое сложное, чему тяжелее всего научить в психоанализе, — это умение молчать. В обычной беседе я вам что-то говорю, чтобы поддержать, говорю: «Да, у меня был аналогичный случай», «Ой, я кое-что об этом слышал». В психоанализе это запрещено. У меня не было до вас ни одного такого случая, вы единственный случай и неповторимый.

Я никогда не говорю, что «Ой, я уже знаю всё об этом», «Ой, это у вас эдипов комплекс, сейчас мы его проработаем». Чушь. Никаких эдиповых комплексов, никаких обсуждений переносов-контрпереносов. Мы это можем обсудить после нескольких лет работы с пациентом. Главное, что происходит в терапии, — то, что происходит между нами.

Но самое сложное — научиться молчать. В свое время Анна О. назвала это лечение разговором. Неправда, это лечение молчанием. И здесь гениальная мысль Фрейда о том, что ни один человек в мире никогда не был выслушан до конца. И когда к нему приходит молодая коллега и говорит, понимаете, у меня есть один из первых пациентов, он приходит, платит, всю сессию говорит и уходит, а я ничего не делаю. Говорю, как это вы ничего не делаете? Вы делаете для него самое главное, то, чего он не мог получить ни от кого в жизни, вы его слушаете столько, сколько он хочет. Это первое. Второе, то, что тоже было сказано Фрейдом: даже если человек был выслушан, он никогда не поверит, если мы скажем, что я все понял. Никогда не говорите: «Я все понял». Только пациент имеет право понять, что с ним происходит, а мы можем только подсказать.

— Дает ли Институт рекомендации, к какому аналитику лучше идти?

— Никогда. Я этого уже не делаю лет 30–40, может, раньше делал. Потому что, когда вы у кого-то просите совет или рекомендацию, вы пытаетесь переложить на этого человека ответственность за то, что вы сделаете. И у меня был такой случай по молодости, когда я по просьбе своего пациента — я считал, что ему не нужен психиатр, — отправил его к психиатру, которого я знал и уважал, который ко мне хорошо относился.

Пациент сходил по моей рекомендации к этому психиатру, вернулся и сказал: «Дурацкие советы мне дали. Он мне сказал: брось всю эту ерунду, психотерапию, пей таблетки, и всё будет хорошо». Вот так вот. И я с тех пор больше никаких советов не даю.

— Обычно пациенты выбирают своих аналитиков сами. В Международной ассоциации психоаналитиков IPA назначение всё же происходит. Чем это объясняется?

— Я в некотором роде противник жесткой психоаналитической системы, которая всегда была в IPA. В IPA ты можешь стать психоаналитиком, только если ты прошел психоанализ у кого-то, кто прошел его у кого-то из учеников Фрейда, а тот у другого ученика Фрейда, что есть прямая линия от самого Фрейда. Это называется филиация.

Если идти этим путем, то физику могут изучать только те, кто учился у последователей Ньютона, математику — только ученики Лобачевского и так далее. Полная глупость. К примеру, когда я начал свой анализ у Гранова, а он был членом IPA и бывшим президентом французского общества, он мне сообщил: IPA сказала, что не засчитает твой анализ. Я спросил, почему. Ну потому, что ты ввел у себя в России такие порядки, человек сам выбирает аналитика, человек сам выбирает супервизора. У них это не принято. Это жесткая авторитарная система. В России мы сказали, что каждый волен выбирать себе аналитика, каждый волен выбирать себе супервизора. Но если ты хочешь сменить аналитика, ты должен это обосновать. Если ты хочешь сменить супервизора, ты должен тоже это обосновать. И в том, и в другом случае мы требуем либо от анализанта, либо от супервизанта, чтобы его предшествующие отношения с аналитиком или супервизором были завершены удовлетворительно. Не так, что вот я ушел от того, пришел к вам. Первое, что я спрошу, а как завершились ваши отношения? Я не буду спрашивать, что было в анализе. Я должен просто спросить: как вы завершили ваши отношения? Вот это специфика российского подхода, мы никому ничего не навязываем.

Например, в Киевском институте психоанализа, идя по пути IPA, установили такое: ты пришел учиться в институт, обязан идти в анализ вот к этому, иначе тебя не принимают.

Это личное дело каждого. Я пришел учиться психоанализу, хочу заниматься психоанализом художественного творчества, психоанализом политики или психоанализом музыки. Я не хочу в личный анализ. Даже если у меня есть проблемы, я просто не хочу. Это твое право.

Если ты хочешь заниматься практикой, если ты хочешь идентифицироваться с профессионалами, тогда — личный анализ, тогда супервизия.

— Как специалисту для себя понять, что он готов к частной практике?

— Желание начать практику приходит, и обычно приходит вместе со страхом. Смогу или не смогу? Даже через 30 лет практики я могу сказать, что встреча с каждым новым пациентом — это всегда страх. Буду ли успешным, смогу или не смогу — страх не проходит. И это хорошо. Человек, который не боится встречи с пациентом, — это проходимец, который уверен в себе, нарцисс, который думает о себе, а не о пациенте. У нас всегда есть страх за пациента.

Приход в помогающие профессии — это прежде всего внутреннее побуждение.

Мне принесли одну из дипломных работ наших студентов. Увлекательнейший материал. Мотивация тех, кто поступает к нам: познать себя, проработать свои проблемы, лучше узнать людей, наладить общение, расширить свой коммуникативный потенциал. Я говорю, а вот теперь поищи мотивации студентов другого гуманитарного вуза. Она приходит с вот такими глазами и говорит: нашла. Мотивация студента университета госслужбы при Президенте Российской Федерации: карьера, высокий заработок, положение в обществе, социальный пакет. И понимаете, мы имеем дело с совершенно специфическим контингентом. Мы вообще другие люди, в некотором роде инопланетяне среди всех профессий.