В. Каган о трансдисциплинарной идентичности психотерапии

Виктор Ефимович Каган, доктор медицинских наук (РФ), M.D., Ph.D. (USA), член Независимой психиатрической ассоциации России, почётный член Восточно-Европейской ассоциации экзистенциальной терапии, партнёр Альянса помогающих практик «ПроБоно», приглашённый преподаватель Института гуманистической и экзистенциальной психологии (HEPI) и Московского института психоанализа, на 16-м Санкт-Петербургском саммите психологов представил доклад «Трансдисциплинарная идентичность психотерапии».

Хочу сказать спасибо Александру Григорьевичу Асмолову за напоминание о том, что приходится проверять себя, насколько политический аффект преобладает над интеллектом. Легендарный А.Д. — академик А.Д. Александров — приводил слова Карла Маркса: «Человека, стремящегося приспособить науку к такой точке зрения, которая почёрпнута не из самой науки (как бы последняя ни ошибалась), а извне, к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке, внешними для неё интересами, такого человека я называю “низким”». И я очень надеюсь, что будущее психологии связано не с низостью, а с подъёмом, с очищением.

Меня смущала тема, которую я заявил, — она казалась чем-то слишком заземлённым по сравнению с тем, что обещала повестка. Но я очень благодарен Александру Григорьевичу и Татьяне Владимировне Черниговской за то, что они, по существу, полностью обосновали правомерность того, что я хочу сказать. Мне бы такое обоснование не удалось. Наверное, где-то у нас будут возникать переклички.

Если говорить о повестке, то вопрос, который меня интересовал: какой будет психология, какой будет психотерапия? Потому что для меня психология — это прежде всего психологическая практика, психотерапия.

Можно представить, что она вся будет алгоритмизирована, всё будет делать железо, мы будем очень много знать… Но вопрос: останется ли потребность в живой психотерапии? По-моему, у человека, пока он остаётся человеком, потребность в живой психотерапии будет не только оставаться, но даже расти. Именно потому, что так нарастает железо, искусственный интеллект и т.д. Потому же, почему живая клубника с грядки привлекательна больше клубники, круглый год «появляющейся в 6 утра». Потому что, я совершенно согласен с Вами, Татьяна Владимировна, и мой постоянный вопрос о том, что мы делаем: «А зачем?»

Мир становится похож на улыбку даже не Чеширского кота, а кота Шрёдингера. Ориентироваться в нём сложно. И чего мне всегда хотелось — это не новых теорий, а некой метатеоретической модели психотерапии. Не руководства с протоколами, а рабочей рамочной схемы, в которую при желании можно было бы любую психотерапию, любой школы, вида, методологии, поместить.

На этом слайде модель такой психотерапии. Человек представлен как дискурсивные поля, как то, с какой стороны мы на человека смотрим и видим его.

Давайте начнем с естественно-научного поля, естественно-научного дискурса. В нём человек — часть объективного мира. Он ещё особь, а не особа. Он носитель мозга, характера, симптома, болезни. Заменимый винтик, но никак не уникальное экзистирующее бытие. Я пользуюсь словом, которое использовал Александр Григорьевич: дегуманизирован наукой. Или от природы ещё не гуманизирован. Это чистое поле науки. Здесь говорят о доказательной, научной психотерапии. У этого есть свои основания, но сводить понимание, вѝдение психотерапии только к научному, выводить из этого психотерапию — это примерно то же самое, что искать в учебнике химии секрет изготовления бабушкиного пирога. Ничего не получится.

В социокультурном дискурсе человек — часть социокультурной общности, к которой он принадлежит, в которой развивается, живёт, с которой взаимодействует. В этом поле science уступает место humanities. На первый план выходят история, антропология, культурология, этнология, лингвистика, социология, когнитивистика… Здесь человек тоже часть целого, но часть, следующая уже не законам только природы или науки, а создаваемым самим человеком, самими людьми нормам, договорённостям, обычаям, традициям, канонам и т.д. Всё это очень помогает адаптации, но может и затруднять её, может травмировать или быть целебным. Это обслуживает органические потребности человека, но не служит им. Это направлено на компромисс между популяцией и индивидом. Но если редуцировать человека только к социокультурному дискурсу, то возникает риск начать действовать не как психотерапевт, не в интересах пациента, а в интересах социокультурных. Вспомним только что процитированного Маркса. Я тогда буду служить не пациенту, которому я обязан служить, а морали, традиционным или каким-то еще внешним по отношению к человеку ценностям. По существу, я перестану быть психотерапевтом и стану длинной рукой общества, правительства, чего угодно.

Если мы перейдём к третьему дискурсу, психологическому, здесь ключевое слово — переживание. Человек живёт во внешнем мире, несёт в себе мир, ориентируясь и действуя по картам не только знания, но и переживаний, и больше переживаний, чем знаний. В рамках этого дискурса работающие в научном поле законы не работают. Душа не живёт по законам логики и хронологии. В душевной жизни господа́ — синхронность и аналогия. Если этот дискурс игнорировать, общение с пациентом перестанет быть коммуникацией «Я — Ты», по Мартину Буберу, но это и так уже случается у работающего в научном поле психотерапевта. Он-Я работает с Оно-пациентом. Это может выродиться в коммуникацию «Оно — Оно», когда место терапевта займёт искусственный интеллект.

И четвёртый дискурс, который на рисунке не изображен, поскольку изобразить его невозможно. Четвёртый дискурс — метафизический. Человеческая жизнь — это тайна внутри безграничной тайны. Человек знает о себе намного больше, чем знает о своём знании о себе. Это такое несказуемое, неизобразимое дискурсивное поле, которым пропитано и в котором плавают все остальные показанные на схеме поля.

Метафизика не в чести, люди морщатся, когда начинается разговор о метафизике. Но академик Г.И. Будкер, ядерный физик — не «лирик», в ненаучности его не заподозришь, — сказал: «Когда мы объясним всё, останется некий метафизический остаток, который на самом деле всё и объясняет». Очень многое в понимании человека и психотерапии зависит от того, принимаю ли я существование метафизики и её участие в том, что происходит с пациентом, что происходит с жизнью, что происходит со мной, что происходит в кабинете, когда мы сидим друг напротив друга.

С метафизикой можно, конечно, не считаться, но за это приходится очень дорого платить. По существу, это та потеря души, о которой сегодня говорили Александр Григорьевич и Татьяна Владимировна.

Метафизический дискурс перекликается с тем, что А. Маслоу считал четвёртой силой — трансперсональной психологией. Это то, о чём сейчас так много говорится в нейронауках, когнитивистике и т.д. Мне кажется, это очень связанные вещи.

Линии между кружочками на рисунке показывают, что ни мой пациент, ни я, ни человек вообще никогда не существуем на одном полюсе, не сводимся к какому-то одному дискурсу. В научном дискурсе человек — элемент мира, маленький кружок помещён в большой объективный мир. Но если мы переместимся в социокультурный дискурс, то маленький кружочек станет большим — здесь Я и мир определяем друг друга. В психологическом дискурсе Я заключает в себя мир. Для меня очень важны эти пересечения и превращения, поскольку в ходе диалога, в ходе коммуникации мы с пациентом соприкасаемся этими пространствами, путешествуем в них.

Хочу подчеркнуть, что это не отдельные вещи, что научный, социокультурный, психологический, метафизический дискурсы создают пространство, в котором я могу чувствовать себя свободным от восприятия человека сквозь призму какой-то одной теории, пусть даже самой замечательной. Это некое единство, страхующее от научной «расчленёнки».

Простая вещь — «сидеть». Но «сидеть» в научном дискурсе это одно, в социокультурном другое — когда и как я сижу, когда и как сидят в моей культуре. Переместимся в психологический дискурс — что я говорю своей позой? Это три разных стороны одного и того же. Для меня это единство очень важно.

Предлагаемая модель не разделяет человека на объекты сил психологии: психоанализ, КПТ, гуманистически-экзистенциальная и т.д. Здесь речь идёт о том, что и жизненный путь человека, и происходящее между ним и психотерапевтом можно понимать не как равнодействующую разных сил, а как преобразование целостного бытия в конкретном мире. Здесь представления отдельных школ перестают быть шорами, они не алгоритмизируют интерпретацию, не раскладывают проблему по клеткам теорий, не делают пациента заложником теории. Я живу в этом пространстве, и пациент живёт в этом пространстве, где мы оба постоянно передвигаемся. Внесение метафизического дискурса, которое принято буллить, троллить, отрицать, ругать, держать в разряде антинаучных… Но я сейчас хочу подчеркнуть лишь одну вещь: принятие метафизического дискурса позволяет уменьшить остроту противоречий между психотерапией и религией, когда они то отменяют, то присваивают друг друга, бесконечно ругаются. Они могут оставаться самими собой, но в дискурсе метафизическом они объединены.

Оптика метафизики может быть настроена на глобальные вещи — бытие, долг, здоровье. Но есть ещё то, что Михаил Эпштейн называет метафизикой предельно малых, логически узких конкретных понятий, элементарных мысленностей. Он называет это квантовой метафизикой, или микрометафизикой. Главный её предмет — «этость». Её можно определить как чистый субстрат, чистый предмет единичности, из которого всё общее вычтено. То, что объединяет его с другими. Это свойство быть собой и ничем другим. Для меня этость — очень близко к персоне. Персоне не в юнговском смысле — духовности, маски, личины, социальной роли, не в смысле личности, неповторимости, не в смысле деталей чего-то общего, а в смысле живой целостной этости, самостности отдельного человека. Как Осип Мандельштам говорил: «Не сравнивай: живущий не сравним». Моя этость и ваша этость — две разные этости. Персона как самостность, как этость невозможна вне диалога, вне полилога человека с собой, учитывая то, что Александр Григорьевич называет «многояйностью»: я общаюсь внутри себя и полилога с жизнью, с разными сторонами себя и жизни.

Такое понимание, безусловно, связано с тем, о чём говорили М. Бубер, М. Бахтин и т.д., но не дублирует их. Я очень долго не мог найти имени для такого понимания, поэтому хочу ещё раз сказать Вам, Александр Григорьевич, спасибо за то, что Вы нарекли это понимание. На первых Щегловских чтениях Вы назвали это персонологической герменевтикой. Это очень точно. Персона — это человек, переживающий себя и мир в своих отношениях с собой и миром. И тем самым персона экзистенциальна по определению, потому что экзистенция — это переживание себя и мира в отношениях с собой и миром. Это неописуемо, несказуемо на обыденном и научном языке. Мы можем только намётки делать.

Речь идёт в конечном итоге о нарративе этого человека — человека, который в центре мира. Человека, который в данном случае сидит передо мной, и когда я говорю о нём, думаю о нём, он — весь мир. Центрация в терапии — на терапии, на персоне в терапии, а не на себе.

Приведу одну цитату. Рассказывает беженка из Изюма на Украине: «В прихожей мы обычно прятались, однажды собака заскулила и тут же в наш дом попал “Град”, всех рядом убило: мужа, маму, сына и собаку. Я их всех откопала. Не знаю, откуда силы взялись, у самой ведь ноги перебило. Но как я кидала эти балки…» И вот я не могу описать это ни в чём, кроме того, что я прочитал. Это целостный нарратив — либо я его воспринимаю, либо начинаю рассуждать о травме, о значении, о внешнем, о внутреннем… и теряю терапию, теряю сидящего передо мной пациента. Это суть и фокус сопереживания в терапии. Не сочувствия, потому что сочувствую я из позиции вне ситуации, а именно сопереживания — бытия в одном с пациентом пространстве-времени переживания. Это очень сильная штука.

Персона — это путь в терапию и это путь в терапии. Персонализация, экзистенциальность в терапии — основная сила интеграции. Что бы ни предъявлялось как проблема, уже за самим обращением, за решением человека искать помощи стоит экзистенциальное переживание ограничения свободы, одиночества перед лицом этого ограничения, необходимости переосмыслить и пере-пережить свое бытие. Любая психотерапия поэтому, в представлениях этой модели, экзистенциальна. Что не экзистенциально — то не психотерапия, то можно оставить искусственному интеллекту.

Я пытался в начале 1990-х назвать это трансметодологической психотерапией, имея в виду полиметодичность как здоровую эклектику, которая позволяет обращаться непосредственно к актуальной реальности. Не с точки зрения пациент для техники, а с точки зрения техника для пациента. А модель, которую я показал сегодня, позволяет говорить о трансдисциплинарной психотерапии. Это то, приглашения к чему я постоянно слышу у Вас, Татьяна Владимировна, то, чему посвящены прекрасные семинары Иосифа Зислина «Языки психиатрии» — трансдисциплинарность.

Её отличают от мультидисциплинарности, по крайней мере, три вещи.

Во-первых, трансдисциплинарность признаёт существование разных уровней реальности. В представленной модели каждый из этих уровней изучается отдельными дисциплинами как фрагмент реальности. Трансдисциплинарность пытается создать целостное видение процесса на нескольких уровнях одновременно. Она не антагонист междисциплинарности, но дополнение междисциплинарности и мультидисциплинарности.

Во-вторых, в отличие от логики исключённого третьего, трансдисциплинарность действует по логике включённого третьего: объединяет противоположности по принципу дополнительности.

В-третьих, она стремится постигать реальность синергетически, во всей её сложности. Поэтому, когда я говорю о психотерапии, я имею в виду трансдисциплинарную область, в которой сходятся и объединяются самые разные дисциплины и методологии. Это светская профессия, использующая специально организуемую коммуникацию для помощи человеку в совладании с беспокоящими его проблемами.

Модель, которую я предложил, и определение психотерапии, которое я сейчас дал, — как футляр, в который влезает, как мне кажется, любая психотерапия со всей её методологичностью, методами, видами и т.д. Но это целостная модель, которая позволяет нам, представителям разных направлений и школ, общаться, потому что мы видим нечто общее, целостное.

Терапевт — ещё и фасилитатор, т.е. человек, по определению Сергея Братченко, максимально вовлечённый в ситуацию и максимально отстранённый от нее. Моя задача как психотерапевта — контроль и организация коммуникации. В том числе кооперативная уровневая дискурсивная подстройка к пациенту. В рамках моей модели это, скажу так, соприкосновение дискурсов. Мы общаемся через психологический канал, но в этот момент, когда я вступаю с человеком в контакт, какой мой дискурс с ним взаимодействует? Телесный (научный), социокультурный, психологический, метафизический? И с каким его дискурсом он взаимодействует? В зависимости от этого по ходу терапии легко — легко в некоем методологическом смысле — производить подстройку, всё время быть в регулируемом резонансе, в общем поле с пациентом.

Если мы оба в научном поле, это будет диалог «Оно — Оно»: пациент — носитель симптома, он приносит свой симптом и ждёт, что я его от этого симптома освобожу или сделаю чудо, что я такой техник — подкручу и всё будет в порядке. На этом уровне я иногда вижу на супервизиях, как психотерапевт — до зубов вооружённый технологически — садится с пациентом и нащупывает, какую технику для этого симптома-мишени выбрать … нащупал, использовал… но дальше общение провисает, возникает пауза… терапевт ищет новую мишень для новой техники. Самая главная, самая сильная часть психотерапии — диалог — таким образом упускается.

Хочется, конечно, понять пациента, бесспорно, но для меня всегда важно вовремя спохватиться: чтобы, когда пациент уйдёт, я так и не мог сказать, что я его понял. Тайна пришла — тайна ушла. Я не мешал этой тайне быть и работать, я просто помог этой персоне оставаться живой, разгадывающей себя, меняться. Понимание в этом смысле даже дурно. Понимать в русском языке происходит от поять, поиметь: «И поял он жену свою». Если я уже поимел, если я уже получил, мне уже это неинтересно, пациент не нужен. Лев Щеглов сейчас напомнил бы, что здоровое животное после совокупления спит.

Другое дело, когда я осознаю встречу «Оно — Оно» как в данный момент продуктивную психологическую дистанцию. Тогда я могу этим пользоваться. Дело не в том, что варианты плохи, а в том, достаточно ли я гибок в диалоге с пациентом и достаточно ли контролирую процесс.

Это осознавание динамики своих и пациента дискурсивных полей, нашего взаимодействия, подстройка к ним на самых различных языках: слов, образов, чувств, мимики, ритмики, фонематики, пауз, — составляют очень важную часть работы психотерапевта. И вся эта работа направлена на то, чтобы приблизиться к некоему моменту, где мы с пациентом входим в резонанс. Когда диалоги на разных языках сходятся в «точке сборки», единого смысла. Этот смысл может быть открыт, но он не может быть запланирован и сотворен. Долгий вид инсайта, он открыт переживанию, но не управлению.

В этом смысле психотерапия — это практическая персонологическая герменевтика. Один из самых сильных инструментов в ней — слушание. Говорят, что способность слушать — хорошее воспитание, а способность слышать — талант. Это похоже на эмпатию или на музыкальность. У всех есть слух, вопрос в том, насколько. Я не Моцарт, но собачий вальс могу наиграть. Стало быть, если потренируюсь, может быть, смогу наиграть и больше. То же самое с тренировкой слушания, эмпатичности. Потому что только они позволяют двигаться к цели персонологической герменевтики. Это не интерпретация. Цель моя — не интерпретировать, а быть открытым пониманию переживания. Его трудно выразить. Но в связи с возможностями выражения я бы отослал к тому, что говорил Фёдор Василюк. Он очень точно говорил, что невозможно сессию описать в психотерапевтических терминах. Для настоящего описания того, что произошло, нужен язык художественной литературы. Он всегда больше, чем научный язык.

Но если говорить о словаре, мне кажутся очень интересными некоторые слова Михаила Эпштейна, хорошо ложащиеся в психотерапию.

«Местомиг» — точка пересечения координат времени и пространства в их нераздельности, это данное место в данный промежуток времени, то, что в нём происходит, наполняющая это место и время событийность. По существу, это элементарная единица памяти. Когда мы с пациентом — психоаналитик скажет анализируем, кто-то скажет возвращаемся в прошлое, кто-то скажет пытаемся завершить гештальт — мы возвращаемся к какому-то событию именно как к элементарной единице памяти. Возвращение к этому событию срабатывает, только если оно пережито в целостности. Чисто технически, когда пациенту бывает трудно вернуться в этот момент, я иногда задаю дополнительные вопросы: например, а какое платье на вас? что за обувь на вас? И, глядишь, через это пациент входит в громадную единицу памяти. Когда я работаю чисто рассудочно, войти очень трудно, если вообще возможно. Возвращение в такую точку — одна из ключевых точек терапии.

Ещё одно слово — «мгновечность», объединение мгновения и вечности. Вечное и мгновенное в одном миге. Это некая приобщённость к вечному здесь и сейчас. По существу, все моменты, которые бывают в психотерапии, — встречи с метафизическим, с большим. Когда вдруг я вижу у пациента или сам сижу в пациентском кресле, испытываю совершенно непередаваемое чувство, что я не просто я, а что это связано с тем, что написано в Библии, или с тем, как созвездия расположены… что так было всегда. Очень сильный момент, выводящий на терапевтические инсайты.

Еще одно слово — «страдость», страдание и радость в их неразрывности, в их совместности. Переживание, которое охватывает все другие чувства, делает их симфонией, превозможением диссонансов бытия. И ещё один смысл страдости — труд души, перерабатывающей страдание в радость, которая позволяет глубже переживать страдание. Это выход за пределы обыденного опыта. Это обычно бывает в мягких трансовых состояниях, не в обыденном состоянии сознания. Часто именно с этим связано то, что называют моментом психотерапии, — инсайты, открытия, озарения.

Ещё одно потрясающее слово — «человещность», человек и вещь. Вещь, имущество становится моей вещью через свою вещность, вещи становятся моей частью. Вещь — это то, за что я держусь, крупица памяти, важный листочек, который остался у меня от прошлого. Я, может быть, многое потеряю, но этот листочек никогда не забуду, он будет со мной. Вещь — это то, что стало моей частью, то, что существует, и то, что противостоит ужасу конечного бытия. Антоним человещности — Плюшкин, у которого масса вещей, но они лишены личностной наполненности, они ограничены в их праве становиться человещностью. Рабы своего труда в порочном круге рабства.

Много ещё других слов, которые я не думаю, что на раз введём в психотерапию, хотя не исключаю, что и введём когда-нибудь — обращение к ним помогает лучше понимать психотерапию.

То, что я сказал сегодня, это фантазия, некая общая рамка, но думаю, что она имеет право на жизнь, и буду рад, если она кому-то как-то в чём-то пригодится.

Видеозапись доклада «Трансдисциплинарная идентичность психотерапии» В.Е. Кагана на 16-м Санкт-Петербургском саммите психологов: