«В пространстве переноса»

Предлагаем вашему вниманию отрывок из новой книги, которую написал Дмитрий Сергеевич Рождественский – психоаналитик, преподаватель Восточно-Европейского Института Психоанализа, кандидат психологических наук,   член Европейской Ассоциации психотерапии, супервизор и тренинговый аналитик Европейской Конфедерации психоаналитической психотерапии, лауреат Национального психологического конкурса «Золотая Психея». Книга «В пространстве переноса», как признался Дмитрий Сергеевич в недавнем интервью «Психологической газете», обобщает двадцатилетний опыт его психоаналитической практики.

Мы приводим небольшой отрывок из третьей главы - О ПСИХОАНАЛИЗЕ, ПЕРЕНОСЕ И РЕАЛЬНОСТИ.

                                                            Весь аналитический опыт показывает его

                                               изменчивым, появляющимся вновь, разнообразным.

                                               Напрашивается образ блуждающего огонька, он

                                               вспыхивает во множестве различных мест…

                                                                                       Мишель Неро (о переносе).

С определенных пор в ходе аналитической практики у меня стало складываться  ощущение, что некоторые мои пациенты (по крайней мере, те, с кем я работаю уже не первый год) посещают меня вовсе не для того, чтобы решить именно ту проблему, с которой обратились когда-то. Мужчина, пришедший с желанием избавиться от боязни езды в метро, продолжал анализ четыре года после того, как предмет его беспокойства растворился бесследно; женщина, страдавшая от беспричинных вспышек раздражения по отношению к близким, на некоей стадии перестала придавать им прежнее значение и всецело сосредоточилась на прояснении ряда аспектов происходящего между нами. Во многих случаях, удовлетворив или обесценив исходный запрос, они затруднялись сформулировать новый и объясняли просто, что «анализ уже стал частью жизни», либо  «я пока не чувствую себя готовым (готовой) с вами расстаться», а иногда через год или два терапии не могли вспомнить, что их ко мне привело. Одна моя пациентка как-то раз сказала: «Даже странно, что все эти тревоги так мучили меня когда-то. Мне сейчас важнее всего понять, кем вы стали для меня». Словом, все происходило в точности так, как описывал Фрейд, утверждая, что невроз переноса заменяет желание пациента быть излеченным, или Балинт: «…их интерес к анализу все более и более отдаляется от их собственных проблем и страданий, которые и заставили их изначально искать помощи у аналитика… их надежды, связанные с аналитиком, вырастают до размеров, которые выходят за любые реалистические рамки… Кратко характеризуя эту ситуацию в одной фразе, можно сказать, что прошлое почти утратило свое значение для пациента; все внимание сосредоточено только на аналитическом настоящем» (Балинт, 2002, с. 116). Но о каких именно «надеждах, связанных с аналитиком», идет речь в этой цитате, если «интерес все более отдаляется от собственных проблем и страданий»? Я сказал бы, что симптомы, которые манифестировались моими пациентами на ранних этапах, начинали со временем выглядеть лишь поводами к обращению; перспектива избавления от них словно бы отступала на второй или даже третий план перед чем-то несоизмеримо более значимым. Должен при этом особо подчеркнуть, что подобная ситуация как будто мало зависела или даже не зависела совершенно от того, были они довольны терапией или разочарованы, преобладали ли в их отношении ко мне переживания позитивные или негативные. Полагаю, что многие из моих коллег использовали бы для ее объяснения термин «психологическая зависимость», но, на мой взгляд, слово «зависимость» скорее само нуждается в объяснении, чем объясняет все до конца.

Было и еще одно наблюдение, которое заставило меня задуматься над тем, что в сущности происходит между мною и обратившимся ко мне человеком. Моя пациентка однажды, на втором или третьем году терапии, произнесла следующее: «Я не понимаю, что вы делаете. Я бы сказала, что ничего. Вы слушаете, о чем-то спрашиваете, иногда говорите о своих чувствах или ассоциациях. У меня не было каких-то ошеломляющих прозрений, инсайтов. Я не могу сказать, что осознала в себе что-то, о чем прежде не подозревала. Но я меняюсь. Я уже не такая, какой была до анализа. И я не понимаю, как это случилось». Подобные слова мне приходилось слышать от анализандов не раз, и им я стал обязан пришедшей мне однажды в голову парадоксальной мыслью, которая по сей день актуальна для меня: о наилучших результатах аналитического процесса можно говорить тогда, когда пациент не понимает, как и за счет чего они были достигнуты. Если ответ на этот вопрос у него имеется (например: «я изменился после прозрения, вызванного вашей интерпретацией»), то, скорее всего, подлинных изменений нет.

Вопросы, которыми я стал задаваться со временем все чаще, формулировались приблизительно следующим образом. Во-первых, какая сила или потребность годами удерживает человека в психоаналитической терапии даже тогда, когда нет более или менее осязаемых результатов последней (замечу, кстати, что во многих случаях люди осознанно выбирают для решения своих проблем именно психоанализ, хотя извещены о том, что куда быстрее им могла бы помочь, например, современная фармакология)? Во-вторых – почему исход аналитического процесса бывает иногда непредсказуем; почему пациенты, выглядевшие поначалу «неаналитичными» по целому ряду важных критериев, порой прогрессируют куда более успешно, чем те, для которых прогноз был оптимален, казалось бы, во всех аспектах? Наконец, каковы главные терапевтические факторы в психоанализе и в чем состоит суть «исцеления»; другими словами, как я мог бы объяснить происходящее в анализе своей пациентке, если бы возникла подобная необходимость? Множество беспорядочных и фрагментарных мыслей, возникавших у меня по этим поводам, по мере концентрации и структурирования выдвигало на первый план вопрос о том, какую роль в ходе терапии играет перенос.

Одна из наиболее непоколебимых традиций психоаналитического сообщества – и я искренне надеюсь, что она не уйдет в прошлое, сколь бы заманчивым ни выглядел для некоторых подобный исход, - состоит в том, что изучение психоанализа начинается для кандидата с прохождения собственного анализа. Как правило, данное требование объясняется необходимостью досконально разобраться в своей внутренней реальности, прежде чем коснуться внутреннего мира другого человека – дабы не отягощать его проблематику своей собственной. Кроме того, именно на кушетке будущий аналитик непосредственно знакомится с искусством анализа, с методическими и техническими нюансами работы – со всем тем, чему едва ли можно научиться на основе одних только аудиторных занятий. Наконец, анализ имеет огромное значение как ритуал или обряд посвящения, значение не меньшее, чем воинская присяга для будущего офицера или клятва Гиппократа для врача. Но я рискну предположить, что существует и еще одно, не менее веское, основание для тезиса «психоаналитик должен быть проанализирован». Понимание своих личностных особенностей и ознакомление с техникой анализа не есть единственные цели аналитического процесса, и психоанализ – не только средство, но и сам по себе важнейшая цель, цель самого себя. Целью психоаналитического процесса является психоаналитический процесс как таковой.   

Эта точка зрения (признаюсь, субъективная и нечасто разделяемая другими) на первый взгляд может показаться абсурдной. Однако поясню ее следующим примером: не вполне верно утверждать, что цель альпиниста заключается в том, чтобы побывать на вершине. Его цель состоит в восхождении, в противном случае было бы неизмеримо разумнее и проще забросить его на вершину с помощью вертолета. Психоанализ можно уподобить восхождению со всеми его неизбежными трудностями, в финале которого перед человеком распахиваются новые жизненные горизонты и перспективы, открытые собственными силами; восхождению в связке с опытным проводником – аналитиком, который не тащит его вверх веревкой, предоставляет двигаться самостоятельно, но при этом обучает навыкам и ежесекундно готов подстраховать в случае срыва. Подобное восхождение совершается в развитии отношений и в их последовательном анализе, то есть в работе с переносом в первую очередь. Психоанализ, изучаемый исключительно по материалам лекций и семинаров, остается для человека отвлеченной теоретической конструкцией, пока он не пропущен им через глубины собственной личности, через призму своего Я.

Обстоит ли дело иначе, если к психоанализу обращается не кандидат – будущий аналитик, а пациент «с улицы», заинтересованный не в тонкостях процесса, а «всего лишь» в избавлении от невротического страдания? Нуждается ли он исключительно в том, чтобы «оказаться на вершине», или процесс «восхождения» не менее, а иногда и более, важен для него? Я склоняюсь ко второму варианту ответа, и его обоснование является одной из задач данной книги; сам же по себе он может отчасти объяснить ту особенность проводившихся мною анализов, с рассказа о которой я начинал эту главу. Если «альпинистская» метафора покажется читателю чрезмерно романтичной, то есть далекой от жизненных реалий, я предложу более прозаичную аналогию: человек берет в руки роман не для того, чтобы знать, чем он закончится, но прежде всего для того, чтобы не спеша следовать за его героями по долгим путям их судеб и приключений. Он наслаждается процессом чтения и неизвестностью, ожидающей его, вместо того, чтобы пробежать глазами аннотацию с кратким содержанием произведения или заглянуть на последнюю страницу и сразу узнать все.

«Чтение» или «восхождение», то есть аналитическое взаимодействие, обретает таким образом некую малопонятную пока самоценность, и это предположение вновь возвращает нас к тезису о переносе как факторе, способствующем психологической зрелости и интеграции, и к давней дихотомии «терапии интерпретациями» и «терапии отношениями» - иными словами, к вопросу о том, что в психоанализе является главным целительным началом. Как уже упоминалось, на этот счет в сообществе аналитиков до сих пор нет устойчивого консенсуса, несмотря на наметившийся в последний период времени синтез взаимно противоречивых подходов. Специалисты, отводящие первую роль интерпретациям, считают психоанализ, ориентированный на развитие отношений, «бесконечным» и эксплуатирующим зависимость пациента от процесса. Терапевты, отстаивающие эксклюзивную значимость отношений, подчеркивают, что влияние интерпретаций ограничено рамками эдиповой коммуникации, то есть пространства, где нечто может быть вербализовано без искажений смысла и одинаково воспринято двумя людьми, говорящими на взрослом языке. Более примитивное взаимодействие имеет место в области, где интерпретации теряют смысл. Образно говоря, фраза «предмет, находящийся перед нами – красного цвета», - это интерпретация; однако слова не могут объяснить, что такое красный цвет, и для человека, лишенного зрения, они останутся лишь колебанием воздуха.

Моя собственная позиция в данном вопросе претерпела по мере накопления опыта ряд изменений. Психоаналитическое образование, полученное мною, изначально подразумевало «классический» подход к проблеме. Мои представления о зарождении психических патологий основывались на постулате, согласно которому на той или иной стадии в нормальный ход развития ребенка вмешивается некий травмирующий фактор, подобно тому, как, например, нормальная работа желудка бывает нарушена приемом некачественной пищи. Однако все это время я гнал от себя чувство, что я бессилен что-либо поделать с этим фактом, поскольку у меня нет машины времени, позволяющей вернуться к соответствующему отрезку детства пациента и нейтрализовать пагубное вмешательство. Я располагал только настоящим. И тогда постепенно проблема стала видеться мне в ином ракурсе: за основу альтернативного взгляда я принял то, что наше понимание психопатологии строго субъективно.

Мне хотелось бы, чтобы позиция, которую я выскажу, была нормально понята читателями – во избежание бесплодных дискуссий. Я полагаю, что со взрослой точки зрения психика новорожденного младенца функционирует абсолютно неадекватно. Это не вполне привычный для большей части моих коллег взгляд, тем более что – я подчеркиваю – он не претендует на объективность. Гораздо более корректной выглядит выдвинутая Винникоттом концепция «зрелости каждого возраста», согласно которой ребенок на любой стадии развития является зрелой личностью именно в рамках этой стадии (Винникотт, 2004). Однако, возможно, и всякая психопатология, если она не связана с органическим нарушением мозгового субстрата, существует лишь с той или иной «точки зрения»: например, как я полагаю, если бы современный цивилизованный человек оказался в обществе индейцев Амазонии или папуасов Новой Гвинеи, он обрел бы среди них статус «душевнобольного». Будучи взрослыми, мы могли бы то же самое сказать о младенце. Он не оценивает реальность, не контролирует свои инстинктные импульсы. Он живет в мире фантазий или галлюцинаций. Он абсолютно не способен к автономному существованию. Он не «психически болен» - я вообще порой сомневаюсь в правомерности применения к проблемам души понятия болезни, - но его психика не успела созреть. Далее – во взаимодействии с матерью – начинается путь ребенка к психическому «здоровью», то есть постепенное увеличение способности воспринимать реальность и адаптироваться к ней. В случае расстройства детско-материнской связи на каком-либо этапе развития происходит не «формирование психопатологии» (поскольку она существовала изначально), но прекращение или замедление «выздоравливания» в определенном аспекте. Если принять развитие ребенка за процесс «выздоравливания», то, очевидно, справедливо и обратное: психотерапия взрослого пациента может быть описана как процесс возобновления некогда приостановленного развития.

Взгляд этот, конечно, не нов: его можно обнаружить у множества клиницистов, придерживающихся психоаналитической парадигмы. Стрэчи описывал окончательный результат аналитической терапии как возобновление эволюции психического аппарата, прерванной на инфантильной стадии; и я напомню, что главным трансформирующим фактором при этом, с точки зрения автора, являются интерпретации, ориентированные на изменение Сверх-Я. Все прочие перемены в личности и жизнедеятельности субъекта представляют лишь «автоматические» следствия последнего (Стрэчи, 2000). Близкого принципа придерживался Левальд: «Если понятие структурного изменения в личности пациента что-нибудь значит, оно должно означать, что во время психоаналитического терапевтического процесса возобновляется развитие Эго» (Левальд, 2000, с. 300). Как упоминалось в предыдущей главе, «интерсубъективисты» рассматривали проявляемые в терапевтических отношениях мотивации пациента как подавленные или задержанные развитийные стремления, нуждающиеся в свободе.  Идет ли речь о трансформациях Я или Сверх-Я, данные тезисы позволили мне понять: я могу помочь обратившемуся ко мне человеку, если обеспечу ему условия взаимодействия, в которых заторможенные или остановленные процессы могут быть возобновлены.

Используя проведенную Левальдом параллель между эволюцией объектных отношений и развитием терапевтической коммуникации, я добавлю, что мать не дает младенцу вербальных интерпретаций: до определенного момента взаимодействие с помощью слов между ними не существует или, по крайней мере, не носит взрослого характера. Их диалог – принципиально иного рода. Некоторые «интерпретативные» элементы появляются в нем лишь на седьмом – восьмом месяце, то есть в возрасте, в котором ребенок обретает способность воспринимать первые материнские ограничения и оценки («можно» - «нельзя», «хорошо» - «плохо»). Речь идет о формировании ранних идеалов и интроектов. Именно понимая важность отношений предшествующего этапа, Винникотт видел одну из первостепенных задач терапевта в том, чтобы взять на себя по отношению к пациенту роль «достаточно хорошей матери», эмпатийно понимающей и своевременно удовлетворяющей его потребности, а Балинт – в создании «атмосферы» для безопасной регрессии и проявления архаических конфигураций опыта.

Как упоминалось во второй главе, Балинт различал влияние на терапевтический процесс факторов объектных отношений и интерпретаций, подчеркивая, что последние имеют смысл не при регрессии, а только после нее на фоне возобновленного развития. Он также неоднократно замечал, что выдержать напряжение интернализации способно лишь Я с надежной структурой, не разрушаемое интерпретацией и не прибегающее к защитам типа отыгрывания, проекции или отрицания. Опорой классического анализа является разумное Я, способное принять интерпретацию именно как таковую, а не как нападение или отвержение, и позволить ей оказать влияние, то есть справиться с тем, что Фрейд назвал проработкой. Таким Я не обладают пациенты, которых обыкновенно называют «тяжелыми шизоидами», «глубоко нарушенными», «расщепленными», «в высшей степени нарциссическими» - пациенты, истоки чьих расстройств расположены дальше и глубже уровня эдипова конфликта и чье восприятие аналитика существенно отличается от того, которое ожидается на эдиповом уровне (Балинт, 2002). Позднее я вернусь к проблеме интерпретаций не раз, пока же замечу только, что их роль видится мне чрезвычайно важной, но лишь при условии установленных и развитых отношений. Говоря об отношениях, мы всегда прямо или косвенно затрагиваем перенос.

Однажды ко мне обратилась женщина с невротической симптоматикой. В ходе нашей работы на первый план довольно скоро выступила ее повышенная потребность в моей реальности. Она могла взаимодействовать со мной лишь в непрерывном диалоге, постоянно подтверждающем, что я есть, и сообщала о невыносимом чувстве падения в бездну всякий раз, когда в кабинете наступало молчание. Она часто говорила о пустоте периодов между сессиями, и не только говорила, но и звонила мне то и дело в течение этих периодов под разнообразными предлогами: ей было необходимо таким образом убеждаться, что я существую и не забываю о ней. Уже тогда мне начинало казаться, что и сами симптомы ее были на деле одним из таких предлогов. Я чувствовал жалость, порой раздражение, как человек, у которого на плече бессильно повис спутник, даже не пробующий самостоятельно держаться на ногах. С другой стороны, я испытывал за женщину тревогу и неоднократно ловил себя на желании сделаться для нее своего рода подпоркой, даже отдавая себе отчет в том, что становлюсь объектом манипуляции: я не мог отделаться от ощущения, что она не выживет без меня. Не стану описывать здесь всех аспектов процесса, но расскажу, что произошло год спустя. Во время очередной встречи пациентка достала из принесенной папки карандаш и лист бумаги и в течение сорока пяти минут в ходе беседы рисовала мой портрет. Она сказала, что унесет его с собой и будет смотреть на него, если опять почувствует себя плохо. Используя термин Винникотта, можно сказать, что рисунок стал для нее переходным объектом. Думаю, это было само по себе существенным успехом, хотя до стабильной поддерживающей интернализации в то время было еще весьма далеко.

Я привык ранее понимать перенос как повторение прошлого опыта в настоящем, и, возможно, именно описанная ситуация продемонстрировала, что моему пониманию чего-то недостает. Можно ли было назвать произошедшее на этой сессии проявлением переноса? Полагаю, что да, даже при традиционном взгляде на перенос как элемент коммуникации, лежащий за рамками того, что имеет отношение к реальности ситуации и оговаривается терапевтическим контрактом. Но было ли это повторением прошлого? Это было скорее обретением опыта, которого моя пациентка в прошлом была лишена. В ее детстве мать не допускала замены себе – ни игрушкой, ни соской, ни кем-либо из близких людей. Девочка не обладала возможностью развить и использовать фантазию, которая позволяла бы ей иногда обходиться без реального материнского присутствия. Без подобной внутренней поддержки ее одиночество оставалось травматичным: я бы сказал, что у него не было шансов превратиться в уединение. Она создала в диалоге со мной то, чего не существовало: образ «достаточно хорошей матери», подразумевающий поддержку оптимального баланса фрустрации и удовлетворения и ставший частью ее Я, хотя и остающийся пока элементом внешней реальности. Лишь несколько лет спустя я познакомился с книгой Балинта «Базисный дефект», в частности, с описанием случая пациентки, которая впервые в жизни позволила себе совершить кувырок через голову (Балинт, 2000): то, что сделала моя собеседница, было по сути к этому весьма близко. Я обратил внимание на тот факт, что Балинт также рассматривал действие пациентки как проявление переноса, подчеркивая, что в данном случае оно оказалось не повторением прошлого, но чем-то принципиально иным. Также позднее мне пришлось узнать и то, что и Гилл, и Когут во многих случаях описывали перенос не как повторение того, что переживалось пациентом в прежних отношениях, но как повторное разыгрывание в стремлении достичь желаемого переживания: другими словами, аналитик может играть для него роль не реально существовавшего родителя, но родителя, в котором он всегда испытывал потребность и не мог ее утолить.

Приведенный фрагмент клинического случая стал для меня одним из импульсов к новым попыткам понять, что происходит в восприятии аналитика пациентом в ходе терапии. Каким образом я, объект изначально ненадежный, способный существовать для моей собеседницы лишь в реальности аналитической ситуации и исчезающий за ее пределами, был трансформирован в того, кто есть всегда, вне зависимости от времени и места? Как родилась связь, которой не было ранее в ее опыте? У меня были основания предполагать (не стану приводить их здесь), что подобное видоизменение переноса оказалось следствием не интерпретаций или других интервенций с моей стороны, но неких спонтанных и временно неосязаемых процессов, протекавших в нашем диалоге и в наших субъективных мирах.  Значительно позднее, через годы практики, у меня стало складываться убеждение, что перенос – явление многогранное, сложное, охватывающее все аспекты восприятия субъектом другой личности и служащее фундаментом любых отношений – способен к саморазвитию и может не только воспроизводить прошлое, но и формировать настоящее и в определенном смысле будущее. У целого ряда авторов я встретил гипотезы, как нельзя более созвучные моим впечатлениям: таков, например, был тезис Балинта о переносе как всеобъемлющем типе отношений с принципиально новыми по сравнению с прошлым опытам элементами. То же можно сказать о взглядах «интерсубъективистов», объединяющих понятием переноса целый ряд одновременных влияний различных уровней и способов функционирования личностной организации. О моих собственных представлениях по поводу содержания и структуры переноса будет сказано впереди…