Вундт или Фрейд? К генеалогии современной психологии

Хрестоматийная формула, скорее, афоризм Г. Эббингауза гласит, что психология имеет длинное прошлое, но краткую историю. В начале своего популярного «Очерка психологии», озаглавленного «Введение к истории психологии», немецкий учёный писал, что психология «существовала и росла в продолжение тысячелетий, но в первое время своего существования едва ли могла похвастаться постоянным и непрерывным движением к зрелому и плодотворному состоянию. В четвертом столетии до нашего летосчисления удивительная сила мысли Аристотеля превратила психологию в знание, которое могло выдержать сравнение с любой наукой тогдашнего времени, и притом в свою пользу. Но это здание оставалось с того времени без значительных изменений и расширений вплоть до 18 или даже 19 века» (Эббингауз, 1998, с. 14). Более 2000 лет подмороженного состояния психологии Эббингауз объяснял тем, что психика очень сложна как предмет научного изучения, но, вместе с тем, всегда открыта для обыденных суждений и, кроме того, интересует всякого человека. Пауза длилась до тех пор, пока к изучению души не были подключены методы естествознания. Тогда психология стала постепенно выходить из своего летаргического состояния. Начиная с эпохи Возрождения, она — под влиянием передовых наук о природе. Сначала это влияние косвенно и состоит в применении к душе принципов и теорий естествознания (например, английские ассоцианисты стараются мыслить процессы в сознании по аналогии с тяготением частиц, по Ньютону). Затем к «теоретическому импорту» добавляется прямой перенос в психологию объективного наблюдения и экспериментального метода (преимущественно из физиологии). Экспериментальные исследования кожной чувствительности Э. Вебером, психофизики Г. Фехнером, индивидуальных различий времени реакции Ф. Бесселем стали тремя толчками, которые окончательно пробудили психологию. Это случилось к 1870-м гг. «В течение последних десятилетий XIX века, сначала благодаря Вундту, все эти побеги новой психологии были привиты к старому корню и объединены, таким образом, в одно целое. Они оживили отчасти засохшее, казалось, дерево и дали ему силы для нового роста, благодаря чему оно пустило много новых веток. Психология сделалась другой как в учебниках, так и на кафедрах; к тому же, возникли психологические лаборатории, которые всего нагляднее показывают, какой переворот совершился в способах психологического исследования.

Вместе с тем, психология сделалась, наконец, самостоятельной наукой, существующей, прежде всего, для самой себя. До сих пор она служила исключительно интересам других. Знание душевной жизни не было самоцелью, но только полезной или необходимой подготовкой для достижения других, более высоких целей. Большинство считало её ветвью или служанкой философии» (цит. соч., с. 29). Другие видели практические применения психологии. «Но именно в наше время поняли вместе с тем, что для философских и практических целей будет гораздо полезнее, если психологи перестанут думать, главным образом, о них и стремиться к их достижению, а отдадутся всецело разработке вопросов самой психологии ради них самих. Таким образом, стали заниматься психологией как особой самодовлеющей наукой, которой исследователь должен отдать все свои силы» (цит. соч., с. 30).

Предложенную Эббингаузом схему возникновения современной психологии можно назвать версией второго рождения. Она до сих пор эксплуатируется в учебниках и монографиях. Согласно Эббингаузу, наука о психике рождается как бы дважды. Её первый отец, Аристотель, по лекалам позитивизма — натуралист, систематик и эмпирик. В рибёфинге 1860–1870-х гг., когда к старым корням, т.е. к аристотелевскому категориальному аппарату, были окончательно привиты естественно-научные методы, в главные восприемники самостоятельной науки о психике выдвигается В. Вундт. Его mutatis mutandis можно назвать вторым отцом психологии.

В «Истории экспериментальной психологии» Э. Боринга науке о психике возращён нормальный порядок единорождения. Начиная свой фундаментальный труд афоризмом Эббингауза, американский автор упрекает европейского коллегу за то, что тот уделил больше внимания предыстории, чем истории. Концепция «Очерка» подвергается дальнейшему и весьма радикальному упрощению. Те, кого Эббингауз держал в качестве Vergangenheit (прошлого), сброшены с психологического корабля как балласт. В семисотстраничном труде Боринга античному знанию уделено несколько страниц. Название книги говорит само за себя. Слова «экспериментальная» и «научная», «современная» применительно к психологии есть синонимы, а её предыстория — это ближайшие окрестности лабораторных исследований психики. «Экспериментальная психология сегодня имеет свою собственную историю, даже если эта история и не вся состоит из сведений об экспериментировании» (Boring, 1929, P. VII). Таким образом, легенда о науке, заснувшей на пару тысяч лет, Борингом из рассмотрения исключена, особая же роль Вундта сохранена и, как «первого психолога», усилена. Что до пользования неврозов и других патологий, то эту сферу обещано рассмотреть, коль она вовлечётся в экспериментальную лабораторную работу. Иных же оснований включать её в историю современной (экспериментальной) психологии нет.

Европейский и американский варианты рассмотренного историко-психологического шаблона до сих пор удерживаются в университетских курсах истории психологии. В Европе психологическую предысторию излагают преимущественно по Эббингаузу — от древних греков, в США по Борингу — от первых экспериментаторов Нового времени. Начало «собственно истории» отмечено фигурами Фехнера и Вундта. Такое оформление генеалогического древа психологии — работа позитивистской историографии науки. Объёмная масса исторического материала линеизирована, пропущена через конструкт эмпирико-аппаратурной научности.

Методическое достоинство эббингаузо-боринговской схемы — её простота — побуждает пользоваться ею даже тех, кто знает о действительной сложности научного генезиса психологии. Их можно понять. Психологии трудно разобраться в своем происхождении. У неё слишком много родителей и родственников. Если восприемником поставлен Вундт, то идентификация отцовства-материнства упрощается и мозаика имён вытягивается в последовательность. Кроме того, эскиз Эббингауза наделён идеологическим обаянием. Происхождение от естествознания Нового времени (во всяком случае, его восприемственное участие в «окончательном» рождении психологии) — очень неплохая родословная. В круг потомков Галилея, Декарта, Ньютона, Дарвина, Гельмгольца попадают и те, кто отнюдь не причисляют себя к исследователям и экспериментаторам. Указанный генеалогический круг и современная психология оказываются синонимами. Поэтому, например, гуманистическая психология вынуждена наводить на свою антисциентистскую фразеологию исследовательскую ретушь. Ведь иначе в академическом сообществе ХХ века трудно удержаться.

Однако числить всю психологию после 1860 г. отпрыском аристотеле-вундтовского древа — очень уж упрощённый, линейный моноцентризм, который в начале XXI в. даже и в учебниках смотрится архаично. Да и блеск классического естествознания всё-таки потускнел и пришли другие кумиры, не так приверженные сциентизму, как прежние. Эббингауз не делил психологию на досовременную и современную, тем более, он не мог предугадать появление термина «постсовременная наука». Но мы-то привыкли к тому, что современность — не только отрезок времени, но и тип развития со своими экономическими, социо-политическими, культурными, познавательными формами.

Современность как модельный тип познания есть экспериментально-опытное производство информации, оформленной в теории. Речь идёт только о концентрической архитектонике новоевропейской науки, скорее, даже о том, что называется ньютоновской парадигмой. Для «периферийной» дисциплины такой стандарт невыполним, даже приближение к нему опасно. Она испарится, как Земля, близко подошедшая к Солнцу. Однако знаниевая периферия и не уподобляется центру, а только удерживается в поле центростремительного тяготения, созданного научным светилом Нового времени — математическим естествознанием. Притяжение же к эпистемологическому центру научной системы происходит в порядке модернизации обыденно-религиозно-философских представлений о мире, доставшихся Новому времени от более ранней истории. Приведение к «нормальной» (т.е. физико-математической) структуре исследования парируется инерцией указанных синкретических комплексов. Если ещё раз воспользоваться образом из астрономии, то придётся уточнить, что вокруг центральной звезды научной галактики вращаются не единичные небесные тела, а системы со своими светилами, планетами и спутниками. Науки более низкого, чем механико-математические, статуса, например, Geisteswissenschaften (науки о духе), имеют свои центры — например, гегелевскую философию. Они располагаются за пределами центральной парадигмы Нового времени, но также дрейфуют вокруг этой «галактической оси» современного знания. В идеале, можно изобразить весь научный сонм изучаемого периода, построенный таким радиальным способом. Очевидно, в нашем случае это и будет современность-эпоха в проекции знания-типа. Однако потребуется поместить картину в историческое время, т.е. приписать отдельным её частям характеристики «раньше», «теперь», «потом».

Галактики разбегаются. Я не буду больше злоупотреблять метафорой центростремительного и центробежного движений. Достаточно иметь в кадре центральный знаниевый тип («теперь») вместе с засасываемыми его нормализующе-модернизирующим притяжением сателлитами (они — из прошлого, из «раньше») и теми, которые от него убегают в «потом». Остановим кадр и получим статичный срез из слоёв, называемых досовременностью, современностью и постсовременностью. После чего уместно вернуться к психологической генеалогии, к фигурам Вундта и Фрейда.

В издании «Очерка психологии» 1908 г., цитата из которого украшает психологические хрестоматии, нет упоминания о Фрейде. В указанном году венский врач только-только начал распространяться со своего дунайского плацдарма к западу и ещё имел возможность разделить участь своего земляка и предтечи по психотерапии Ф.А. Месмера. У молодой и внутренне разнородной науки с гордым самоназванием «научная психология» и без того хватает проблем, чтобы отвлекаться на маргинала. Однако именно Фрейд окажется тем «пробным камнем истины для себя самой и лжи», на котором «научная психология» большую часть ХХ века будет оттачивать raisons d’être своей научности. Может показаться, что императивность эта для неё скорее внешняя, принудительная, чем внутренняя, органичная. То, что основания у экспериментальной психологии и психоанализа разные, — заметно невооружённым глазом. «Различия в методе — между измерением и свободной ассоциацией, между научным наблюдением и клиническим вмешательством, между статистическим анализом и герменевтической интерпретацией, между объективностью и субъективностью — предопределили то, что психология и психоанализ создали радикально различные знания» (Hollway, 2006, р. 449). Не завоюй учение о половом инстинкте такую громадную популярность в западном обществе ХХ веке, и можно сомневаться — стали бы сотрудники психологических лабораторий, институтов, кафедр разбираться с научными основами лечения неврозов сексуальной этиологии. Но привлекательность психоаналитического предмета для публики острее, чем их академических штудий, так что можно и поспорить, кому кого было важнее признать своим — психологам Фрейда или Фрейду психологов.

Гипотеза преимущественно внешней, социальной популярности Фрейда имеет как приверженцев, так и яростных оппонентов. Не втягиваясь в их дискуссию, замечу, что распространение фрейдизма в массовой культуре ХХ в. объяснимо не только легализацией публичного интереса к либидо. Постструктуралистский концепт «власть-знание» М. Фуко дал возможность рассматривать саму исследовательскую науку среди «внешних», социально и политически сориентированных практик. Общая цивилизационная задача сводит и консолидирует направления, «внутренне» расталкиваемые собственными методологическими основаниями. Объединяя в семействе современной психологии разные по методам и объекту направления, «внутренняя» история науки вынуждена умалчивать, что внедряемый ей в это семейство член там «по факту» уже есть. Многое бы прояснилось, если бы указанная история сама признала свои усилия моментом ретроспективного конструирования поля современной психологии. Однако такая рефлексия даётся сложно, поскольку требует от современного учёного взглянуть на себя со стороны, с позиции постсовременности. Семейная же гетерокарпия (биологический термин, означает разноплодность в соцветии одного растения), если переводить её на генеалогию, сводится к вердикту о первородстве или к ещё более острой формулировке — кто законный наследник, а кто бастард. Для «внутренней» истории науки ответ предрешён, ведь историко-психологическая рамка, в которой она ведёт признательный процесс, — современная, эббингаузо-боринговская.

Другое дело — «внешняя» история науки, по М. Фуко. Противопоставление внешнего-внутреннего для неё вообще теряет смысл. Производимые властью-знанием структуры субъективности не перестают быть дисциплинирующе-кратическими, когда они интериоризуются индивидом. Постструктуралистская психология переработала идеи Фуко в понятие пси-комплекса (Rose, 1990, 1996). Указанный концепт позволяет трактовать психоанализ рядоположно с психометрией, психологией развития и другими направлениями науки о психике (Hollway, 2006). Члены «комплекса пси» с разных сторон участвуют в создании объекта для социополитического контроля власти (он же — дискретная единица психологического знания — субъект). Различия научно-исследовательского свойства стушёвываются перед общей работой по созданию дисциплинированной и саморегулируемой (через психику) человеческой монады Нового времени. Причём настолько, что в пси-комплекс бесконфликтно включаются дискурсы, несовместимые с современной наукой по внутренним, методологическим критериям, например, спиритизм (Triantafllou, Moreira, 2005).

Все же, распределив пси-практики в порядке разделения труда по социополитическому полю субъектификаций, мы не получим ответ на генеалогический вопрос. Он ведь о происхождении, о первенстве. Не обязательно хронологическом — датировки вещь условная. Генеалогическое первородство в науке состоит, скорее, в праве приоритетно представлять целое. Таким завершённым или близким к завершению целым в моём анализе выступает современность как знаниевый тип. Но кто решится утверждать, что прав на представительство знания-эпохи у Фрейда меньше, чем у Вундта?

Теоретическая оппозиция современной психологии описывает объективистское кредо последней как идеологему. Причём постмодернистская критика охотно трактует идеологию в качестве бессознательного комплекса. Излишне говорить, что это очень близко направлению мысли Фрейда. В одном из поздних эссе, «Будущем одной иллюзии», основоположник психоанализа взвешивает pro и contra двух краеугольных идеологий — религиозной и научной. Спор столь напряжён и важен, что Фрейд разделил своё колеблющееся мыслительное Эго на двух персонажей, участников диалога. При этом в качестве рупора научного познания готов сравнивать две позиции как иллюзорные. Наука, однако, выглядит более сильной, чем религия, иллюзией. Она выдержит такие обвалы, которые её соперница не перенесёт. «Вы обязаны всеми своими силами защищать религиозную иллюзию; когда она обесценится, — а ей поистине достаточно многое угрожает, — то Ваш мир рухнет, Вам ничего не останется, как усомниться во всём, в культуре и в будущем человечества. Поскольку мы готовы отказаться от порядочной части наших инфантильных желаний, мы сумеем пережить, если некоторые из наших ожиданий окажутся иллюзиями» (Фрейд, 1992, с. 63). Обвала какой иллюзии не перенесёт современный научный разум? Принципа объективности своего познания. «Воспитание, избавленное от гнёта религиозных учений, пожалуй, мало что изменит в психическом существе человека, наш бог Логос, кажется, не так уж всемогущ, он может исполнить только часть того, что обещали его предшественники. Если нам придётся в этом убедиться, мы смиренно примем положение вещей. Интерес к миру и к жизни мы от этого не утратим, ведь у нас есть в одном отношении твердая опора, которой Вам не хватает. Мы верим в то, что наука в труде и исканиях способна узнать многое о реальности мира, благодаря чему мы станем сильнее и сможем устроить свою жизнь. Если эта вера — иллюзия, то мы в одинаковом положении с Вами, однако наука своими многочисленными и плодотворными успехами дала нам доказательства того, что она не иллюзия» (там же). Войдя в культуру с репутацией разоблачителя последних оснований ratio, Фрейд, в конце концов, эти основания должен помиловать. Более того, заявить, что иллюзия разума не есть иллюзия, но объективность, данная науке для изучения. Постсовременное мышление подобными декларациями себя не связывает, вместе с тем, ему импонируют рефлексивность и стоицизм по отношению к своей идеологии. Определять Фрейда в глашатаи XXI в., как иногда делают, — большая натяжка, однако, найти более достойного представителя современности как знания-типа трудно.

В начале XXI в. кредо объективного исследователя имеет мало общего с действительными занятиями большинства психологов. Поэтому сциентистскую идентификацию современной психологии уместно рассматривать как идеологическое явление. Примешивание к объективизму моральных размышлений и гуманистических деклараций многие десятилетия сплачивало конгломерат психологических знаний и побуждало к его развитию. Поэтому образцом современности в психологии рискну назвать не «вполне естественно-научный» бихевиоризм и не «вполне гуманистические» психотерапии Маслоу и Роджерса, а психоанализ З. Фрейда. Как раз за то, что он «не вполне естественно-научный» и «не вполне гуманистический». Во фрейдизме мы скорее и легче, чем в других течениях психологии, находим то, что является признаком её современной разновидности — смешение естественно-научных и гуманитарно-литературных начал в оболочке сциентизма.

Литература

1. Фрейд З. Будущее одной иллюзии // Фрейд З. Психоанализ. Религия. Культура. М.: Ренессанс, 1992.
2. Эббингауз Г. Очерк психологии // Эббингауз Г., Бэн А. Ассоциативная психология. – М.: АСТ, 1998.
3. Boring E. History of Experimental Psychology. – N.Y.; London, 1929.
4. Hollway W. Family Figures in 20th Century British «Psy» Discourses // Theory & Psychology. – 2006. – Vol. 16(4). – P. 443–464.
5. Rose N. Governing the Soul: The Shaping of the Private Self. – L.: Routledge, 1990.
6. Rose N. Inventing Оur Selves: Pychology, Power and Personhood. – Cambridge: Cambridge University Press, 1996.
7. Triantafllou P., Moreira A. Modern Templates of Happiness: Performing Spiritualism and Psychotechnics in Denmark // History of the Human Sciences. – 2005. – Vol. 18(2). – P. 87–109.

Источник: Шкуратов В.А. Вундт или Фрейд? К генеалогии современной психологии // Теория и практика психоанализа. Юбилейный сборник научных трудов: Выпуск 2. М.: КРЕДО, 2016. С. 95–103.