«Стратегирование "понятного завтра"» – первое открытое мероприятие уникального проекта «Школа антропологии будущего РАНХиГС», оно состоялось в Москве 13 декабря 2019 года. С докладом «Страна "понятного завтра": культурные инструменты политологии» выступила политолог Екатерина Шульман:

«Я кандидат политических наук, поэтому проблематику завтрашнего дня, которую мы здесь обсуждаем, я рассматриваю сквозь призму своей науки, одной из наук об обществе. Я пользуюсь также инструментарием, который дает наука-сестра – социология. Тема моего выступления «Страна "понятного завтра": культурные инструменты политологии». Мне бы хотелось поговорить о том, каким образом мы как социум рассматриваем завтрашний день. Каким образом люди вообще понимают будущее, насколько они о нем думают и если думают, то как...

Мы различаем три типа будущего, отраженных в зеркале восприятия – прогнозируемое будущее, проектируемое будущее и желаемое будущее. Прогнозируемое будущее – то, что человек предвидит. Если ему задать вопрос о том, что будет через год, он даст вам некий прогноз. Проектируемое будущее – это то, на что он работает. Рекрутеры любят спрашивать на собеседованиях с кандидатами на какую-нибудь должность: «Чего бы вы хотели добиться в течение ближайших пяти лет?". Это проектируемое будущее. И желаемое будущее – чего бы вы хотели, о чем бы вы мечтали. В ситуации психической нормы эти три сценария не должны разниться слишком сильно. Ненормально, если на вопрос о том, чего вы хотите человек ответит: «Я хочу стать главой римско-католической церкви», а о том, что прогнозируете: «Я прогнозирую ядерный апокалипсис». Это странно. Поэтому всегда есть зазор между нашими желаниями и тем, на что мы реально работаем. Но, еще раз повторю: если мы базово нормальны, то это, во многом, похожие сценарии. Тут есть интересный зазор, который фиксируется, в том числе, социологическими инструментами. 

Как это отражается на прогнозировании? Если человека спросить: «Что с вами будет через пять лет?», он скажет: «Ну, не знаю, может быть я выиграю миллион в лотерею и на красавице женюсь». «А что будет с вашим соседом по офису?». «Ну, с этим все понятно, может быть, до заместителя начальника отдела он дослужится, но вряд ли. А на самом деле, скорее всего, выгонят его с работы, потому что он взял халтуру, чтобы выплатить ипотечный кредит». То есть, окружающие кажутся нам предсказуемыми, понятными, а мы кажемся себе гораздо более загадочными, наше индивидуальное будущее как бы затуманено для нас возможными хорошими вещами, которые, как мы ожидаем, с нами могут произойти.

Как это все выглядит на больших цифрах, больших социальных стратах? В принципе, с долгосрочным планированием у наших сограждан не очень хорошо. Горизонт планирования у нас достаточно короткий. Люди это объясняют либо тем, что ситуация такая нестабильная  и неизвестно, как все повернется (это завязано на трудноуловимом параметре «уверенность в завтрашнем дне»), либо люди объясняют это тем, что у них нет ресурса. Что толку планировать, если все равно я не могу свои планы осуществить? Вот такой сценарий жизни изо дня в день. Это не очень хороший сценарий, потому что это, неполиткорректно выражаясь, жизнь бедных. Не могут смотреть далеко в будущее, не могут планировать те люди, у которых действительно отсутствует ресурс, при помощи которого они могут в это будущее въехать. Ресурс не обязательно материальный, но и материальный тоже.

В 2018 году у нас условная партия стабильности, по опросам, проиграла партии перемен. Что это такое с точки зрения социологии? Людей спрашивали о том, что важнее – перемены или стабильность? Еще раз повторю: долгие годы  партия стабильности имела однозначный приоритет – соотношение было примерно 70 на 30. Цифры следует воспринимать условно, потому что у меня нет подтверждающей картинки, но пропорция такая. Это стало меняться в 2017 году, поменялось – в 2018. Причем (что может несколько беспокоить, если вы хотите беспокоиться), когда идут те же результаты в разбивке, то есть, людей спрашивают: «Нужны радикальные или небольшие перемены? Перемены возможны в рамках существующей системы либо всю систему надо менять?» – видно, как в течение 2017-2019 годов партия радикальных перемен рекрутирует себе голоса из партии тех, кто говорил, что перемены нужны небольшие. А партия стабильности, которая говорит, что вообще ничего не надо менять, она небольшая и устойчивая – уменьшается, но не сильно. Отток идет из тех, кто говорил, что перемены должны быть небольшими: идет снижение их доли и пропорциональный рост количества людей, которые говорят, что перемены нужны решительные. Недавно былo большое исследование «Левада-центра» на эту тему, они таргетировали именно этот круг вопросов – кто желает перемен и кто им препятствует. Они увидели эту довольно быструю для таких достаточно базовых вопросов социальную динамику.

«Хорошо, – говорят социологи респондентам, – Вы хотите перемен. А что вы имеете в виду? Это ваше завтра – оно какое?». Тут мы вступаем в область очень густого социологического тумана. Сказать, что запрос на эту прекрасную Россию будущего носит хоть сколько-нибудь осязаемый характер, мы не можем. Может быть, это и нормально. Может быть, люди  в массе своей и не могут иметь готовый сценарий, программу того, как оно должно выглядеть завтра. Но социологи и не пытают их в этом направлении. Что они спрашивают? Например, есть такой вид опроса, Институт социологии РАН его проводил: «На каких ценностях должна стоять Россия?». Людям предлагается некий список условных лозунгов и спрашивают, что они выбирают. «Россия должна быть великой державой, которую уважают и боятся другие народы», «Россия должна быть справедливым государством, где всем есть место», «Россия должна быть для русских», «Россия должна быть Советским Союзом, надо это вернуть», «Государство не должно ни во что вмешиваться, люди должны сами делать то, что они считают нужным» – такого рода набор тезисов. Мы видим в ответах на эти вопросы то, что у социологов называется «протопартийные группы».  Это, ни в коем случае, не политические предпочтения. Хотя сейчас, рассказывая о них, я буду вынуждена употреблять термины «левый», «правый», «либретарианский», «социалистический», но, понимаете, это такие «облака», это не партийные симпатии. Это не набор политических взглядов, потому что у людей в головах могут очень противоречивые вещи сочетаться в одно. Это именно протопартийные группы – допартийные предпочтения.

Что мы тут можем увидеть? Мы видим тот запрос, который обычно называют «левым». Я только что извинилась за употребление этого термина, но я вынуждена его употреблять.  Либо еще менее внятно его называют «запросом на справедливость». Что это такое – одному Богу известно. Но он есть и в этой последовательности ответов он занимает первое место. Это может быть признаком каких-то социалистических симпатий (что, в общем, не было бы удивительно, поскольку это, более или менее, глобальная тенденция и в первом мире, и среди молодых избирателей мы видим вот эти левые симпатии…). Неравенство является той проблемой, которая тревожит людей во всем мире. В этом смысле мы с вами в тренде, если бы только понять, что именно люди подразумевают под справедливостью. Мы знаем, что это одно из самых широких понятий в русском языке. Это такой, как говорят маркетологи, зонтичный бренд – под ним может подразумеваться очень многое, в зависимости от ситуации. Мы знаем, что иногда справедливость – это милосердие, а иногда – это месть; иногда справедливость – это закон, а иногда – это исключение из закона; иногда это равенство, а иногда – неравенство, исключительная помощь кому-то, кому больше надо. Все это ситуативно может называться справедливостью.

Тут тоже все не совсем определенно, … но выявить разницу можно. Действительно, долгие годы и десятилетия основным запросом к власти, требованием к ней, было наведение порядка, а основной претензией: «Мало порядка! Наведи!». Это начинает сменяться требованием справедливости, понимаемой, в том числе, как диалог…»: