Три идеи Курта Левина, без которых не было бы современной психологии

9 сентября 2025 года исполняется 135 лет со дня рождения Курта Левина, основателя социальной психологии, пионера прикладной и организационной психологии.

В этот день предлагаем вниманию читателей статью С.К. Нартовой-Бочавер «Три идеи Курта Левина, без которых не было бы современной психологии».

Введение

Курт Левин — великий ученый прошлого со сложной судьбой и непростой профессиональной жизнью, что, впрочем, типично для людей его поколения: Левин родился в 1890 г., умер в 1947 г.; его карьера сделала резкий поворот после эмиграции из Германии в 1933 г., а научные интересы изменились. И, как это бывает только с гениальными людьми, это привело к «удвоению» результативности его творчества — в силу ли необходимости осваивать новое социальное пространство или просто присущей талантливым людям неспособности жить вполсилы, Левин за последние десять лет своей жизни перевернул социальную психологию и, в сущности, создал организационную психологию. Психологи поколения автора этой статьи ощущали его присутствие благодаря лекциям в МГУ Блюмы Вульфовны Зейгарник, которая любила рассказывать о нем студентам, создавая чувство причастности к великой науке прошлого, хотя и не прямой.

Однако связи рвутся.

Эмиграция привела к тому, что учеников в Германии у Левина практически не осталось. И для нынешних ученых и практиков Левин — это нечто давно ушедшее, музейное, мемориальное, подобно наивной табличке на аудитории имени Курта Левина в одном из московских университетов, где он, конечно же, никогда не бывал.

Складывается впечатление, что и его учение — это тоже сюжет истории психологии, а не современной науки и практики. Но давнее — не значит забытое. В настоящей статье хотелось бы проследить преемственность между прорывными идеями Курта Левина, в первую очередь относящимися к психологии личности, и теми современными исследованиями и практиками, которые, представляя собой «вторую производную» от его идей, трансформировались, видоизменились и стали почти неузнаваемыми, однако не исчезли [Левин, 2000]. Иронично, но если пользователи этих идей в суетной и быстрой современной жизни не всегда могут проследить их истоки, это, вероятно, и означает их полную естественность, имплицитность, превращение из фигуры в фон. Это незаменимая почва, которая дает жизнь дереву, при этом оставаясь не осознанной и воспринимаемой как нечто привычное, о чем не нужно думать и за что не стоит благодарить. В сущности, именно такое продуктивное забвение и означает признание, однако интересно обратиться к этой почве и посмотреть, что же из нее выросло.

Мы сосредоточимся на трех особенно близких автору идеях Курта Левина, которые широко представлены в современном научном дискурсе и в повседневной реальности. В отсутствие формальной преемственности сейчас мы уже не найдем исследователей, которые рассматривали бы личность как годологическое пространство, с сохранением математикоподобной терминологии Левина. Она изменилась, как это принято в современной науке, в сторону более простых и прагматичных, легко операционализируемых понятий. Тем не менее основная эвристичность его подхода, трансформировавшись, сохранилась, что и доказывает жизненность его теории.

Жизненное пространство — что оно содержит?

Первая идея связана собственно с понятием жизненного пространства. Жизненное пространство — это аналог поля, центрального понятия в учении Левина, применительно к психологии личности; это человек и психологическая среда, как она существует для него (поле, включающее потребности, мотивы, настроения, цели, идеалы, состояния). Поскольку потребности, идеалы и состояния не могут быть беспредметными, они неизбежно связаны с чем-то эмпирически представленным, — местами, вещами или идеями. Единица пространства — это ситуация, которая представляет собой нечто подобное срезу жизненного пространства в текущий момент; таким образом, собственно пространство незаметно и естественно связывается со временем, без которого оно непостижимо, так как всегда находится во временном владении.

Характеризуя содержимое жизненного пространства, Левин отмечал, что существует множество «объективных» процессов в физическом или социальном мире, которые не оказывают на него влияния; такое понимание внутреннего мира человека освобождает психологию от социологического редукционизма, одновременно обустраивая пространство проявления свободной воли человека. Например, существуют объективные опасности, которые человек отрицает, и другие, о которых известно, что «на самом деле» их не существует, однако он их боится, — и что же в действительности наполняет его жизненное пространство? Конечно, то, что побуждает к переживанию и действию. Существование фактов и явлений Левин трактовал как их способность оказывать видимое воздействие на индивида: человек избирателен к тем стимулам и факторам, которым он позволяет на себя воздействовать, и закрывается от тех, которые ему безразличны, которых, таким образом, для него не существует.

Левин подчеркивал, что присутствует соблазн ограничиться чисто психологическими явлениями, подобными мотивам, когнитивным схемам, целям, и исключить физические и социальные события, не оказывающие на человека прямого воздействия. Однако некоторые из них все же оказывают влияние и потому также должны быть введены в жизненное пространство человека. «Одна из основных характеристик теории поля в психологии, как я ее понимаю, — это требование, чтобы поле, которое влияет на индивида, было описано не на “объективном физикалистском” языке, но так, как оно существует для этого человека в это время… Описать ситуацию “объективно” в психологии на самом деле означает описать ситуацию как совокупность тех фактов, и только тех фактов, которые составляют поле индивида» [Левин, 2000, с. 83].

Как же можно узнать, что именно реально существует для человека? В поиске ответа на этот вопрос стоит обратить внимание на те данности и явления, отсутствие которых его травмирует или огорчает. Через переживание ценности сущего человек понимает, без чего ему не хотелось бы обходиться и чем он дорожит. Таким образом, жизненное пространство предстает как сплав эмпирического и феноменологического, предмета и отношения к нему.

В современной психологии идеи Левина о жизненном пространстве, дополненные учением Джемса об эмпирической личности, используются необыкновенно широко, потому что через не-психологическое часто бывает проще подобраться к психологическому [Джемс, 1922; Левин, 2000]. Двадцать лет назад автор настоящей статьи заметила, что именно повседневные истории о вещах, местах и привязанностях представляют собой наиболее честный эффективный способ познания внутреннего мира человека, свободный от психологических защит и искажений [Нартова-Бочавер, 2017]. В самом деле, воспоминания о потерянных, сломанных или забытых вещах — игрушках, одежде — часто открывают такие глубоко спрятанные движения души, о которых невозможно узнать посредством холодной рефлексии. Забытые тайны, намерения и обстоятельства проявляются легко в косвенном повествовании о чем-то, казалось бы, не имеющем отношения к внутреннему миру, — о местах или вещах.

Традиция исследования внутреннего мира через объекты, с которыми связаны чувства и поведение человека, проявляется во многих исследованиях. Интересно, что одними из первых влияние личных принадлежностей и собственности на Я-концепцию людей начали изучать М. Чиксентмихайи и Е. Рохберг-Хальтон [Csikszentmihalyi, Halton, 1981]. Анализируя, со ссылками на социологические и антропологические источники, значение вещей в человеческой жизни, они отметили, что Homo — это не только sapiens (разумный) или ludens (играющий) человек; это также faber — творящий практик, производящий и потребляющий разные предметы. Определяя личность, они писали так: «С нашей точки зрения, самый главный факт о людях заключается в том, что они не только осознают свое собственное существование, но и могут предполагать контроль над этим существованием, направляя его к определенным целям… Это… будет нашей отправной точкой для модели Я» [Csikszentmihalyi, Halton, 1981, p. 17].

Согласно Чиксентмихайи и Рохберг-Хальтону, доминирование человека над миром вещей занимает не последнее место в процессе самоактуализации, потому что рукотворные вещи, предметы, будучи знаками человеческой индивидуальности, вносят весомый вклад в развитие Я: невозможно представить короля без его трона, судью без скамьи, а профессора — без кафедры. Вещи отражают человеческие интенции и потому редко бывают нейтральными: они либо делают жизнь целенаправленной, либо, напротив, служат силам хаоса и энтропии. Вещи — это знаки идентичности, социального статуса, ролевого моделирования, источники социализации, и потому внутренний мир человека и внешний, его окружающий, тесно связаны интенциями, значениями и опытами.

Изучая наиболее почитаемые, любимые вещи в семье, исследователи идентифицировали предметы мебели, искусства, фотографии, книги, музыкальные инструменты и аппаратуру, телевизор, холодильник, предметы коллекционирования, статуэтки, растения и посуду. Взаимодействие с этими предметами — мечты о покупке, приобретение, использование — вносили существенный вклад в развитие представления человека о себе, так как требовали от него целенаправленной осознанной активности и меняли его повседневное бытие. Таким образом, можно сказать, что мир вещей, предметов входит в жизненное пространство личности, наполняя его энергией и смыслом. Интересно, что эти вещи могут быть разделены на предметы действия и созерцания. Если предметы действия, подобные холодильнику или посуде, побуждают к внешней активности, то предметы созерцания, подобные книгам и фотографиям, усиливают рефлексию собственной личности и жизненного пути.

В наших собственных исследованиях отрывочные сведения о том, чем может быть заполнено жизненное пространство, были примерно двадцать лет назад обобщены в модели психологического пространства [Нартова-Бочавер, 2013]. Примечательно, что этот же ход мысли ненамного раньше был воспроизведен американским геронтопсихологом К. Кукманом [Cookman, 1996]. Главное различие моделей состоит в том, что в модели Кукмана нет сектора, отвечающего за повседневные временные привычки; остальное совпадает (см. рис.). Кукман разрабатывал систему практической помощи пожилым людям и обнаружил, что главное для их психологического благополучия и здоровья — поддерживать и укреплять те привязанности, которые у них сохранились; это сохраняет их идентичность, усиливает чувство присутствия в жизни и наполняет ее смыслом.

Однако — существует ли динамика жизненного пространства или оно остается стабильным? Левин отмечал, что жизненное пространство динамично и способно изменяться как от ситуации к ситуации, так и в онтогенезе. Психологический мир, который оказывает влияние на поведение человека, расширяется с возрастом как в отношении областей, так и в отношении временнóго интервала, который принимается во внимание. И пространство свободного движения (аналог личного действия, или формы субъектности), и жизненное пространство расширяются, причем это расширение происходит иногда постепенно, а иногда резкими скачками, характерными для кризисов развития.

В уже упомянутом исследовании Чиксентмихайи и Рохберг-Хальтон сравнивали предпочтения разных домашних объектов в трех поколениях одной семьи; выяснилось, что ранговые места упоминаемого не совпадали, равно как и сами объекты. Например, дети упоминали домашних питомцев, а родители и прародители — комнатные растения. Но, что еще интереснее, в зависимости от поколения менялась интерпретация присутствия этого объекта и его роли в жизни человека: для детей упоминаемые объекты чаще были связаны с развитием Я, для прародителей — рода и семьи в целом; для детей они ассоциировались с настоящим и будущим, для прародителей — с прошлым.

Более того, были обнаружены и различия предпочтений в зависимости от пола: мужчины среди любимых и значимых вещей значительно чаще упоминали телевизоры, стереосистемы, спортивный инвентарь, машины и разного рода трофеи, а женщины — фотографии, скульптуры, растения, посуду, стекло и текстиль (любимые покрывала, скатерти, одежду и пр.). Очевидно, что конструирование Я происходит по-разному в зависимости от направленности внимания и текущей активности.

Истории о вещах показывают, что именно происходит во внутреннем мире их обладателя, как меняется их Я и жизненное пространство в целом, обретая новые цели и привязанности или просто открываясь самому субъекту. Вот, например, история о токарном станке, рассказанная его владельцем. «Я завел его для своей работы. Но потом я понял, что он мне нравится, потому что ты… можешь создавать точные вещи, в пределах одной тысячной дюйма. Это очень хороший инструмент… Он делает с моими руками что-то такое, что мне нравится… Это определенно не та вещь, которая необходима для выживания. Но, конечно, он очень важен для меня. Мне приснилось, что дом горит. А я не знаю, вышли моя жена и дети или нет, но я внизу, в подвале, как одержимый пытаюсь расчленить токарный станок и вытащить его, кусок за куском. Это очень особенный инструмент…» [Csikszentmihalyi, Halton, 1981, p. 109]. Подавляя соблазн проинтерпретировать это сновидение подробно, отметим лишь, что токарный станок вызвал страстную привязанность владельца к себе, с высокой вероятностью именно в силу его магической способности возвысить протагониста, сделать его носителем волшебных навыков и умений. При этом, разумеется, наличие этой магической способности приписывается станку самим владельцем.

Вещи могут становиться полноправными частями семейной системы [Lunt, Livingstone, 1991; Лунт, 1997], выступая маркерами семейных отношений, обозначая обязанности и ролевые идентичности, используясь в качестве поощрения и наказания, выступая предметом спора или средством управления. Таким образом, отношение к человеку переносится на его имущество, и наоборот.

Тесная взаимосвязь, переплетенность вещного и феноменологического не всегда формулируется явно, однако подразумевается во многих прикладных работах. Так, исследуя процесс шопинга, выделяют мотивы, которые не прагматичны, но касаются личности человека и его коммуникации, т. е. отражают и даже развивают именно его жизненное пространство. Среди них называют освобождение от рутины быта, самовознаграждение, генерацию новых идей и решений, физическую активность, сенсорную стимуляцию, социальные события с друзьями, наслаждение статусом и авторитетом и удовольствие от возможности поторговаться и, наконец, предвосхищение удовольствия от пользования покупкой [Ng, 1993]. Этот обширный перечень показывает, что процесс совершения покупок затрагивает потребности всех уровней и потому столь привлекателен для человека.

Объекты не случайно попадают в жизненное пространство человека; чтобы это произошло, они должны обладать для человека привлекательностью (валентностью, как сказал бы Курт Левин). В современном психологическом дискурсе термин «валентность» практически не используется, однако получил широкое распространение термин «привязанность», который давно оторвался от психоаналитического понимания эмоциональной связи матери и младенца и начинает относиться к весьма разнообразным явлениям. Так, говорят о привязанности к вещам, когда вещь рассматривается не как товар, имеющий стоимость, а как предмет, включенный в историю жизни и владения [Kleine, Baker, 2004]. Более того, привязанность к вещам может усиливаться, расширяться и даже приобретать силу воздействия на своего обладателя, побуждая его к определенным поступкам.

Говорят также о привязанности к месту (дому, городу, стране, миру), при этом также подразумевая идентификацию человека с частью пространства, его уподобление этому месту и принятым там правилам, восприимчивость к его влиянию, которая часто оказывается ресурсом психологического благополучия человека [Lewicka, 2011; Williams, Vaske, 2002; Резниченко и др., 2016]. Привязанность к месту меняется с возрастом, встраиваясь в те задачи развития, которые решает взрослеющий человек и таким образом синхронизируя историю места и живущего в нем человека.

Более того, если обратиться к такой вульгарной и, казалось бы, совсем далеко отстоящей от внутреннего мира человека вещи, как деньги, можно обнаружить, какую важную роль в жизненном пространстве человека они играют, наделяя его энергией и открывая возможности самовыражения личности [Фенько, 2000]. Исследователи различают сакральный и профанический смысл денег: cакральность проявляется в том, что они позволяют приобрести нечто особенное — власть, бессмертие, счастье, а профанический смысл — в том, что на деньги можно купить множество предметов, в общем взаимозаменяемых. При этом для мужчин более ценен сакральный смысл денег, а для женщин — профанический. То есть один и тот же объект (деньги) приобретает разные роли внутри жизненного пространства человека.

Наконец, в заключение раздела хотелось бы отметить, что теория жизненного пространства создавалась задолго до появления Интернета и виртуального пространства. Сейчас, когда реальное бытие человека дублируется его виртуальной копией, можно заметить, что в виртуальном пространстве происходят аналогичные реальному миру процессы, иногда отражая, а иногда компенсируя реальные опыты [Шаповаленко, 2015]. Там, так же как и в реальной жизни, имеют место нарциссическое самопредставление, конфликты, агрессия или травля.

Итак, хотя понятие жизненного пространства как одна из центральных категорий психологии Курта Левина не имеет прямого продолжения, легко убедиться, что в прикладных исследованиях современности и даже консультативных практиках постоянно используется явление агглютинации эмпирического/феноменологического (жизненное пространство как оно существует для самого субъекта), непосредственно вытекающее из его теории личности.

Самоорганизация, самокомпенсация, избыточность и пустоты

Вторая необыкновенно ценная идея Левина, на наш взгляд, состоит в холистическом понимании жизненного пространства, имеющего сложную структуру и неоднородного, в котором можно выделить «единицы поля-времени», «психологические кванты», мотивы, цели, сюжеты и просто предметы. Левин полагал, что все части единого жизненного пространства взаимозависимы: более того, возможно, внутри него вообще нет того, что могло бы быть абсолютно независимым от других его частей. Таким образом, структура жизненного пространства задает и детерминацию его составляющих, нелинейную и не механистичную; она всегда, помимо прямого, обладает косвенным влиянием и метафорическим значением.

Если использовать более современную лексику синергетики, эти положения говорят о способности пространства к самоорганизации и самокомпенсации. Следствием этого становится признание смещенной причинности в функционировании личности, в силу чего, с одной стороны, все может быть не таким, как кажется, а с другой — мы обнаруживаем, что ресурсы личности не безграничны. Например, интерпретируя проявления избыточности поведения, предпочтений и чувств, можно предположить, что если энергия привязанности (валентности) направляется на некоторый объект, включая его в качестве особо значимого в жизненное пространство, то она перенаправляется с других объектов, которые оказываются в зоне депривации. Таким образом, теория жизненного пространства помогает объяснить не только повседневное функционирование адаптированной личности, но также и природу нарушений, например зависимостей, поскольку подразумевает неоднозначную связь внешнего поведения с состоянием Я, которые оба (и поведение, и идентичность) принадлежат жизненному пространству.

Взаимозависимость разных составляющих жизненного пространства еще раз подкрепляется принципом изоморфизма (тождества физического и психического), в соответствии с которым, по Левину, они уподобляются друг другу. Идею взаимозависимости составляющих жизненного пространства иллюстрируют многочисленные психосоматические феномены, которые могут быть рассмотрены с точки зрения семиозиса, то есть означивания некоторого органа или болезни в контексте жизненного пути человека [Тхостов, 1993]. Многие работы подтверждают, что опыт тела представляет собой основу и ресурс ментального развития и условие психической зрелости [Ребеко, 2015; 2018], и наиболее буквально это уподобление прослеживается в содержании психоаналитически интерпретируемых причин кожных заболеваний: кожа — это граница контакта человека и мира, это фильтр информации или эмоций, исходящих от человека или получаемых им. Однако и то и другое принадлежит жизненному пространству; если человек не сумел в ходе своего онтогенеза выстроить эту границу, нерешенная задача может напоминать о себе кожными заболеваниями.

Интересной в терминах жизненного пространства кажется также интерпретация нарушений пищевого поведения [Дурнева, 2015; Eliassen, 2011; Hoste, Grange, 2013]. Большой массив данных, анализирующих их этиологию, обращается к биопсихосоциальной модели, в которой пища и ее потребление рассматриваются, помимо прямого физиологического значения, как средства самовознаграждения, самонаказания или самоуспокоения. Они отражают и заполняют лакуны жизненного пространства, возникшие из-за недостатка любви, признания и успеха:

«…пищевое поведение человека представляет собой сложный биопсихосоциальный феномен, связанный не только с удовлетворением витальной потребности, но выполняющий ряд других, социальных по своей природе, функций» [Дурнева, 2015, с. 2]. Поэтому лечение пищевых нарушений также имеет системный характер и включает работу с потребностями, привязанностями и самооценкой человека.

Итак, тело и чувства зависят друг от друга; существуют и другие композиции взаимосвязанных частей жизненного пространства, например, вещи могут быть заместителями социальных объектов или других, в том числе внутренних, ресурсов личности. Во многих культурах существуют особенно значимые предметы, представляющие собой, помимо функциональной ценности, еще и метапослания, демонстрирующие миру значимые качества субъекта или компенсирующие их отсутствие. Например, для многих культур безусловно культовым предметом является автомобиль. По данным исследований в Германии, для молодых мужчин автомобиль определенно является предметом идентификации: агрессивное вождение наблюдается у тех, для кого значим образ мачо и кто имеет машину с мощным двигателем [Krahe, 2005; Krahe, Fenske, 2002]. Поэтому мужская манера водить автомобиль часто представляет собой демонстрацию силы, содержит много соперничества и желания обольщать женский пол. Очевидно, что этот феномен основан на идентификации собственной маскулинности с мощностью предмета-заместителя, причем более взрослые и опытные водители-мужчины рассматривают автомобиль всего лишь как средство передвижения, не идентифицируясь с ним. Нет подобной идентификации и у женщин. Как бы то ни было, эти замещения иллюстрируют способность жизненного пространства к самокомпенсации, благодаря которой вместо одного (недостающего) ресурса начинает использоваться другой, приводя к снижению напряжения и, как следствие, к достижению гомеостазиса.

Из понимания Левином пространства как ограниченно структурированного, но целостного и холистичного, вытекает еще одно следствие — и в интерпретации этого следствия автор позволяет себе некоторые вольные толкования, впрочем, не ожидая полного с ними согласия. Дискретные и малоструктурированные объекты не заполняют пространство полностью; в нем имеются пустоты. И если в гештальттеории восприятия именно пустоты как особый объект были доказательством примата целого над частями (большинство экспериментов включали стимулы с пропусками важных деталей — треугольник без сторон, точки вместо окружности и пр.), то в психологии личности эта тема существует скорее как намек.

Так, говорят о возможном Я — компоненте представления о себе, который не эквивалентен реальному или идеальному Я, но включает в себя направленное в будущее Я, которое отражает ожидания, цели, страхи, надежды и стремления субъекта, связывая когнитивную оценку самого себя и мотивацию к ее изменению [Костенко, 2016; Костенко, Гришутина, 2018; Леонтьев, 2011; Markus, Nurius, 1986]. Возможное Я — это выражение свободной воли субъекта, противостоящей давлению наследственности и жизненных обстоятельств. При этом очевидно, что в текущий момент времени оно еще не реализовалось и вообще может не появиться, однако уже сейчас, будучи «пустотой», оно консолидирует энергию человека и побуждает его к активности. Опять же, видимое воздействие, в терминах Курта Левина, — несомненно.

Есть и другие свидетельства видимого воздействия несуществующего. Например, в психологии автобиографической памяти говорят о так называемых викарных воспоминаниях — информации о событиях, произошедших с другими людьми, которые, однако, становятся существенным компонентом личных историй [Нуркова, 2019]. С точки зрения кванта памяти — это пустота; с точки зрения жизненного пространства — это именно факт, обладающий видимым воздействием на индивида.

Если обратиться к семейной психотерапии, то можно найти доказательства тому, что отсутствующий член семейной истории — это очень важный объект, обладающий мощной энергией, в силу которой он возвращается в повторяющихся событиях, травмах или сюжетах [Шутценбергер, 2001]. Причем чем ярче зияет его отсутствие (сначала — умолчание, потом — забвение), тем с большей вероятностью, по мнению практических психологов, семья имеет шанс пережить то, из-за чего его предпочитают не вспоминать, еще раз.

И наконец, наверное, самое буквальное выражение «пустот» в пространстве — это такие феномены психологии среды, которая многим обязана гештальттеории, как дистанция и личное пространство [Altman, 1975]. Дистанция — это расстояние между людьми, которое отражает многие не всегда осознаваемые качества их взаимодействия: самооценку, качества личности (экстраверты устанавливают меньшую дистанцию) или наличие социальных предубеждений по отношению к другому. Дистанция увеличивается также при различных формах стигматизации — по отношению к инвалидам, ампутантам, людям с какими-либо заметными особенностями, представляя собой безмолвный знак отвержения [Kinzel, 1970].

Более сложной геометрически вариацией пустоты является личное пространство (unvisible bubble) — сфера вокруг тела человека, внедрение в которую приводит к переживанию дискомфорта [Sommer, 1959]. Невидимый пузырь ничем не обозначен, однако, тем не менее, его присутствие необходимо, а нарушение остро переживается.

Таким образом, жизненное пространство — это действительно самоорганизующийся, самокомпенсирующийся феномен, предполагающий вариативность способов жизни, использования и перераспределения ресурсов и в случае наличия препятствий перенаправляющий энергию с одного своего фрагмента на другой.

Границы жизненного пространства

И, наконец, третья идея Курта Левина, которая очень продуктивно используется в первую очередь в прикладных областях психологии, — это указание на важность границ жизненного пространства. Пограничная зона жизненного пространства, согласно Левину, включает в себя определенные части физического или социального мира, которые, не входя в него полностью, все же оказывают влияние на жизненное пространство, например посредством восприятия и ответных действий. Задача «психологической экологии», как иначе Левин называл свою теорию личности, — это понимание того, какая именно часть физического или социального мира будет определять в данное время пограничную зону жизненного пространства. Это изучать совершенно необходимо, потому что в силу маргинальной природы жизненного пространства его динамика и развитие сосредоточены именно на границах, где и возникает максимальное напряжение.

В современной психологии понятие психологических границ используется необычайно широко, хотя и достаточно свободно [Аммон, 1995; Леви, 2013; Марцинковская, 2008; Петровский, 2008; Перлз, 2000; Польстер, Польстер, 1997]. Исследователи разных парадигм находят его эвристичным, но первенство, безусловно, остается за последователями гештальттерапии. Так, И. и М. Польстеры отмечали, что именно на границе Я рождается субъект: пограничная линия показывает, где заканчиваюсь Я и начинается кто-то другой [Польстер, Польстер, 1997]. Границы определяют личную идентичность человека: устанавливая границу, личность самоопределяется и получает возможность активно выбирать способы самоутверждения, не нарушающие личной свободы. Если же личностные границы не осуществляют эту функцию, идентичность размывается.

Есть у границ и другие важные для развития личности функции, связанные с поддержанием субъективного благополучия и установлением правил взаимодействия. Они определяют пределы личной ответственности, оберегая человека от перегрузок, создают возможность и инструмент равноправного взаимодействия, обеспечивают селекцию внешних влияний, а также защиту от разрушительных воздействий, связанных с соблазнами зависимостей и разделяемых референтной группой пороков, то есть позволяют субъекту подняться «над полем».

Наиболее последовательным продолжателем идеи границ был, безусловно, Фриц Перлз, который основным предметом психотерапии считал динамику границ контакта, а сам контакт понимал как сознавание, соприкосновение или совершение действий с действительностью (взаимодействие) [Перлз, 2000]. Граница контакта — это граница между организмом и окружающей средой, где и развиваются психологические события; все мысли, чувства и действия человека имеют место быть только на границе контакта. Перлз не использовал понятие «жизненное пространство», предпочитая говорить о самости как «архитекторе» жизни, но отмечал, что самость — это система контактов, которая складывается из идентификаций и отчуждений. Маркерами отчуждений и идентификаций опять же могут быть не только феномены (инсайты, переживания), но и эмпирические явления.

В настоящее время, оценивая адаптированность личности, говорят о дисфункциональных или здоровых границах, хотя строгого конвенционального определения критерии зрелости границ пока не приобрели [Шамшикова, Петровская, 2009]. Дисфункциональные границы — это психологические механизмы, приводящие к искажению коммуникации между Я и не-Я во внутреннем мире [Шаповал, 2017, с. 92]. Перлз считал, что нарушения границ (интроекция, проекция, слияние и ретрофлекция) приводят к развитию неврозов [Перлз, 2000]; Аммон полагал, что становление Я (в его терминологии, гуманфункция) невозможно без построения границ, потому что только при этом условии человек способен фильтровать послания извне с учетом того, насколько они могут быть полезны [Аммон, 1995]; Ричмонд отмечал, что нарушенные границы часто ведут к созависимости, способствуют нечестности, подверженности манипуляциям и саботированию собственных решений [Richmond, 1997–2016].

Что же препятствует наличию здоровых границ? Их сложно выстроить тем, кто 1) ставит потребности и чувства других людей выше собственных; 2) не понимает самого себя; 3) не понимает своих прав; 4) считает, что возведение границ разрушает отношения; наконец, 5) никогда не пробовал построить здоровые границы [Richmond, 1997–2016].

Но, если к настоящему моменту существует несколько психотерапевтических теорий, описывающих нарушенные границы Я, то представления о здоровых границах пока еще остаются на уровне заявки или программы изучения этого феномена. В наиболее общем виде здоровые границы — это правила относительно того, как нужно себя вести по отношению к другим людям, и что позволительно предпринимать, если другие начинают вторгаться в личное пространство человека [Hereford, sine data; Нартова-Бочавер, Силина, 2018; Силина, 2018]. Признаки здоровых границ разнообразны и включают такие поведенческие технологии, как умение отказывать в провокациях и подстрекательстве к нарушению закона или предательству своих нравственные ценностей; умение останавливать других людей, если они склонны эмоционально или физически внедряться. Поддержание «здоровых» психологических границ стало трактоваться как один из важнейших жизненных навыков, способствующих умению общаться с другими, всегда сохраняя самоуважение и чувство собственного достоинства [Hereford, sine data].

Работая с нарушенными границами, психотерапевты обращаются к тому моменту жизненного пути, который привел к их искажению, и потому важно понимать, каков нормативный онтогенез психологических границ личности. В недавнем исследовании О.В. Силиной, проведенном на детях от двух до десяти лет, показано, что это действительно происходит, но нелинейно и скачкообразно, так что можно говорить о сензитивных периодах развития границ [Силина, 2018]. В возрасте четырех–пяти лет дети приходят к осознанию и ощущению потребности в личном пространстве; в возрасте семи–восьми лет признают чужие границы и начинают проявлять уважение к ним; у детей десяти лет границы являются привычным механизмом межличностного взаимодействия, при этом отчетливо осознаются как собственные, так и чужие границы. Таким образом, основные направления развития психологических границ заключаются в переходе от неосознаваемых границ к хорошо чувствуемым и понимаемым, от физических к вербальным, от защиты собственных границ к уважению чужих. Меняются и технологии защиты границ: физический барьер, ограничивающий доступ другого человека на личную территорию, сменяется условными, подвижными, символическими, но высокофункциональными границами (разделение, коммуникация и др.).

Таким образом, в соответствии с учением Левина, поскольку содержимое жизненного пространства расширяется и дифференцируется, то и границы изменяются, обрастая новыми функциями и меняя средства выражения, но продолжая маркировать наиболее подвижные зоны жизненного пространства, заданные возрастными задачами развития.

Выводы

Итак, краткий и не претендующий на полноту обзор актуальных современных исследований и востребованных консультативных практик, на наш взгляд, позволил проследить преемственность между очень академичными, иногда чрезмерно сухо и порой почти не гуманитарно сформулированными идеями Курта Левина о жизненном пространстве и «точками роста» в сегодняшних исследованиях психологии личности и практической психологии. За пределами анализа осталось время и все, что с ним связано, — понимание психологической причинности, ситуации, «современности» происходящего. Однако, несмотря на ограниченность фокуса нашего рассмотрения, очевидно, что если бы Левин не ввел этот конструкт, это было бы неизбежно сделано позже, потому что, в сущности, перефразируя А.Н. Леонтьева, жизненное пространство — это действительно основная неаддитивная единица всего сущего [Леонтьев, 1975]. Жизненное пространство буквально и метафорично, оно допускает взаимопревращения феноменологического и эмпирического. Будучи необыкновенно конструктивным понятием, оно позволяет исследовать субъекта и среду, идентичность и взаимодействие, норму и патологию, траектории развития и компенсации. Оно допускает создание диагностических приемов, использующих пространственные метафоры, и интервенции, также обращенные к пространству, иначе говоря, обладает системообразующим, порождающим характером по отношению почти ко всем исследовательским и терапевтическим практикам, рассматривающим личность как динамическую систему. И даже если психолог не согласен с идеями Курта Левина, в силу нашего сосуществования и неизбежного взаимодействия в общем жизненном пространстве психологического дискурса каждый испытывает стимулирующее воздействие высказанных им идей.

Литература

1. Аммон Г. Динамическая психиатрия. СПб.: Изд-во Психоневрологического института им. В. М. Бехтерева, 1995.
2. Джемс У. Психология. Петроград: Наука и школа, 1922.
3. Дурнева М.Ю. Формирование пищевого поведения: путь от младенчества до подростка. Обзор зарубежных исследований: [Электронный ресурс] // Клиническая и специальная психология. 2015. Т. 4, № 3. C. 1–19. http:// doi.org/10.17759/psyclin.2015040301.
4. Костенко В.Ю. Возможное Я: подход Хейзел Маркус // Психология: Журнал Высшей школы экономики. 2016. Т. 13, № 2. C. 421–430.
5. Костенко В.Ю., Гришутина М.М. Невозможное я: предварительное исследование в контексте теории Хейзел Маркус // Пензенский психологический вестник. 2018. № 1. С. 126–148.
6. Леви Т.С. Диагностика психологической границы личности: качественный анализ // Вопросы психологии. 2013. № 5. С. 93–101.
7. Левин К. Теория поля в социальных науках. СПб.: Речь, 2000.
8. Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. М.: Политиздат, 1975.
9. Леонтьев Д.А. Новые ориентиры понимания личности в психологии: от необходимого к возможному // Вопросы психологии. 2011. Т. 1. С. 3–27.
10. Лунт П. Психологические подходы к потреблению // Иностранная психология. 1997. № 9. С. 8–16.
11. Марцинковская Т.Д. Психологические границы: история и современное состояние // Мир психологии. 2008. № 3. С. 55–62.
12. Нартова-Бочавер С.К. Современное состояние психологии суверенности как учения о личностных границах // У истоков развития / отв. ред. Л.Ф. Обухова, И.А. Котляр (Корепанова). М.: МГППУ, 2013. С. 56–67.
13. Нартова-Бочавер С.К. Психология суверенности: десять лет спустя. М.: Смысл, 2017.
14. Нартова-Бочавер С.К., Силина О.В. Психологические границы личности: взросление и культура. М.: Памятники исторической мысли, 2018.
15. Нуркова В.В. Викарные воспоминания: одинаково ли они работают у носителей различных менталитетов? // Актуальная психология. Научный вестник. 2019. Т. 2, № 5. С. 192–198.
16. Перлз Ф. Эго, голод и агрессия. М.: Смысл, 2000.
17. Петровский В.А. «Мотив границы»: знаковая природа влечения // Мир психологии. 2008. № 3. С. 10–26.
18. Польстер И., Польстер М. Интегрированная гештальттерапия: Контуры теории и практики. М.: Класс, 1997. С. 33–36.
19. Ребеко Т.А. Полезависимость/поленезависимость у больных атопическим дерматитом и псориазом // Психология человека как субъекта познания, общения и деятельности. М.: Институт психологии РАН, 2018. С. 1601–1607.
20. Ребеко Т.А. Телесный опыт в структуре индивидуального знания. М: Институт психологии РАН, 2015.
21. Резниченко С.И., Нартова-Бочавер С.К., Кузнецова В.Б. Метод оценки привязанности к дому // Психология: Журнал Высшей школы экономики. 2016. Т. 13, № 3. С. 498–518.
22. Силина О.В. Формирование психологических границ у детей 2–7 лет // Современное дошкольное образование. Теория и практика. 2018. № 1 (83). С. 19–29.
23. Тхостов А.Ш. Болезнь как семиотическая система // Вестник Московского ун-та. Сер. 14. 1993. № 1. С. 3–16.
24. Фенько А.Б. Проблема денег в зарубежных психологических исследованиях // Психологический журнал. 2000. Т. 21, № 1. С. 50–62.
25. Шамшикова Е.О., Петровская Т.Ю. К вопросу о взаимосвязи частоты нарушения границ «Я», степени выраженности нарциссических черт личности и статусе ее идентичности // Мир науки, культуры, образования. 2009. № 7 (19) С. 259–264.
26. Шаповал И.А. Роль дисфункций психологических границ в развитии созависимости у подростка // Вопросы психического здоровья детей и подростков. 2017. Т. 17, № 4. С. 88–98.
27. Шаповаленко А.А. Диагностика характеристик личностной суверенности в интернет-среде: разработка опросника // Ученые записки Российского государственного социального университета. 2015. Т. 14, № 2 (129). С. 20–25.
28. Шутценбергер А.А. Синдром предков. М.: Изд-во Института психотерапии, 2001.
29. Altman I. The environment and social behavior. Privacy, personal space, crowding. Monterey: Brooks/Cole Publishing, 1975.
30. Cookman C. A. Older people and attachment to things, places, pets, and ideas // Image: The Journal of Nursing Scholarship. 1996. Vol. 28 (3). P. 227–231.
31. Csikszentmihalyi M., Halton E. The meaning of things: Domestic symbols and the self. Cambridge: Cambridge University Press, 1981.
32. Eliassen E. The Impact of Teachers and Families on Young Children’s Eating Behavior // Young Children. 2011. Vol. 66 (2). P. 84–89.
33. Hereford Z. Healthy Personal Boundaries & How to Establish Them. URL: http://www.essentiallifeskills.net/personalboundaries.html (дата обращения 20.03.2020).
34. Hoste R., Grange D. Eating Disorders in Adolescence // Handbook of Adolescent Health Psychology / eds R. M. Lerner, L. Steinberg. New Jersey: John Wiley & Sons, 2013. P. 495–506.
35. Kinzel A. S. Body buffer zone in violent prisoners // American Journal of Psychiatry. 1970. Vol. 127. P. 59–64.
36. Kleine S. S., Baker S. M. An Integrative Review of Material Possession Attachment // Academy of Marketing Science Review [Online]. 2004. No. 1. URL: http://www.amsreview.org/articles/kleine01-2004.pdf (дата обращения: 03.02.2020).
37. Krahe B. Predictors of women’s aggressive driving behavior // Aggressive Behavior. 2005. Vol. 31 (6). P. 537–546.
38. Krahe B., Fenske H. Predicting aggressive driving behavior: The role of macho personality, age and power of car // Aggressive Behavior. 2002. Vol. 28 (1). P. 21–29.
39. Lewicka M. Place Attachment: How Far Have We Come in the Last 40 Years? // Journal of Environmental Psychology. 2011. Vol. 31 (3). P. 207–230. http:// doi.org/10.1016/j.jenvp.2010.10.001.
40. Lunt P. K., Livingstone S. M. Psychological, social and economic determinants of saving: comparing recurrent and total savings // Journal of Economic Psychology. 1991. Vol. 30. P. 309–323.
41. Markus H., Nurius P. Possible Selves // American Psychologist. 1986. Vol. 41 (9). P. 954–969.
42. Ng C. F. Satisfying shoppers’ psychological needs: From public market to cyber-mall // Journal of Environmental Psychology. 2003. Vol. 23 (4). P. 439–455.
43. Richmond R. L. A Guide to Psychology and its Practice. 1997–2016. URL: http://www.guidetopsychology.com/ (дата обращения 20.03.2020).
44. Sommer R. Studies in personal space // Sociometry. 1959. Vol. 22. P. 247–260.
45. Williams D., Vaske J. J. The Measurement of Place Attachment: Validity and Generalizability of a Psychometric Approach // Forest Science. 2002. Vol. 46 (6). P. 830–840.

Источник: Нартова-Бочавер С.К. Три идеи Курта Левина, без которых не было бы современной психологии // Жизненное пространство в психологии: теория и феноменология. Сборник статей. Под редакцией Н.В. Гришиной, С.Н. Костроминой. Санкт-Петербург, 2020. Издательство Санкт-Петербургского государственного университета. С. 100-123.