«Психологическая газета» продолжает публиковать материалы-пособие проф. Марка Евгеньевича Бурно, предназначенное для врачей и клинических (медицинских) психологов для работы в Терапии творческим самовыражением М. Бурно (ТТСБ) с тревожно-депрессивными пациентами. В первой статье цикла было представлено предисловие к пособию и первое занятие, а также список литературы. Второе занятие посвящено краткому повторению существа ТТСБ и классическому учению о характерах. Третье занятие было посвящено терапии творческим общением с природой людей с синтонным (сангвиническим) характером. Четвертое занятие — терапии людей с замкнуто-углублённым (аутистическим, шизоидным) характером. Пятое занятие описывает терапию творческим общением с природой людей с тревожно-сомневающимся (психастеническим) и застенчиво-раздражительным (астеническим) характерами. В шестом занятии говорилось о терапии творческим общением с природой людей с напряжённо-авторитарным (эпилептоидным) и мозаичным эпилептическим характерами.

Картины для занятий подобраны врачом-психотерапевтом Аллой Алексеевной Бурно.

Седьмое занятие. О терапии творческим общением с природой людей с незрелым (ювенильным) характером

Сергей Александрович Есенин (1895–1925)

Песнь о собаке

Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.

До вечера она их ласкала,
Причёсывая языком,
И струился снежок подталый
Под теплым её животом.

А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышёл хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.

По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать…
И так долго, долго дрожала
Воды незамёрзшей гладь.

А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой
Одним из её щенков.

В синюю высь звонко
Глядела она, скуля,
А месяц скользил тонкий
И скрылся за холм в полях.

И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звёздами в снег.

1915

***

О пашни, пашни, пашни,
Коломенская грусть,
На сердце день вчерашний,
А в сердце светит Русь.

Как птицы, свищут вёрсты
Из-под копыт коня,
И брызжет солнце горстью
Свой дождик на меня.

О край разливов грозных
И тихих вешних сил,
Здесь по заре и звёздам
Я школу проходил.

И мыслил и читал я
По библии ветров,
И пас со мной Исайя
Моих златых коров.

1917–1918

***

Нивы сжаты, рощи голы,
От воды туман и сырость.
Колесом за сини горы
Солнце тихое скатилось.

Дремлет взрытая дорога.
Ей сегодня примечталось,
Что совсем-совсем немного
Ждать зимы седой осталось.

Ах, и сам я в чаще звонкой
Увидал вчера в тумане:
Рыжий месяц жеребёнком
Запрягался в наш сани.

1917–1918

***

По-осеннему кычет сова
Над раздольем дорожной рани.
Облетает моя голова,
Куст волос золотистый вянет.

Полевое, степное «ку-гу»,
Здравствуй, мать голубая осина!
Скоро месяц, купаясь в снегу,
Сядет в редкие кудри сына.

Скоро мне без листвы холодеть,
Звоном звёзд насыпая уши.
Без меня будут юноши петь,
Не меня будут старцы слушать.

Новый с поля придёт поэт.
В новом лес огласится свисте.
По-осеннему сыплет ветр,
По-осеннему шепчут листья.

1920

Иван Алексеевич Бунин (1870–1953)

Из рассказа «Антоновские яблоки» (1900)

На ранней заре, когда ещё кричат петухи и по-чёрному дымятся избы, распахнёшь, бывало, окно в прохладный сад, наполненный лиловым туманом, сквозь который ярко блестит кое-где утреннее солнце, и не утерпишь — велишь поскорее заседлывать лошадь, а сам побежишь умываться на пруд. Мелкая листва почти вся облетела с прибрежных лозин, и сучья сквозят на бирюзовом небе. Вода под лозинами стала прозрачная, ледяная и как будто тяжёлая. Она мгновенно прогоняет ночную лень, и, умывшись и позавтракав в людской с работниками горячими картошками и чёрным хлебом с крупной сырой солью, с наслаждением чувствуешь под собой скользкую кожу седла, проезжая по Выселкам на охоту.

***

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет — господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»

И забуду я всё — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным коленям припав.

14.7.1918

Впервые: Журнал «Родная земля», Киев, 1918, №1, сентябрь-октябрь.

***

Кошка в крапиве за домом жила.
Дом обветшалый молчал, как могила.
Кошка в него по ночам приходила
И замирала напротив стола.

Стол обращён к образам — позабыли,
Стол, как стоял, так остался. В углу
Каплями воск затвердел на полу —
Это горевшие свечи оплыли.

Помнишь? Лежит старичок-холостяк.
Кротко закрыты ресницы — и кротко
В черненький галстук воткнулась бородка…
Свечи пылают, дрожит нависающий мрак…

Тёмен теперь этот дом по ночам.
Кошка приходит и светит глазами.
Угол мерцает во тьме образами.
Ветер шумит по печам.

1907

Журнал «Современный мир». СПб. 1907, №9, сентябрь, под заглавием «Кошка», вместе со стихотворением «Обвал», под общим заглавием «Из цикла “Смерть”».

Художники

Карл Павлович Брюллов (1799–1852)

К. Брюллов. Последний день Помпеи. 1830-1833 гг.

Пример заключения ведущего занятие

Существо незрелого (ювенильного) характера состоит в его врождённой незрелости, вечной юности, которая отличается от вечного детства (инфантилизма) юношеской вспыльчивостью (особенно при посягательствах на душевную свободу) и буйством любовного влечения, нередко с непрекращающейся с годами влюбчивостью. А яркая, живая образность восприятия мира здесь общее со здоровой юностью, обусловленное преобладанием «животной половины», чувства над размышлением, анализом. Ювенилы могут быть «неустойчивыми» или «эгоцентрическими». Неустойчивые ювенилы более неустойчивы в своих душевных движениях. Эгоцентрические ювенилы более демонстративны. Немало и «смешанных» ювенилов.

От внешне подобных ювенилам синтонных людей ювенилы отличаются отсутствием зрелой душевной тёплой естественности. Всё это сказывается и в отношении к природе.

Неустойчивые (есенинские) ювенилы ещё более легкомысленны, легкочувственны, нежели эгоцентрические. Потому и более неустойчивы в делах, поступках, легче спиваются. Они тянутся к природе обычно с грустной , откровенной сказочно-юношеской влюблённостью. Влюблённость эта неестественна для многих лишь в том отношении, что она не есть зрелая, углублённая любовь к природе, как, например, у аутистических Лермонтова, Кольцова, Пришвина, как у синтонных Пушкина, Куприна, как у психастенического Чехова. В этой влюблённости — юношески щемящая душу сказочная сравнительно неглубокая нежность, грусть. «Показался ей месяц над хатой / Одним из её щенков». «Покатились глаза собачьи / Золотыми звёздами в снег». Сказочное, юношеское ощущение себя уже облетелым деревом. «Облетает моя голова, / Куст волос золотистый вянет». Это не тютчевское чувство божественно-мудрой Природы.

Эгоцентрические (демонстративные, истерические) ювенилы обнаруживают себя, прежде всего, постоянным холодноватым позированием в жизни и творчестве, то есть разнообразными позами — уважения, радости, печали, любви, величия, застенчивости. Поза — рисовка, по простонародному — «притворство». Театр и вообще Искусство — это тоже не просто жизнь, а искусственное (искусство) изображение жизни. Но это отнюдь не всегда «поза». Демонстративный ювенил, однако, всегда позирует. Поза — не есть естественный «рисунок», образ душевной жизни, а именно «рисовка». То есть подчёркнуто, порою крикливо, видится внешнее изображение чувства без внутреннего переживания, одухотворённого искусства. Не по возрасту, по-детски. Даже если он учёный, то, прежде всего, артист на сцене, на кафедре. Нет внутреннего переживания — нет одухотворённого, «взрослого» размышления. Поза смущает многие души своим «обманом». Знаменитая картина Брюллова «Последний день Помпеи» в высшей степени артистична. Она великолепна чувственно выписанными деталями. Ею восхищались Пушкин и Гоголь. Но нет в погибающих от землетрясения людях внутреннего страдания, страха смерти, они пребывают в демонстративно-трагических позах. Вот главное: нет душевной, духовной внутренней жизни. Нет, стало быть, жизненной естественности. Есть яркая, изящная, филигранная демонстрация. Есть высокое демонстративное искусство без одухотворённости. Артистическое искусство — тоже искусство. Высокое искусство Энгра, Делакруа и других ювенильных художников.

Демонстративность, артистизм — всегда любование или нарочито тихое, скромное наслаждение своим артистизмом. В театральной игре и вообще в творчестве, в жизни. Чем больше демонстрации, тем меньше духовного, душевного тепла, хотя бы щемяще детского, есенинского, неустойчивого. Это не психастеническая (психастеноподобная) гиперкомпенсация — прикрытие застенчивости, неуверенности в себе напускной сверхуверенностью. Это не тёплое самолюбование сангвиника, когда он видит самолюбование у себя и доволен своей естественной позой, как шекспировский Фальстаф. Истерическая утончённая демонстративность нередко передаёт чуткому человеку впечатление изящной душевной холодноватости, порою даже с оттенком чего-то хищного. И чем больше подробной чувственности, тем больше этой ледяной холодноватости. И больше раздражённо-юношеского честолюбия, коварства.

Бунинский рассказ «Антоновские яблоки» классичен своей подробной юношеской чувственностью. За прекрасными ощущениями нет размышляющей одухотворённости великой российской прозы. Потому что Бунин природой своей другой, нежели Толстой и Чехов. Не хуже, не лучше, а такой, какой есть, и многим Бунин ближе Толстого и Чехова. А стихотворение о кошке в крапиве, об умершем «старике-холостяке» среди пылающих свечей («кротко / В чёрненький галстук воткнулась бородка»)! Как изящно написано! Чувствуется изумительная холодноватость к умершему и восхищённость Бунина своим поэтическим изяществом. Подлинное искусство здесь — искусство изящных ощущений.

Наслаждаясь природой, жизнью, ювенил, часто не замечая этого, демонстративно наслаждается тем, как именно он всем этим наслаждается.

Нередко эгоцентрическое и неустойчивое смешивается в ювениле так, что трудно разобраться, чего больше.

Отношение ювенилов к природе, таким образом, не есть аутистически-концептуальное, пантеистическое (Бог во всём), не есть синтонное (тёплое, естественно-реалистическое), не есть авторитарно-напряжённое защищающее, «хозяйское», не есть психастенически одухотворяющее природу человеческим переживанием, размышлением. Оно (это отношение) — чувственно-юношеское, щемяще нежное или нарочито строгое, изящное, но внутренне обычно не такое глубокое, как считают сами ювенилы. Детски, юношески неглубокое — как и чувство к матери, к родине, как их совестливость.

Ювенилам не свойственна подлинная, внутренняя духовность. Свойственна картинность. Один покойный ювенильный писатель, помнится, сказал когда-то, что главное в писательстве — набрать в душу много ярких слов и овладеть ими.

Ювенилы способны легко веровать в то, что с охотой воображают себе. Но это не отнимает у некоторых из них таланта, даже гения поэтической лирической юношеской чувственности, в том числе — сценического суггестивного овладевания громадными аудиториями.

Более или менее мягкая душевная незрелость (ювенильное наслоение) может обнаруживаться у человека любого характера. Тогда говорим о ювенильном аутисте, психастенике и т.д.

Подробнее см.: 6, с. 316–337; 7, с. 52–58.

Все изображения приведены в образовательных целях. Список литературы опубликован в первой статье цикла. — прим. ред.