Автобиография на память

Ей тридцать лет. Она — выпускница факультета психологии МГУ, кандидат психологических наук, доцент кафедры общей психологии. У нее около 50 опубликованных работ на русском и английском языках, в числе которых 1 монография. Перечень ее наград займет добрую половину газетной полосы. Она работала с ведущими учеными мира. Факты ее биографии свидетельствуют о необычайной целеустремленности и работоспособности, а то, как она их излагает, — о благосклонности Фортуны или... удивительной скромности. А главное, в России она единственный человек, который столь плодотворно занимается интереснейшей темой — психологией автобиографической памяти. Знакомьтесь — Вероника Валерьевна Нуркова.

Первая в России

То, что я пойду на факультет психологии, конечно, было понятно еще в школе. Родители у меня психологи, окружение, литература соответствующие. Мама, правда, хотела, чтобы я посвятила себя искусствоведению, но мне это казалось каким-то несерьезным занятием. Одно дело — порождать продукт, а быть его критиком — это вторично. В общем, я поступила на факультет психологии.

На втором курсе в теме «Психология памяти» каждый из нас должен был выбрать какой-то эксперимент, попытаться его повторить и написать отчет. Повторять чужое мне было неинтересно и я решила сделать что-нибудь свое. В этом возрасте, как и все, наверное, я увлекалась литературой философского плана и как раз в тот момент читала «Миф о Сизифе» А. Камю. Он-то и навел меня на мысль заняться изучением автобиографической памяти. Взяла я для начала краткий психологический словарик, но там не нашла даже самого понятия. Решила, что такого не может быть! Поискала в других источниках — ничего. В конечном итоге в Ленинской библиотеке мне удалось найти какую-то совершенно невнятную психоаналитическую книжку на английском языке, где было несколько слов на эту тему. В общем, помучалась я, но все-таки какое-то исследование придумала. Потом оно стало курсовой работой. Так все и началось.

Было интересно, особенно потому, что создавалось ощущение, что вообще ничего нет. На счастье, в 1993 году наши коллеги начали ездить за рубеж и мне привезли хотя бы какие-то книги. А потом в 1994 году мне повезло, я попала в первые ряды тех, кто поехал за границу по студенческому обмену. Я отправилась в университет Амстердама, и благодаря этому прочла все, что к тому времени было наработано по теме автобиографической памяти. Серьезно! Дело в том, что сам термин «автобиографическая память» был введен Дж. Робинсоном в 1976 году, но первый сборник работ с этим словом в заголовке появился лет десять спустя, поэтому весь объем знаний заключался в паре книжечек и примерно тридцати статьях. Так что диплом я писала с жутким апломбом и с уверенностью в том, что «они все западные — крайне наивные люди и не учитывают наработок нашей отечественной психологии». В общем, я обнаглела до того, что диплом назвала «Психология автобиографической памяти», и мне деликатно указали, что это название не для дипломной работы. Позже я назвала так свою книжку.

Везение или труд?

Как раз в год нашего выпуска чуть ли не впервые проводился всероссийский конкурс дипломов. И мой диплом (под руководством В.Я. Романова) в гуманитарных науках был признан лучшим. Мне дали такую смешную маленькую медаль от Министерства образования. Надеть ее мне пока не довелось, но я была очень горда собой.

Поступила в аспирантуру, написала кандидатскую, защитила. А дальше все сложилось очень неожиданно. Недели через две после защиты я уехала отдыхать, возвращаюсь — телефонный звонок: «А у вас рукопись уже готова?» Звонили из издательства Университета Российской академии образования. Каким-то образом они узнали о моей теме и предложили через два месяца представить рукопись монографии. Это было авантюрой, но я согласилась. Я не знаю, как у меня получилось, за этот срок я таки написала книжку (естественно, черновой вариант). Она вышла. А мне потом приходилось доказывать знакомым, что это не диссертация, а новый текст. У меня был веский аргумент: в диссертации согласно правилам должно быть 100 страниц, а в книге — 500. За эту книгу мне присудили самую дорогую для меня медаль Российской академии наук в конкурсе для молодых ученых.

Потом я получила грант от Совета Европы и поехала в Англию. Потом — в США по гранту от фонда Фулбрайт. Эта поездка принесла массу новых исследований, результатов и публикаций.

ПГ: Интерес фондов был связан скорее с Вашей темой или с тем, что Вы — молодой ученый из России?

У каждого фонда есть какая-то система внутренних критериев выбора. Их интересует и тема, и то, насколько человек может работать. Последнее часто оценивается по количеству уже полученных грантов и наград. Это такой своеобразный «знак качества». И, как правило, фондам нужны крепкие, эффектные и хорошо презентируемые эксперименты. На Западе и статьи, и исследования делаются так, чтобы это производило впечатление. Чтобы по нескольким фразам человеку стало интересно дочитать до конца. То же касается и рецензента фонда, который читает мое обоснование проекта.

ПГ: Как Вы узнали о награде Европейской академии?

Как обо всем узнает современный человек — либо по телевизору, либо из Интернета. Я стараюсь раз в месяц-два войти в Интернет и набрать слова «гранты», «стипендии», «награды». Я узнала, что есть конкурс, который устраивает Европейская академия — весьма почтенное учреждение. Нужно было просто написать свою презентацию: автобиографию, публикации, награды. И ждать результатов. А потом была очень красивая церемония вручения этой премии.

Студентка среди мэтров?

Вы рано начали общаться со многими известными и авторитетными учеными. Не было ли у Вас ощущения студентки среди мэтров? Как быстро оно прошло, и что этому способствовало?

Мне кажется, что ощущение «своего места» по сравнению с людьми, которые являются для тебя авторитетом, — правильное. И не нужно его преодолевать даже в том случае, когда очевидно, что «ученик превзошел учителя». С другой стороны, у нас вообще принято соблюдать дистанцию между студентом и преподавателем. На Западе проще. Я это поняла, еще когда была в Голландии. Я (тогда еще с нулевыми достижениями и очень плохим английским) написала письмо очень известному специалисту, профессору Вагнеру. И он мне ответил: «Приезжайте, я готов с Вами поговорить и могу Вам выделить пару часов». Я конечно тут же приехала — меня тогда несказанно удивило, что он вообще стал со мной разговаривать, что-то мне объяснять...

Поэтому, когда встал вопрос о работе за границей, я таким же манером написала нескольким самым известным людям (в этой области их можно насчитать человек пять), они все мне ответили. Чтобы получить грант, мне нужны были американцы. Их было двое, но один из них жил в совершенно глухой фермерской Америке. А другая — Элизабет Лофтус — жила в прекрасном городе Сиэтле, на западном побережье, где есть национальный парк, индейцы и прочая экзотика.

Мы работали вместе полгода и до сих пор поддерживаем теплые отношения. Э. Лофтус — это звезда первой величины, была президентом АРА (Американской психологической ассоциации). В последнем рейтинге 100 самых выдающихся психологов мира она занимает 48-е место! С моим приездом ее лаборатория после двухлетнего перерыва получила результаты. Мы опубликовали несколько статей, и Лофтус оказалась очень корректной в этом плане: моя фамилия в них стоит на первом месте. А в апреле выйдет наша статья в самом известном журнале — АРА Journal.

За границей

Работать там и здесь — это, как говорят, «две большие разницы». Там ты занимаешься своей работой, а в остальное время отдыхаешь, дышишь воздухом, ходишь в бассейн. А здесь ты работаешь, а в остальное время работаешь еще где-то, чтобы можно было заниматься любимым делом.

ПГ: А сама научная работа на Западе и здесь сильно отличается?

Стиль, организация работы отличаются. У Э. Лофтус, кроме меня, был еще один сотрудник из Канады и шесть или семь студентов и аспирантов. Каждый понедельник мы собирались и 5–6 часов обсуждали наши работы. У нас же в большинстве случаев студенты одного научного руководителя друг о друге вообще ничего не знают.

В Сиэтле каждую среду в университет на факультет психологии приезжал с лекцией кто-нибудь из «великих». А. Бандура, например, Р. Моррис (автор знаменитых водяных лабиринтов) и др.

Об этом даже странно говорить, но там у каждого исследователя есть свой кабинет! А главное, есть так называемый human pool. В МГУ испытуемые — это одна из самых «кровавых» проблем. Это же смешно, как мы бегаем друг к другу и просим где-нибудь найти немножко людей! Моя дипломница пошла работать в следственный изолятор, потому что ей надо было делать исследование на заключенных. А на Западе в университете есть специальный отдел, где можно заказать определенное количество людей, уравновешенных по всем демографическим и прочим показателям, и тебе их в нужное время согласно расписанию предоставят. Кроме того, все студенты, изучающие психологию, обязаны определенное количество часов отработать в качестве испытуемых. Ввести бы это у нас — было бы прекрасно! С одной стороны, экономия денег на испытуемых, а с другой, если каждый студент хотя бы часов шесть в год послужит науке — это и ему будет польза (он поймет, как эксперименты устроены), и науке.

Об этике психолога

В лаборатории Э. Лофтус была одна очень неприятная и показательная история, но я подобное видела только один раз. Лофтус, помимо всего прочего, занимается экспертизой свидетельских показаний и, в частности, популярной у них темой насилия над детьми. В этой теме есть очень интересный момент: взрослые люди вдруг вспоминают, что они в детстве подверглись насилию со стороны ближайших родственников — сексуальному, физическому, были вовлечены в какие-то секты, ритуалы и т.п., но не всегда эти воспоминания, несмотря на переживание их достоверности, имеют под собой реальную почву. А в американской культуре принято чуть что, вчинять судебные иски. Вот в конце 70-х — начале 80-х покатилась волна исков. Встал вопрос экспертизы — а было ли насилие?

Был один случай: мать была обвинена в растлении и жестоких действиях по отношению к дочери, ее лишили материнских прав, девочка с отцом уехала в другой город. Прошло лет 20, отец умер. Э. Лофтус для какого-то своего доклада просматривала видеозаписи старых процессов, и у нее зародились сомнения в том, что насилие было. Она разыскала пострадавшую. Нашла историю ее родителей. И выяснилось, что все это было выдумано отцом для того, чтобы забрать ребенка. А у девочки ретроспективно сформировался образ матери-насильницы. Фактически, Элизабет «вернула девочке мать» — они встретились, и семья, насколько это было возможно, воссоединилась. Но после этого в лабораторию Лофтус пришли представители human pool, опечатали кабинет, бумаги и сказали, что она нарушила Этический кодекс психолога, вмешавшись в частную жизнь того, кто был объектом психологического исследования. Несмотря на высочайший статус Э. Лофтус, был большой конфликт. Только через два года ей вернули документы. В конечном счете она сменила университет и переехала в Калифорнию. На мой взгляд, это бредовая ситуация — из-за каких-то формальностей не давать человеку исправить ошибку, которая когда-то была совершена. Неужели лучше думать, что твоя мать тебя изнасиловала, чем знать, что родители поссорились и развелись, и кто-то поступил так неблаговидно? Все-таки, последний вариант — психологически более благополучный.

С другой стороны, никто не чинил мне препятствий и не задавал лишних вопросов, когда я подавала заявки на исследования, связанные с манипуляцией памятью о детстве и подростковом возрасте, с памятью об исторических событиях, включая 11 сентября 2001 года. Я должна была подписать бумагу, в которой подтверждала, что никому из испытуемых не будет нанесен урон. Наверное, если бы кто-то потом пожаловался, разбирательство последовало бы. Это правильно. Шумные дела появляются тогда, когда есть нарушения и последствия.

ПГ: Вы видели российский вариант Этического кодекса психолога, предложенный на Съезде РПО?

Мне кажется, что он включает в себя слишком большое количество пунктов. Это бессмысленно, особенно в стиле «Психолог должен хорошо знать психологию...». Лучше не выдавать дипломы абы кому и тщательнее сертифицировать учебные заведения, чем верить в то, что человек с плохой квалификацией, поклявшись на Кодексе, будет хорошим психологом! Может быть, действительно, нужны только общие правила, наподобие клятвы Гиппократа?

Психология для детского сада

Читать курс на факультете я начала практически сразу, как поступила в аспирантуру. А в последнее время появилась хорошая возможность писать учебники. Один уже вышел в соавторстве с Н.Б. Березанской — о психологии вообще. Сейчас я участвую в кафедральном проекте большого семитомного учебника по общей психологии, дописываю том «Память».

Я могу сказать, что прочитала практически все существующие русско- и англоязычные учебники по психологии. И ни один меня не удовлетворил полностью. Американские вообще в большинстве случаев построены по принципу «А вот еще, помню, был случай». А вот еще в ухе есть перепонка... А вот еще есть личность... И все это как-то так, через запятую. Я совершенно не утверждаю, что наш продукт хоть сколько-нибудь приблизился к совершенству. Но, во всяком случае, я очень долго пыталась все структурировать, выбросить все лишнее, организовать все психические процессы в какую-то целостность.

Вообще, педагогика — дело во многом иное, чем исследовательская работа. Я очень люблю учить студентов, несмотря ни на что... Действительно, лучший способ что-то понять — попробовать объяснить другому. И понять, почему непонятно. Вот когда я напишу «Общую психологию» для детского сада, тогда буду довольная собой!

Теория и практика

«Нет ничего более практичного, чем хорошая теория»! Я всегда себя позиционировала как теоретического ученого. Меня интересует модель, меня интересует, как нечто устроено. Но новая модель требует проверки: чем она лучше других, какие факты не объясняются старыми моделями, а объясняются моей? Приходится придумывать эксперименты, получать на них деньги... Можно было бы не исследовать память заключенных, а ту же задачу решать на другом материале. Но с тюрьмой — это же интересно! Колоритно! Детали, справочник сленга и т.д. Даже нам самим интереснее.

ПГ: А если вести речь не только об экспериментах?

Есть задумка свести все, что я уже знаю об автобиографической памяти в некий практический инструмент — компьютерную методику, в диалоге с которой человек мог бы гармонизировать свое прошлое. То есть изменить свои воспоминания в нужном направлении. Конечно, не сделать его беспроблемным, а сделать его более ресурсным, чтобы, опираясь на прошлое (и не только свое индивидуальное, но и память поколений, историю, традиции), человек мог более эффективно решать разнообразные проблемы сегодняшнего дня. Такое возможно. Но сейчас для реализации этого проекта у меня нет хорошего программиста и денег, чтобы его оплатить.

А пока разработала и веду психотерапевтический тренинг «Автобиографическая мнемотерапия». Недавно проводила его в Институте экзистенциальной психотерапии и жизнетворчества. Попробую доложить об этом на конференции по экзистенциальной психологии 2–5 мая.

ПГ: Расскажите о нем подробнее.

Есть 10 принципов автобиографической мнемотерапии.

1. Любое психологическое неблагополучие имеет аспект неэффективной работы с прошлым. Например, у людей, которые внезапно попали в заключение, происходит трансформация памяти — они «теряют детство», сокращается число событий, которые они могут вспомнить, сдвигается граница между прошлым и настоящим. Прошлое перестает быть ресурсом — и мы наблюдаем депрессии, потерю идентичности.

2. Некритичное восхваление своего прошлого так же опасно, как и его отвержение. Прошлое должно быть доступным и разнообразным, чтобы оно могло быть эффективно использовано. Есть разные стили отношения к прошлому — мы назвали их популярно «страусы» и «охотники». Прошлое у «страусов» — розовое, ностальгическое. Охотники, наоборот, ищут в нем каких-то «зверей». Так вот, охотники в сложных жизненных ситуациях оказываются эффективнее, в одних случаях они могут более стабильно удерживать свою идентичность, а в других — «измениться сегодня» не означает для них «потерять себя».

3. Прошлое — некий виртуальный ресурс, из которого можно черпать с различными целями: с прагматическими, с коммуникативными, с экзистенциальными.

4. Наши представления о будущем — не что иное, как преломленные настоящим отражения прошлого.

5. Прошлое неоднозначно.

6. То, что мы помним о себе, не равно тому, что произошло в реальности.

7. Память о прошлом всегда конструируется. Но это конструирование может быть как защитным, неосознаваемым и деструктивным, так и интенсивным, осознаваемым и личностно прогрессивным. Наши воспоминания о прошлом, хотя и сопровождаются ощущением достоверности, полной уверенностью в том, что так оно и было, оказываются крайне неточными и подверженными сильным изменениям. Это дает нам право работать с прошлым. Оно и так меняется само собой, только кое-как. А мы предлагаем его менять в некотором прогрессивном направлении. За это меня часто называют манипулятором.

8. Память о себе не ограничивается рамками индивидуальной жизни, а включает в себя историю семьи, народа и человечества. Такие общие воспоминания очень важны для социального сплочения, для переживания себя частью целого. И они могут быть полезны для человека, если в силу каких-то обстоятельств собственного ресурса не хватает. Можно и из Куликовской битвы черпать мужество, а не только из того, что в детстве упал с качелей и не заплакал!

9. Прошлое любого человека избыточно по отношению к возможностям его использования.

10. Прошлое каждого человек потенциально содержит возможность создания оптимальной памяти о нем.

На основании этих представлений о предмете я и пытаюсь строить психотерапевтические техники.

Манипуляции нашей памятью

Конечно, воспоминания можно менять. В лаборатории Лофтус, например, происходит так называемая имплантация воспоминаний. Только надо понимать, как менять и зачем. Не так, как в НЛП: «Представьте себе сцену на стене, покрасьте ее в зеленый цвет, а теперь нарастите своему врагу уши и прокрутите все быстрее в обратном порядке — и вот теперь у вас будет новое воспоминание: мой враг с зелеными ушами!» Это, конечно, очень здорово, но немножко не по законам того, как работает память.

ПГ: В каких областях, кроме психотерапии, можно этим пользоваться?

Например, в судебной экспертизе. Я планирую с японскими коллегами затеять проект по созданию виртуально-реальной техники для повышения качества свидетельских показаний. Ведь сейчас это катастрофа! По некоторым западным данным, до 80% опознаний — неверные по принципу «ложной тревоги» (опознают всех, кого ни попадя). А до 90% серьезных обвинений выносится как раз на основании свидетельских показаний. Дело в том, что эффективность воспроизведения напрямую зависит от того, насколько совпадают ситуации запоминания и извлечения — музыка, запахи, психофизиологическое состояние и пр. Помните, в одном из фильмов Чарли Чаплина был человек, который вспоминает героя только в определенной стадии алкогольного опьянения, а когда трезвеет, опять забывает? Но в ситуации свидетельских показаний жертву ведь не введешь в состояние стресса, какое она испытывала! Можно попробовать добиться определенного улучшения просто за счет визуальных стимулов — расстояния, освещенности, ракурса и т.п. Например, в прошлом году было установлено, что если вы что-то видели в состоянии стресса, то впоследствии при описании образ объекта уменьшается, а если в нормальном состоянии — увеличивается. Это надо учитывать.

Отдельная очень интересная тема — манипулятивный аспект исторической памяти. Мы сравнивали воспоминания о террористических актах в Москве и в Америке через определенные промежутки времени. Очень показательно, как они меняются в зависимости от политик масс-медиа и каких-то объективных жизненных обстоятельств. СМИ широко пользуются ретроспективным означиванием опыта, когда рассказывают нам, что было, хорошо это или плохо и что это такое. И мы все в это верим!

Американцы со своим 11 сентября безупречно сделали картинку! Наверняка вы ее хорошо помните. Она настолько плотно существует у всех в голове, что там уже ничего не изменишь! Для событий, происходящих у нас, такого не делается. Поэтому люди, живущие в Москве, в числе которых были даже непосредственные свидетели взрывов жилых домов, на просьбу вспомнить трагические события сентября, говорили: «11 сентября». И только потом вспоминали московские взрывы, но с безумными ошибками в месте, времени и пр. Со временем разрушаются и искажаются даже «сделанные» воспоминания, а хаотичные — тем более.

ПГ: А политтехнологи к Вам пока не обращались?

Пока нет, хотя я много чего могла бы им посоветовать. А может быть, и слава Богу! В этом плане меньше знаешь — крепче спишь.

Работа или быт?

ПГ: Как Ваши поездки и интенсивные занятия наукой сочетаются с личной жизнью, с традиционным представлением о роли женщины? Каковы Ваши представления на этот счет?

Я — убежденная феминистка. В юности пыталась включиться в возрождающееся в нашей стране феминистической движение, но потом отошла от активной деятельности в этой области, так как погрузилась в свои научные дела. Так что к традиционному представлению о роли женщины (знаменитому «дети — церковь — кухня») отношусь с пониманием. Свои взгляды на «женскую» тему уже 4 года ежемесячно публикую в журнале «Крестьянка», кстати, самом тиражном глянцевом журнале в России.

О личной жизни. Со своим мужем я знакома уже почти 15 лет, так что едва ли здесь приходится ждать неожиданностей. Он — выпускник театрального вуза, сейчас работает режиссером на телевидении, пишет стихи и прозу (член Союза писателей), музицирует, занимается профессиональной фотографией... список можно продолжать долго. Мы оба настолько увлечены своими профессиональными занятиями, что у нас нет времени и желания играть в игры на тему «кто в доме хозяин». Мой муж прекрасно понимает, что работа для меня на первом месте и всегда поддерживает. Например, 29 февраля в Центральном доме работников искусств состоялась презентация моего учебника по психологии. Это — подарок моего мужа.

ПГ: Чем Вы увлекаетесь, кроме науки?

Как я уже сказала, область деятельности моего супруга весьма облегчает мне доступ к разного рода культурным мероприятиям. Так что мы постоянно ходим в театры и на концерты. Из сильных впечатлений последнего времени — «Плененные духи» братьев Пресняковых, «Возвращение» Звягинцева. На прошлой неделе посмотрели выставку фламандцев в Пушкинском и Анну Голубкину в Третьяковке. И то, и другое всем советую. Мы много путешествуем. За последний год побывали в Таиланде, Шотландии, посетили Эфес. Я впервые слетала в Сибирь — тоже огромное впечатление. Стараюсь заниматься физкультурой (но не спортом, конечно). Три раза в неделю обязательно плаваю. Что еще? Как все, наверное, смотрим фильмы, пьем хорошее вино, пытаемся что-то сочинять.

ПГ: Интересует ли Вас политика?

Политика интересует, наверное, каждого, находящегося в здравом рассудке человека. Но этот интерес у меня скорее тревожный, сопровождающийся чувством бессилия на что-то повлиять.

Эскизы будущего

Есть очень интересная тема о связи памяти и фотографии — я даже уже книжку написала «Зеркало с памятью». Но пока ищу издателей (кстати, может быть, через газету кто-то откликнется!). В ней собраны материалы о том, как с помощью новых технических средств — фотографии, видео и т.д. — опосредствуется индивидуальная и коллективная память. Представляете, как мы изменились, после того как появился рентген! Или когда Землю увидели из космоса! Или бактерию!

С удивлением несколько дней назад узнала, что пионер всего этого — Андрей Белый. Он, оказывается, нарисовал свою теософическую линию жизни в возрасте, по-моему, 38 лет. И она изображена на стене в его музее-квартире на Арбате. Про это отдельную книжку надо писать! Но пока не выйдет каталог музея, ничего публиковать не дают. Много еще идей — обо всех не расскажешь.

ПГ: Вы очень быстро продвигаетесь по научной лестнице. А какие долгосрочные цели Вы себе ставите? Кем Вы себя видите лет через 20?

Ну, понятие «очень быстро» — относительно. С кем сравнивать? Если с Выготским или Рубинштейном, то просто по-черепашьи. Через 20 лет мне будет 50. Как я себя вижу? Хотелось бы конечно увидеть себя профессором Московского университета, в первую очередь. Ну а затем уже — Оксфордского, Гарварда и Сорбонны. Это я шучу, конечно. Важно, наверное, чтобы не было чувства опустошенности, чтобы был достигнут баланс между тем, что уже сделано, и тем, что еще хочется сделать.