«По горной тропинке»

В день памяти японского поэта Мацуо Басё предлагаем вниманию читателей материалы к занятию с тревожно-депрессивными дефензивными пациентами о трёхстишиях Басё в группе творческого самовыражения (ТТСБ) основателя метода ТТСБ проф. Марка Евгеньевича Бурно.

Подобные настоящему занятия в духе терапии творческим самовыражением (ТТСБ) [3] в психотерапевтической гостиной происходили у нас в прошлом не раз. Они помогут хронически-депрессивно страдающим пациентам и сегодня. Как бы их сейчас проводил?

Поначалу сказал бы, что великий Мацуо Басё, японский поэт, жил всего 50 лет (1644–1694). Чудаковатый странник с котомкой, посохом, дырами в шляпе.

Медленно, с душой, прочёл бы вслух пять его трёхстиший (хайку, хокку) в классических переводах глубокого японоведа и переводчика Веры Николаевны Марковой (1907–1995).

По горной тропинке иду.
Вдруг стало мне отчего-то легко.
Фиалки в густой траве.

Бабочкой никогда
Он уж не станет… Напрасно дрожит
Червяк на осеннем ветру.

Холодный дождь без конца.
Так смотрит продрогшая обезьянка,
Будто просит соломенный плащ.

На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер.

На ночь, хоть на ночь одну,
О кусты цветущие хаги,
Приютите бродячего пса!

Затем пересказал бы кратко ещё немного о жизни Басё из очерка В.Н. Марковой при участии В.С. Сановича [1, с. 50–20]. Феодальная Япония. Толпы нищих. Часто родители-крестьяне не могут прокормить маленьких детей и оставляют, бросают их где-нибудь. Басё родился в семье небогатого самурая (дворянина), отец преподавал каллиграфию, чтобы прокормить семью. Басё в молодости принял постриг, чтобы не служить своему феодалу (помещику), но настоящим монахом не стал. Жил в хижине с банановыми деревьями и прудом во дворе, писал стихи, изучал японских и китайских поэтов, конфуцианство, каллиграфию, дзэн-буддизм. У него не было ни жены, ни детей. В путешествиях своих тянулся к бедным, страдающим людям, растениям, животным, писал свои необыкновенные трёхстишия о крестьянах, природе, своих переживаниях. Немало было у него учеников. Простой человек мог попросить его написать ему трёхстишие. Должно быть, оно нередко действовало целительно. Когда Басё было 38 лет, сгорела его хижина во время большого пожара. С тех пор он только и странствовал по Японии, продолжая писать трёхстишия. Писал и прозу («путевые дневники»). Горные тропы, поля, леса, базары, харчевни… Басё всегда был слаб здоровьем и умер в пути, успев создать «Предсмертную песню».

В пути я занемог,
И всё бежит, кружит мой сон
По выжженным лугам.

Потом прочёл бы вслух ещё шесть трёхстиший Басё.

И осенью хочется жить
Этой бабочке: пьёт торопливо
С хризантемы росу.

На горе «Покинутой старухи»

Мне приснилась давняя быль:
Плачет брошенная в горах старуха.
И только месяц ей друг.

Больной опустился гусь
На поле холодной ночью.
Сон одинокий в пути.

Весь мой век в пути!
Словно вскапывая маленько поле,
Взад-вперёд брожу.

Грустите вы, слушая крик обезьян.
А знаете ли, как плачет ребёнок,
Покинутый на осеннем ветру?

В чашечке цветка
Дремлет шмель. Не тронь его,
Воробей-дружок!

Басё оставил людям около тысячи трёхстиший.

Японовед и переводчик Виктор Соломонович Санович (1939–2020) в своём очерке «Мацуо Басё и его русский переводчик» оставил для нас «некоторые соображения», возникшие у него в беседах с уже тяжело больной Верой Николаевной Марковой в конце её жизни [1, с. 303–317]. «Соображения» о «духовных основах поэзии Басё, его учеников и последователей», — без чего «эта поэзия попросту непонятна». Основная «духовная основа» здесь — дзэн-буддизм. «…Вера Николаевна до конца своих дней жалела, что была лишена тогда возможности (при советской власти — М.Б.) внятно сказать об этом» [1, с. 304].

Перескажу эти «некоторые соображения» её благодарного ученика.

Существо дзэн-буддизма состоит в следующем. Земная жизнь человека всегда страдание, истинных причин которого он не ведает. Но они во всех его страстях и желаниях, как соль в морской воде. «…земное бытие — лишь видимое проявление подлинной реальности, некое волнение на поверхности истинного бытия, глубины которого исполнены покоя, никогда не познаваемы до конца и не выразимы в слове». Когда постигаешь это с помощью дзэн («созерцания»), желания угасают и наступает «просветление», «громоподобная тишина» («сатори»). Сатори есть чувство своей принадлежности к этой спокойной, не выразимой в слове, истинной реальности (это «природа Будды, пронизывающа собою всё и вся»). Ощутить такое в себе «человек может лишь отрешившись от своего «я». Обретает «просветление-сатори» человек «преимущественно в миру» «в любой миг обыденной жизни», например, увидев дерево, цветок или птицу. «Созерцание-дзэн» для мгновенного постижения подлинного бытия (истинной реальности) происходит «во всяком деле, ремесле, искусстве». «Сатори, и в самом деле, сходно с моментом поэтического озарения, из которого могут родиться строки стихов:

В небе такая луна,
Словно дерево спилено под корень.
Белеется свежий срез.

И кажется, это имел в виду Басё, говоря: «Сияние увиденной вещи — ты должен удержать его в слове, покуда оно не исчезло из твоего сердца»» [1, с. 305–306].

Известный миру японский буддолог, философ, культуролог Дайсэцу Тайтаро Судзуки (1870–1966) поясняет, что Дзэн (Дзэн-Буддизм) «выше логики», выше понятий добра и зла, он простота-естественность, которая «ничему не учит». Об этом я уже в своё время пытался размышлять психотерапевтически [4, с. 304–307].

Судзуки ещё рассказывает следующее:

«Когда Басё изучал Дзэн под руководством Бутте, последний пришёл к нему и спросил: “Как ты поживаешь все эти дни?”
Басё: “После недавнего дождя вырос мох, как никогда зелёный”.
Бутте: “Какой буддизм существует до зелёности мха?”
Басё: “Лягушка прыгает в воду, слушай”.

Говорят, это было началом новой эпохи в истории хайку. Хайку до Басё было простой игрой слов, а контакт с жизнью был потерян. … В одиноком вороне, усевшемся на мёртвой ветке дерева, чувствуется великое Потустороннее. Все вещи появляются из неизвестной пропасти таинственного, и через каждую из них можем заглянуть в эту пропасть» [4, с. 408].

Добавлю, уточню, что в дзэн-буддийской «подлинной реальности», «великом Потустороннем» нет противоречий. Ни добра, ни зла. Есть просветлённая Тишина.

Подходим к нашим вопросам.

Мы здесь, как мы это уже знаем, не литературоведы, не искусствоведы, не философы, не религиоведы, не психологи-теоретики. Мы лишь пытаемся, учимся психотерапевтически, по-своему, помогать себе средствами, богатствами духовной культуры и своей души. Пытаемся целительно для себя почувствовать-понять хокку и характер Басё среди других характеров, исходя из его жизни и его хокку. Сравнить свой характер с характером Басё, чтобы яснее лечебно постичь себя, свой характер, свои душевные трудности, строй своего вдохновения, смысл своей жизни, свою жизненную дорогу. Попытаемся почувствовать-понять, как может помочь нам Басё. Если может. Сегодняшнюю тему не сможем одолеть за одно занятие. Но сколько сможем…

Вопросы.

1. Переживаю ли как целительную бесценность для себя хотя бы некоторые трёхстишия (хокку, хайку) Басё? Если да, то как именно сказывается это целебное переживание? Что есть для меня эта истинная вечная реальность, это «подлинное бытие», «великое Потустороннее»? Какое отношение имеют к этому хокку Басё?
2. Какой характер у Басё и почему? Как характер Басё сказывается именно в его трёхстишиях?

Моё заключение после высказываний пациентов.

Попытаюсь сам тоже ответить на наши вопросы.

1. Все сегодняшние трёхстишия Басё мне по душе, лечат меня. Сам их выбирал. Я не такой уж весёлый, и от утончённо-грустных хокку Басё мне явно светлее. Грустное смягчает грустное. Грусть-тоску вообще часто лечит не бурно-весёлое, а тоже грустное, другая, тихая, грусть. Грустная музыка, грустная поэзия… Это происходит потому, что грустному обычно созвучно не эстрадное, а тоже грустное, в том числе — углублённое, утончённое. Оно помогает грустному человеку более чувствовать себя собою, свою грустную глубину-сложность, проясняясь в своей самособойности. Проясняясь потому, что более чувствуешь себя собою в своей грусти. Проясняет, а значит, просветляет меня, даже своим страданием о страдающем человеке, — хокку о плаче «брошенной в горах старухи», которой «только месяц … друг». Даже хокку о плачущем ребёнке, которого женщина покинула «на осеннем ветру», потому что прокормить не может. В сравнении с этим собственная грусть-тоскливость кажется крошечной.

Но «заглянуть» с помощью хокку Басё в «великое Потустороннее», в эту «неизвестную пропасть таинственного» (в дзэн-буддийском понимании-чувствовании Судзуки) я природой своей не способен. Человечную, тёплую, земную грусть Басё — это я вполне способен понять, почувствовать. Она для меня живёт и в «грусти» животного, растения. Червяк «напрасно дрожит … на осеннем ветру» — ведь он уже никогда не станет бабочкой. Больному гусю остаётся ночевать «на поле холодной ночью». Сидит «на голой ветке» одинокий ворон. Басё глубоко сочувствует страдающим, хочет им своими трёхстишиями помочь. Просит «кусты цветущие хаги» приютить «бродячего пса». Видимо, и сам чувствует себя в это время больным гусем, одиноким вороном, «бродячим псом». Просит «воробья-дружка» не трогать дремлющего шмеля. Конечно, пересказывать (даже с цитатами) хокку Басё нехорошее дело. Теряется таинственная целительная Гармония трёхстишия Басё, трёхстишия, в котором и так мало слов. Гармония, психотерапевтически устраивающая нравственный (в моём понимании, ощущении) порядок, соразмерность в переживающей душе. Благодаря, в том числе, этой Гармонии Басё любое его трёхстишие есть трудновыразимое (и для меня) переживание «про всё на свете». То есть переживание Вечного, Вселенского, Потустороннего и вместе сегодняшнего. Это сегодняшнее в хокку Басё проникнуто мягкой потусторонней нереальностью, как лошади под дождём в фильме Тарковского. Реалистоподобный утончённый человечный аутистический символ.

Дождь в тутовой роще шумит…
На земле едва шевелится
Больной шелковичный червь.

«Шелковичным червём» Басё как бы открывает, «включает» Вечное, Единое, Духовную «Тишину», в которую уйдёт, как я предполагаю, живущий мгновениями Дзэна человек после своей земной жизни. Так понимаю, чувствую Дзэн. Как могу понимать и чувствовать. Может быть, ошибаюсь, потому что лишь догадываюсь. Потому что сам не способен своей природой всё это исповедовать. Есть у меня только грань созвучия с Басё, но и это для меня так важно.

Это, повторю, не просто «страдающий» червь и не просто страдающий человек в образе червя. Это, видимо, как бы вообще земное Страдание. Своей природой характера лишь едва чувствую это, скорее, размышляя, догадываюсь. Человек идеалистического, особенно аутистического, склада или с сильным аутистическим радикалом в мозаике своего характера может, видимо, несравненно сильнее, полнее, нежели я, чувствовать это как изначально духовное земное страдание, отворяющее окошко в Вечное, где «Тишина». Ведь Судзуки ясно чувствует в «одиноком вороне» «великое Потустороннее». Хокку об одиночестве страдающего ворона отворяет ему на время эту подлинную, в высшей степени «естественную» для Судзуки, реальность, в которой нет земных противоположностей, условностей, нет различия между понятиями добра и зла, потому что нет человеческого «Я», нет его условностей, логики. Есть только просветлённая «Тишина». Так ли понимаю? Сам тоже убеждён в том, что каждого сегодняшнего человека, как и всё Человечество, как всё живое, ждёт, в конце концов, Тишина. Но для меня эта Тишина — не вечный изначальный Дух, а изначальная вечная Материя, в своих частицах, песчинках, невозможность слышать, видеть, чувствовать жизнь, продолжающуюся после меня. И это всё не потому, что таково единственное правильное разумное одухотворённо-материалистическое, естественно-научное мироощущение, а потому что такова природа моего характера. Мы тут, убеждён, можем опереться лишь на природу своего характера — идеалистического, материалистического, мозаичного, а как оно происходит на самом деле, независимо от природных характеров, так сказать, объективно, никто, по-моему, не знает и не узнает. Одним из нас природа характера даёт возможность довольствоваться в мечтах сравнительно небольшим после своего земного существования. Остаться в памяти родных, близких, пока они живы. В памяти более молодых, продолжающих жить друзей, может быть, в памяти каких-то читателей, зрителей твоих записок, писем, картин и другого творчества в будущем. Всё это так и для меня — при моём преклонении перед одухотворённым содержанием Православия. Другим же, поистине религиозным, например, православным, людям спокойнее умирать с чувством-верой в то, что будут душой жить вечно, будут встречаться в Потустороннем, Вечном с дорогими им душами. Это происходит благодаря особой характерологической природной предрасположенности, часто усиленной религиозным воспитанием.

В чём, как поясняют, самое существо Дзэн?

Изучаю том Судзуки «Основы Дзэн-Буддизма» [4]. Объяснить Дзэн логически, психологически, философски, даже в духе «буддийской философии», как сказано там, невозможно. «Дзэн исчезает, не оставляя ничего из того, что делает его тем, что он есть. По моему убеждению (по Судзуки — М.Б.), жизнь в Дзэне начинается с проявления «сатори». Сатори — «интуитивное проникновение в природу вещей в противоположность аналитическому или логическому пониманию этой природы. … это означает открытие нового мира, ранее неизвестного смущённому уму, привыкшему к двойственности. … все противоположности и противоречия гармонично объединяются в последовательное органическое целое. Это таинство и чудо, но, по словам учителей Дзэна, оно происходит каждый день. Таким образом, познать сатори можно, только однажды испытав его. … сатори — это «распустившийся цветок ума», «устранение преграды, или умственное озарение»» [4, с. 160–162].

Вчитываясь в том Судзуки, понимаю, что природой своей души, характера, да, не способен уйти в любом своём озарении-вдохновении от содержательного, духовно-аналитического размышления о добре, зле и других «условностях», от противоположностей и противоречий. Но оставленная в горах умирать беспомощная «бесполезная» старуха, плачущий ребёнок, «покинутый на осеннем ветру», всегда были и будут для меня живым изображением, быть может, вынужденной, бесчеловечности, не слиянной с добром. При этом принято считать, что Басё в поэзии, «согласно дзэн», «хотел снизить до минимума активность личных чувств», «старался подавить свою чувствительность», поскольку поэзия, как он считал, «не обращена к миру человеческих чувств, а отражает духовное единство художника с природой». И далее. «Поэт ощущает себя частью природы, сливаясь с ней, погружаясь в неё; его душа ясна и открыта окружающему миру, мир входит в неё своей сокровенной сущностью. Его собственное «я» разрушает личностные границы и переходит в измерение иного порядка — поэт обретает своё “высшее я”» (Бреславец Т.И. [2, с. 30]). Но возможно ли представить хокку Басё без живущего в нём неповторимого «Я» Басё?

Способен ли Басё отрешиться от своего выразительного «Я»? По-видимому, речь идёт об ослаблении, «снижении» чувственного, взволнованно-эмоционального «Я» в сравнении с «Я» Духовным, Божественным, человечески «малоличностным». Но ведь Духовное «Я» Басё чувственно-неповторимо. Видимо, потому что оно так особенно реалистоподобно.

О человечески «малоличностном» «Я» будет особый разговор в занятии «О символе».

2. Характер Басё для меня, следовательно, — аутистический, но особенный. Особенный, одухотворённый аутистический (замкнуто-углублённый) характер, присущий многим японцам. Особенный аутистический — прежде всего (как чувствую-понимаю) своей особенной способностью чувствовать растворённость изначального Духа в Природе. Природа, тело человеческое — для Басё, как чувствую, не источник духа; Дух изначально существует, растворён в теле, в Природе. В крестьянине, в шмеле, в цветущих кустах хаги, в «больном шелковичном черве», в «осеннем ветре», в Луне. Дух, для Басё, чувствую, вечен. Страдание — только во внешнем, видимом, земном, его (Духа) «волнении на поверхности истинного бытия, глубины которого исполнены покоя» [1, с. 305]. Возможно, поэтому и не так страшно было в ту средневековую пору оставить без помощи в горах «отжившую век» старуху или покинуть малого ребёнка, когда невозможно его прокормить. Иным, видимо, это было не так страшно, но не Басё. Басё в своём творческом вдохновении, «просветлении» (сатори) человечно страдал за страдающих. Человечное (с ясным отличием добра от зла) пробивается в трёхстишиях Басё сквозь крышу, стены дзэн-буддийского мироощущения.

Человечность Басё (реалистоподобная и тёплая), способность по-своему сильно сопереживать страдающему, для меня несомненна. И, может быть, именно она, эта человечность, сквозь идеалистическую утончённость чувствования, изящную сновидность, малословную Гармонию подняла Басё так высоко общечеловечески над другими, не только японскими, аутистическими поэтами мира.

Так бывает, что непослушная идеалистическая глубинная нравственная самособойность творческого человека выносит его на вершину гениальной земной простоты из религиозно-философского поля, в котором работал вместе со многими другими творцами аутистического склада. Вспомним продрогшую от холодного дождя обезьянку («будто просит соломенный плащ»), «бродячего пса» (поэт просит кусты приютить пса «хоть на ночь одну»), бабочку, которой « и осенью хочется жить», больного гуся «на поле холодной ночью», плачущую «покинутую старуху», плачущего ребёнка, оставленного на холоде умирать…

Возможно, переживания и этих хокку открывают очень многим людям (не только в Японии) окошки в особое «Тихое» состояние души (сатори), в котором нет противопоставления добра злу, радости страданию и т.д. Но, по причине своего иного мироощущения, всё же более всего ценю общечеловеческое, личностное, духовное сопереживание страдающим у Басё, сопереживание, о котором всё вспоминается и вспоминается. И вспоминается нерасторжимо с Басё — по-своему сердечным, человечным.

Простите, что стану сейчас сдвигать времена и страны: характеры в своих общечеловеческих корнях вековечны. Нравственные люди с аутистическим реалистоподобным (подобным земному) характером, мироощущением и глубинным сложным, подобным земному, нравственным чувством — были и есть всегда. Аутистичность этого чувства сказывается особой изначально одухотворённой утончённой проникновенностью. Это, к примеру, Данте, Кант, Швейцер. В нашей стране — Лермонтов, Андрей Тарковский, литературовед Лихачёв. Утончённость их сложного нравственного чувства в творчестве заостряет, оживляет человечность людей реалистического (материалистического) склада. Это — драгоценная грань созвучия людей с разными характерами. Нравственный утончённый реалистоподобный аутистический символ может действовать вот так глубинно просветляюще и на земного нравственного реалиста. Земной реалист порою даже способен почувствовать, что вот так одухотворённый аутист ощущает, видит Вечное, Потустороннее в земном. И сами реалисты, в разной мере, созвучно вдохновляются этим не своим, но сердечно близким.

А вообще думаю, что человек, неравнодушный к трёхстишиям Басё и не желающий рассуждать, почему это с ним происходит, должен принимать душой Басё и его творчество так, как принимается. Не ломая голову над тем, почему это смягчает страдания, просветляет душу, помогает жить. Даже в трудные суровые времена.

Вот такой особенный реалистоподобный аутистический характер, в его давнем японском преломлении, вижу, чувствую, понимаю у Мацуо Басё. Спасибо! О разных характерологических символах поговорим в другой раз (статья проф. М.Е. Бурно «Символы и характеры» с описанием занятия-продолжения опубликована в ПГ 29 декабря 2022 года: https://psy.su/feed/10623/. — прим. ред.).

Литература

1. Басё, Бусон, Исса. Летние травы. (Японские трёхстишия). Пер. со старояпонского Веры Марковой. — М.: ТОЛК, 1997. — 320 с.
2. Бреславец Т.И. Поэзия Мацуо Басё. — М.: «Наука», 1981. — 152 с.
3. Бурно М.Е. Терапия творческим самовыражением (отечественный клинический психотерапевтический метод). 4-е изд., испр. и доп. — М.: Академический Проект; Альма Матер, 2012. — 487 с., ил.
4. Дзэн-Буддизм. Судзуки Д. Основы Дзэн-Буддизма. Кацуки С. Практика Дзэн. / Пер. с англ. — Бишкек: МП «Одиссей», Гл. ред. КЭ, 1993. — 672 с.