О «чувстве шизофрении» (Феноменологическое чувство-переживание и клинический психиатрический опыт)

Очерк может послужить не только молодому психиатру, но и клиническому психологу, предрасположенному в душе к гиппократову клиницизму с желанием неторопливо изучать клиническую классическую психиатрию и психотерапию [5, с. 425–437]. Для одухотворённой работы с тяжёлыми пациентами, помогая психиатру. Или же этот очерк, может быть, хотя бы поможет психологу немного глубже понимать психиатров-клиницистов.

«Чувство шизофрении» — давно существующая горячая тема в психиатрии. Так называют невыразимое словами (с точки зрения психиатра-феноменолога) чувство-переживание специалистом личностно специфического, истинно шизофренического, «первичного», основного в шизофрении, оставляя в стороне шизофренические бред, галлюцинации, навязчивости и подобные им «вторичные» проявления, возникающие, произрастающие на личностной шизофренической почве и окрашенные ею. Проявления, которые больной шизофренией может таить от нас. Подобные им проявления, расстройства встречаются, кстати, и у других больных.

Швейцарский психиатр-клиницист Ойген (неточное написание — Эуген, Евгений) Блёйлер (1857–1939) обнаружил, назвал, подробно описал (1911 г.) «основное» шизофреническое расстройство как «расщепление единства личности» («схизис» — греч. «разобщение»; «схизофрения» (шизофрения) — расщеплённость души). Это — более или менее (чаще менее) выраженная расщеплённость «внутри» мышления, чувства, воли, псхихомоторики, отщеплённость мысли от чувства, воли. И т.д. Расщепление «кладёт свою особую печать» «на всю симптоматологию» шизофрении [11, с. 317]. Похожее, с другими названиями, в ту пору описывали и другие исследователи, но, благодаря знаменитому, проникновенному «капитальному научному труду» О. Блёйлера, закрепился термин — схизофрения [10, с. 457–458]. Примеры (такие современные!) из книги О. Блёйлера.

«Больной одновременно хочет и не хочет есть. Или порывается всячески из больницы, а если его отпускают, начинает сопротивляться, всячески ругаясь» [11, с. 274]. « Можно беседовать с больным на разные темы и не заметить никакой перемены в настроении…» [2, с. 310]. «Шизофреник может не сложить двузначных чисел и тут же вслед затем извлечёт кубический корень» [2, с. 315]. Не знаю, говорил ли О. Блёйлер об особом «чувстве шизофрении» — чувстве, которое испытывает врач ещё до того, как обнаруживает «схизис» и выражает его словами.

Германский психиатр-феноменолог Ханс Груле (1880–1858) [1] понимает «схизис» (в 1932 г.) не как О. Блёйлер: «не в смысле расщепления ассоциаций («не в виде отрыва этикетки от коробки»), а в смысле изменения движущих мотивов личности, т.е. в плоскости «системы ценностей»». Для Груле «личность заключается в её (единичной) системе ценностей», культурных ценностей. Например, «схизофреничка побила другую — старую, беспомощную больную — “от радости жизни”» [17, с. 30].

Даже в этом приведённом здесь в нескольких строках несогласии Груле с Блёйлером, по-моему, сказывается общее человечное тяготение психиатрического одухотворённого клиницизма и психиатрической феноменологии — тяготение к погружению в тонкости размышлений и переживаний больного. Ещё больше этого общего в работах голландского психиатра-феноменолога Хенрикуса Корнелиуса Рюмке [15; 16]. Несмотря на мироощущенческую, философскую противоположность этих великих учений — клиницизма и феноменологии.

Х. К. Рюмке (1893–1967) в 1957 г. на Втором мировом психиатрическом конгрессе в Цюрихе вызвал всеобщую заинтересованность-волнение коллег своим докладом об «определённом чувстве», которое возникает у психиатра при знакомстве с больным шизофренией — и именно с его личностью, а не бредом, галлюцинациями и другой психотикой. « Мне клинически больше всего помогало (в диагностике шизофрении — М.Б.) следующее, — рассказывал Рюмке. — Практически я следовал за возникающим в исследователе « praecox-чувством» («Praecoxgefühl»), возможно лучше сказать «praecox-переживанием» («Praecoxerlebnis»), поскольку это вовсе не настоящее чувство. Только очень опытный исследователь может воспользоваться этим компасом. Если это чувство во мне не пробуждается, — вышеупомянутые критерии (известные диагностические симптомы-критерии шизофрении других авторов — М.Б.) в этом случае неизбежно лишены «весьма специфического», или «шизофренического», — тогда я до тех пор, пока это возможно, противлюсь диагнозу «истинная шизофрения»». «…мы нередко можем совершенно точно поставить диагноз без того, чтобы нам было известно хоть что-нибудь о содержании переживания, например, из-за того, что мы не понимаем языка. Мимика или, скорее, пантомимика, психомоторика у шизофреников серьёзно расстроена. «Истинно-шизофреническое» является не индивидуальным. Ничто отчётливее не указывает на то, что мы имеем дело с нозологической сущностью. В Афинах или Хельсинки, в Париже и Лондоне, в Мехико и Торонто мы видим одних и тех же «истинных шизофреников», которых часто можно распознать с одного взгляда. Таким образом, клинический опыт («клинический», но не классический гиппократов, — М.Б.) учит, что вне всяких сомнений, существует группа психозов, которые образуют единство. Мы называем её «dementia praecox», или «истинная шизофрения» [16, с. 23–24]. Полагаю, что большинство сегодняшних опытных клиницистов согласится в этом с Рюмке. «Dementia praecox» («раннее слабоумие» — известный крепелиновский доблёйлеровский диагноз шизофрении, который иногда произносят и сегодня как «исторический» — и только в случае тяжёлых, «ослабоумливающих», форм шизофрении.

Рюмке, однако, лишь сообщает о существовании открытого им чувства-переживания шизофрении, которое испытывает опытный психиатр. Но он сам, как феноменолог, интуитивист (не гиппократов клиницист по мироощущению), не пытается выразить это своё сложное, бесценное чувство (интуицию) клиническими словами. Так же, как у великого Ясперса, у Рюмке нет для этого врождённого «земного», материалистического ощущения своего и чужого тела как источника духа. В то же время Рюмке считает, что именно «биология (а не гуманитарные исследования — М.Б.) является основой работы» психиатра. И советует психиатрам подальше уходить от «глубинной» «субъективности», её постижения. Психиатр есть естественник, биолог, а не «художник-дилетант», мы не писатели [15, с. 27–30]. Но мы знаем: существует и сложившаяся клиническая классическая, достаточно точная, выразительная психиатрическая проза Крепелина, Корсакова, О. Блёйлера, Э. Кречмера, Ганнушкина. Научно-художественная реалистическая проза, неразрывная с естественно-научной («биологической») психиатрией.

Думая о Рюмке, вспоминаю психиатра-психотерапевта Вольфганга Кречмера (1918–1994), сына Эрнста Кречмера. Вольфганг Кречмер говорил мне, что в отличие от отца, классического клинициста, он сам «стоит одной ногой в Природе, а другой — в Культуре» [3, с. 726–740].

Французский психиатр-феноменолог Эжен Минковский (1885–1972), ученик О. Блёйлера в Цюрихе, своего любимого «мэтра», который «по-отечески» упрекал его за «философский склад ума», — соединил открытие учителя с философией Анри Бергсона (интуитивизм и философия жизни). К этим двум именам «восходят духовные истоки» книги Минковского [13, с. 7].

Все шизофренические нарушения , по Минковскому, «сводятся к одному единственному понятию, а именно к утрате витального контакта с реальностью» [13, с. 59, 63]. Это, в сущности, одна из концепций существа шизофренического расстройства — концепций, которые упоминает и Рюмке, и сам Минковский в их затронутых здесь работах. Для меня это именно концепции-термины — в сравнении с естественно-научным учением О. Блёйлера. «Утрату витального контакта с реальностью» (клинически ей соответствует «аутизм» (О. Блёйлер)) я тоже готов объяснить расщеплённостью. Неспособностью расщеплённого душой пациента целостно ощущать себя соединённым с миром.

Минковский, как и Груле, Рюмке, не клиницист-описатель, не психиатрический прозаик-реалист в духе О. Блёйлера, Э. Кречмера и Ганнушкина. Он, как и другие психиатры-феноменологи, не рассказывает земными словами свой клинический опыт работы с пациентами — что именно он чувствует, переживает, общаясь с больным шизофренией, в чём конкретно выражается переживание психиатром основного личностного шизофренического расстройства. Он не склонен дифференциально-диагностически доказывать-обосновывать диагноз. В отличие от классического клинициста с его естественно-научным мышлением. Он только поясняет своё интуитивное суждение о расстройстве словами больных. Но зато Минковский восхищённо психиатрически рассказывает о том, как серьёзно практически открытие его учителя поспособствовало человечной психотерапевтической помощи больным шизофренией. Создан в Цюрихе образцовый психиатрический диспансер (это благо — не для «слабоумных», а для «шизофреников»). «Размещение в семье». Трудовая терапия, «перемена среды или более активная психотерапия», начала психотерапевтического эмоционального контакта с больным (Якоб Клези, 1922), ограниченный психоанализ. Беседа (она «иногда предпочтительнее научного анализа»). «Теперь больной шизофренией для нас не сумасшедший, фатальную эволюцию болезни которого мы безучастно наблюдаем. Он именно «шизофреник», т.е., индивид, порвавший связи с окружающей реальностью, но с чьей патологической установкой можно бороться. Мы считаем, что своим поведением по отношению к нему можем ему помочь, а подобное видение уже само по себе даёт терапевтический эффект. Наш дух научной точности найдёт это высказывание расплывчатым и недостаточным. Но нельзя забывать, что от человека к человеку и от врача к больному тянутся неуловимые струны, которые невозможно описать словами». Далее следует чудесное описание метафорами сути интуитивной беседы с больным. «Интуиция найдёт среди них те («неуловимые струны» — М.Б.), что ещё не повреждены, попытается настроить те, что звучат фальшиво, рискнёт вновь натянуть струны, кажущиеся навсегда порванными, и, не отчаиваясь дисгармоничными и скрипящими нотами вначале, извлечёт из сломанной скрипки медленные, но мелодичные звуки. Но для этого прежде всего нужно самому верить в возможность решения такой задачи» [13, с. 203].

Теперь кратко поясню собственное клиническое, естественно-научное, понимание «чувства шизофрении». Чувства, которое сам испытываю (порою не сразу), клинико-психотерапевтически общаясь даже с «мягким», «скрытым» пациентом. Клиническая терапия духовной культурой способствует становлению, усложнению этого чувства-опыта клинициста.

Уже 65 лет тесно общаюсь с больными шизофренией, если считать работу санитаром, студентом-кружковцем, фельдшером-воспитателем в детском отделении в юности. Появлением, становлением у себя этого особого чувства, прежде всего, благодарен О. Блёйлеру (его учению) и своему отцу, психиатру-клиницисту Евгению Иосифовичу Бурно (1911–1994) [8, с. 344–348]. В деревенской Областной калужской психиатрической больнице, где мы с моей женой Аллой Алексеевной, тоже психиатром, работали после института, отец по воскресеньям года два, в духе О. Блёйлера, консультировал «трудных» больных. Эти психиатрически убедительные, добрые к пациентам консультации остались путеводной звездой в моей жизни. Клиническим умением спрашивать отец обнаруживал мыслительные расщеплённости. Больной говорит, что угрожающие соседские голоса дома ему, «по болезни», казались. Отец спрашивал: «Вернётесь домой — проверите?» «Конечно, проверю». Вот и расщеплённость. Постоянно работает клиническое обобщение.

У отца, как и у О. Блёйлера, подозреваю, бывало ещё до диагностического убеждения чувство шизофрении, но отец о нём не рассказывал. Видимо, это чувство невольно побуждало отца, человека психастенического склада, размышлять о «схизисе» из глубины своего клинического опыта. Обоснованное сомнениями, суждениями чувство переставало быть только чувством, «голым» чувством. Превращалось в переживание-доказательство специалиста, которое отец высказывал простыми земными словами. Убеждён, что потаённо-агрессивный, скрыто-напряжённый больной шизофренией, желающий купить оружие для убийства, не обманул бы отца (вспоминая последние наши трагедии — казанскую и пермскую). Отец много лет работал судебно-психиатрическим экспертом в московской Алексеевской психиатрической больнице.

Шизофренические преступления случаются сравнительно редко, но порою отличаются зловеще-беспомощной расщеплённостью.

Это чувство шизофрении как клинический опыт было в ту пору у очень многих наших психиатров, даже деревенских. К сожалению, с постарением специалистов и их уходом из жизни отечественный психиатрический «массовый» клиницизм рухнул. Благодаря прагматичному (в психиатрии) Западу Эврифон опередил Гиппократа [5, с. 249]. В нашей молодости принято было считать Россию второй родиной клинической классической (естественно-научной) психиатрии (психиатрического клиницизма) после психиатрии стран немецкого языка (Гризингер, Крепелин, О. Блёйлер, Штранский, Э. Кречмер).

Ответы журналистам некоторых нынешних психиатров (из газет с сообщениями о казанской и пермской трагедиях), ответы-пояснения о том, что никто не может знать, что там у человека в голове, если он сам об этом не расскажет, — раздражали бы отца. Он много лет занимался с городскими ординаторами в Алексеевской психиатрической больнице. Будто вижу и слышу, как отец говорит: «Клиницист должен знать, о чём молчит больной человек; клиницист — человековед».

Клинический психиатрический опыт — это вся душа врача, но всё же, в особо ответственных практических случаях, будет получше, если эта душа проникнута естественно-научным мироощущением с чувством тела как источника духа, то есть проникнута способностью одновременно чувствовать и размышлять-объяснять, доказывать скрытую организмическую болезненную предуготованность к добру или злу. Диагностический опыт клинициста, как известно, нередко сопровождается экспериментально-психологическим заключением психолога.

Клиническое классическое обобщение невозможно без профессионального чувствования-переживания. Душа клинициста, таким образом, всецело, полностью, участвует в становлении его клинического опыта, и всё начинается с чувства-переживания [3; 4; 5; 7]. Именно спаянность научного размышления с чувством-переживанием отличает клинический опыт от интуиции, которой, как считается, можно и не учиться. Опыт невозможен без проникнутости чувства научным размышлением, обучением. Опыт обретается в процессе вдумчивой одухотворённой живой сколькотолетней работы над ошибками. Психиатра со стажем менее 10 лет на консилиуме опытные коллеги обычно слушают недоверчиво.

Больной шизофренией личностно расщеплён. Чувствую это, ещё не зная его, не поговорив с ним. Например, он напряжён, а вместе с этим — вяловат, эмоционально тускл, гипомимичен. Сплав напряжённости с вялостью, однотонностью. Эту расщеплённость важно поначалу, с помощью учителя, почувствовать, почуять, и она сама собою оденется в доказательные простые, жизненные слова, логическое, содержательное обоснование. Как и другие расщеплённости. У меня чувство «мягкой», даже «нежной», личностной «тихой» разлаженности души пациента. Это я так чувствую его общую, целостную, расщеплённость: сосуществование многих логически исключающих друг друга мыслей, противоположных эмоций, тонких волевых, моторных движений, разлаженность между тем, что говорит, и с какой именно душевной нотой говорит. И т.д. Всё это чувствую-переживаю как «спокойную» (с его стороны»), «невинную» разлаженность-несобранность (в отличие от неспокойной несобранности здорового встревоженного человека). Чувствую эту разлаженность как особую, отрешённую, всем довольную «милоту», видимо, «защитную милоту» от своей беспомощности, которую он сам беспомощностью, разлаженностью не чувствует, не замечает. Как часто слышал смолоду от врачей, особенно душевных женщин: «Он же шизофреник — такой милый!»

Расщеплённость (отщеплённость) сказывается и в том, что пациент поначалу как будто бы «настоящий психастеник», а потом — всё же «какой-то не-психастеник, а вроде даже истерик». Но и «истерик» не настоящий, чем-то похож на «шизоида». Тут нужно тонко, опытно разбираться в характерологии [8]. Дело в том, что у больного шизофренией особый, полифонический, характер, ядро которого сложено из разных характерологических радикалов: психастенического, истерического, эпилептоидного, шизоидного (аутистического) и т.д. Эти радикалы подвижны, перемешиваются, отщеплены друг от друга, порою толпятся, бурлят, и каждый из них не есть настоящий, классический, характер (например, психастенический), а именно — характерологический радикал (корень, коренным, стержневым, радикальным, образом похожий на истинный характер, но только похожий) [9, с. 191]. И каждый радикал, в свою очередь, тоже расщеплён. Так чувствую и затем (или сразу) размышляю. Эта полифоническая («расщеплённая») мозаика характерологических радикалов, по-шизофренически болезненная или по-здоровому мягкая, отличается от других здоровых или болезненных мозаик — простонародной, эпилептической, эндокринной. В этих мозаиках есть свои отчётливые «нерасщепленческие» конституциональные особенности: простонародная, эпилептическая, эндокринная (в эндокринной, например, — отсутствие типично мужского или женского начала). Различное мозаичное характерологическое чувствуется-понимается в героях таких писателей, как Эрнст Теодор Амадей Гофман (полифоническое), Шукшин (простонародное), Достоевский (эпилептическое), Томас Манн («эндокринное») [5; 6; 8].

Личностной расщеплённостью объясняется и шизофренически особенное специфическое (у других больных и здоровых людей не встречающееся) мучительное переживание своего одиночества среди людей (даже среди себе подобных — полифонисты расщеплены неповторимо по-разному, но существо этого одиночества едино своей безысходностью. Оно клинически тонко описано в недавней работе Людмилы Васильевны Махновской вместе с её оригинальными психотерапевтическими приёмами помощи таким пациентам в духе Терапии творческим самовыражением (ТТС, ТТСБ) [12]. «Расщеплённым» страданием одиночества объясняется и необходимый здесь особый лечебный эмоциональный «интимный» контакт с полифоническими пациентами. Контакт с психиатром-психотерапевтом, который становится врачебно близким больному, поскольку он его, расщеплённо страдающего, понимает, принимает и не учит наставительно жить по-здоровому, а помогает жить по-своему, во имя добра [4, с. 132–158].

Таким образом, диагностически, реалистически, по-земному, доверять, в практическом отношении, можно, по-моему, только мыслительно наполненному, одухотворённо-материалистически обобщённому, обоснованному, клинически-классическому чувству-переживанию шизофрении в процессе беседы с испытуемым. В процессе непосредственного наблюдения за его поведением, обдумывая известные нам действительные жизненные поступки этого человека.

Важно не забывать, что больные шизофренией, несмотря на расщеплённость, могут быть, в целом, как и все люди, людьми добра (нравственности) и (гораздо реже) людьми зла (безнравственности). Но они обычно не бывают безликими, «конформными», «людьми толпы». В основательной, личностной, психотерапии нуждаются, прежде всего, дефензивные (с переживанием своей неполноценности, вины) пациенты. Их очень много, и они часто люди добра. Терапия творчеством (в том числе, наша Терапия творческим самовыражением) обнаруживает их особенную («расщепленческую») самобытность (по причине расщеплённости), сказывающуюся нередко в особой, глубинной, философичности, не свойственной не-полифоническим творцам. Так, например, изначальная гиперреалистичность (рембрандтовская перенасыщенность природой-материей) и изначальная глубинная космическая духовность сосуществуют здесь нередко каждая сама по себе, и мир видится бесконечно-многозначно с противоположных сторон и изнутри себя. Неведомые метафоры потрясают нас: «глубокий обморок сирени» (Мандельштам). Дефензивные больные шизофренией часто «обречены» на творчество в широком понимании: на самовыражение своего небывалого, неповторимого. ТТС (ТТСБ) с давних пор убеждает меня в том, что этим пациентам важно особым образом помочь творчески лечебно выражать себя.

Психиатр-феноменолог, не ощущающий своим мироощущением телесной (природной, биологической) причинности духа, не стремится к материалистически-реалистическому, земному, описанию своего «чувства шизофрении», — описанию, исходящему из клиники (из природной основы клинической картины, личностной почвы). Чувство шизофрении исходит здесь из изначального духа врача и пациента. И в психотерапии феноменолог обращён, прежде всего, к изначальным бессознательным глубинам духа пациента в интуитивной беседе с ним. Психиатр-клиницист (в классическом, гиппократовом понимании), напротив, — психиатрический реалистический описатель-прозаик. Ещё Э. Кречмер, изучавший, в том числе, экспериментальную патопсихологию, считал дескриптивный (реалистически-описательный) метод в психиатрии наиболее точным. Рюмке с его явным тяготением из феноменологии к клиницизму был одновременно известным поэтом [7].

Художник идеалистического склада, чувствующий подлинную реальность как изначальный Дух, переживает и изображает эту свою реальность (действительность) на своей картине не реалистически (по-земному), а символически или сновидно. Психиатр-феноменолог тоже сообщает (если сообщает) о своём «чувстве шизофрении» — символическими и другими изначально духовными метафорическими образами. Реалистически-земное научное размышление представляется ему неподходящим, чтобы прикасаться им к изначально духовным глубинам. И психотерапевтическая беседа может быть тут, в основном, тонко интуитивной. Символ не поясняется, не разъясняется, исходя из земной жизни (Аверинцев С.С., 1989). В личностной «системе ценностей» Груле [1], в «утрате витального контакта с реальностью» Минковского, по своей естественно-научной, материалистической, ограниченности, я не чувствую одухотворённо-земного, чеховского, как и в «чувстве шизофрении» Рюмке. Моё собственное чувство изначальности, первичности природного подсказывает мне существование иного, нежели моё, — идеалистического, чувства. Чувства изначальности духа у феноменологов, рисующее свой мир символами и сновидностями. А как всё есть на самом деле, так сказать, объективно, независимо от природы наших характеров и мироощущений, — никому неизвестно.

Многое в научных психиатрических подходах предуготовано самой природой исследователя. Но психиатрии необходимы разнообразные научные подходы — естественно-научные (клинические) и психологические (в том числе, феноменологические). Лишь бы существенно помогали пациентам прожить жизнь посветлее, с чувством совершённого добра людям и природе, хотя, может быть, и скромного. Ведь и больные шизофренией в своём нозологическом единстве весьма разные. У иных в полифоническом складе такой особенный и мощный аутистический (шизоидный) радикал, что по-настоящему поможет ему только феноменолог. Другому — только психоаналитик. Но подавляющее большинство российских пациентов, по моему опыту, больше тянется к клинически-классической («земной», «реалистической») психотерапевтической помощи.

Итак, у классического психиатрического клинициста складывается само собою для будничной диагностики — и «чувство психастеника», и «чувство истерика». Чувство других характеров, характерологических радикалов, болезней. Но это всё осмысляемое чувство, выражаемое жизненными, порою научно-художественными, словами. В них живёт клиническое мышление. «При первом знакомстве многие истерики, — пишет Ганнушкин в «Клинике психопатий…» (1933), — кажутся обворожительными: они могут быть мягки и вкрадчивы, капризная изменчивость их образа мыслей и настроения производит впечатление детской простодушной непосредственности…»

Дифференциальная диагностика шизофрении с психастеническим, шизоидным и другими личностными расстройствами практически необходима, поскольку направляет клиническую психотерапию по совершенно разным ответственным дорогам [3–6, 12, 14].

Термином «полифонический характер» и первым его описанием мы обязаны клиническому психологу Елене Александровне Добролюбовой [14, с. 308–333]. В ТТС (ТТСБ) этот термин особенно важен. Не только потому, что помогает и пациенту глубже понять себя, своё творческое богатство («обречённость» природой на творческую самобытность, оригинальность), нередкую способность создавать духовные ценности. Термин этот психотерапевтически насыщен в том отношении, что «полифонист» в отличие от «шизофреника» (слово это, к сожалению, в народе — «стигма») — не обязательно больной человек. «Полифонистов», например, немало среди здоровых родственников пациентов. И если это слово может быть просто «полноправным характером» (в том числе, вполне здоровым), как «психастеник», «шизоид» и т.д., то уже душевно легче. Да и многие ли разбираются в характерах!

Литература

1. Берце Й., Груле Х. В. Психология шизофрении. Пер. с нем. Е.Г. Сельской. — М.: Грифон, 2016. — 280 с.
2. Блёйлер Е. Руководство по психиатрии. Пер. 3-его немецкого издания д-ра А.С. Розенталь. — Берлин: Изд-во т-ва «Врач», 1920. — 542 с. Ротапринтное издание Независимой психиатрической ассоциации (1993).
3. Бурно М.Е. Клиническая психотерапия. Изд. 2-е, доп. и перераб. — М.: Академический Проект; Деловая книга, 2006. — 800 с.
4. Бурно М.Е. Клинический театр-сообщество в психиатрии (руководство для психотерапевтов, психиатров, клинических психологов и социальных работников). — М.: Академический проект; Альма Матер, 2009. — 719 с., ил.
5. Бурно М.Е. Терапия творческим самовыражением (отечественный клинический психотерапевтический метод). — 4-е изд., испр. и доп. — М.: Академический Проект, Альма Матер, 2012. — 487 с., ил.
6. Бурно М.Е. Терапия творчеством и алкоголизм. О предупреждении и лечении алкоголизма творческими занятиями, исходя из особенностей характера. Практическое руководство. — М.: Институт консультирования и системных решений, Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2016. — 632 с., ил.
7. Бурно М.Е. О психиатрически-психотерапевтическом клиницизме // Психическое здоровье. — 2017, № 12. — Сс. 76-83.
8. Бурно М.Е. О характерах людей (Психотерапевтическая книга). — Изд. 7-е, испр. и доп. — М.: Институт консультирования и системных решений, Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2019. — 592 с., ил.
9. Бурно М.Е. , Калмыкова И.Ю. Практикум по Терапии творческим самовыражением (М.Е. Бурно). — М.: Институт консультирования и системных решений, Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2018. — 200 с.
10. Каннабих Ю.В. История психиатрии. — М.:. Госуд. медицинское издательство, 1929. — 520 с.
11. Кутанин М.П. Подробный реферат книги Э. Блейлера «Раннее слабоумие или группа сзизофрений» // Труды психиатрической клиники Императорского Московского ун-та / Под ред. проф. Ф.Е. Рыбакова. — М., 1913. — С. 269–329.
12. Махновская Л.В. Шизофрения: связь с миром посредством «языка» иносказательного творчества // Независимый психиатрический журнал. — 2021. — Вып. III. — С. 67–68.
13. Минковский Э. Психопатология шизоидов и шизофреников. Пер. с фр. Ю. Ромашева. — М.: ИД «Городец», 2017. — 208 с.
14. Практическое руководство по терапии творческим самовыражением / Под ред. М.Е. Бурно, Е.А. Добролюбовой. — М.: Академический Проект, ОППЛ, 2003. — 880 с., ил.
15. Рюмке Х. К. Процветающая психиатрия в опасности (1954) // Независимый психиатрический журнал. — 2017. — Вып. I. — С. 22–31.
16. Рюмке Х. К. Клиническая дифференциация в пределах группы шизофрений (1958) // Независимый психиатрический журнал. — 2018. — Вып. II. — С. 22–27.
17. Схизофрения. Сокращённый перевод IX тома Руководства по психиатрии О. Бумке (1932) Э. Берковитца и С. Консторума под ред. Н.П. Бруханского. — М.: Госуд. медицинское издательство, 1933. — 92 с.