.jpg)
О том, чему должен научиться арт-терапевт, чтобы сочетать в своей работе эффективность и уязвимость, о трудностях специалиста и о том, что лечит душу и завораживает, «Психологической газете» рассказал Кит Лоринг — психолог, психотерапевт, сертифицированный и зарегистрированный в Великобритании клинический терапевт искусствами (Clinical Arts Therapist), клинический супервизор и тренер, член Британской ассоциации драма-терапевтов, соучредитель и соруководитель гуманитарной арт-терапевтической организации Ragamuffin International (Южный Уэльс, Великобритания).
- Кит, каким было твоё самое яркое воспоминание детства?
– Всё детство я пел, у меня в голове постоянно звучала музыка, я мог всю аранжировку услышать внутри целиком, от и до. У родителей сохранились старые записи, как я пою свои собственные песни, подыгрывая себе на кастрюлях. Это поддерживало меня: всё, что чувствовал, я мог выражать через звук, через песню, будь то звук улицы или шум ветра в ветках, птичье пение или звук поезда. В 11 лет мой дядя научил меня нескольким аккордам на гитаре. Это была фантастика: настоящий музыкальный инструмент! У меня есть картина, где гитара – это часть моего туловища, а звуковое отверстие – это центр моего туловища и как будто я весь слит с нею. Когда дядя научил меня играть на гитаре, я захотел свою собственную. Музыкальный магазин был расположен в юго-восточной части Лондона, и мы с моим братом часами напролёт смотрели на витрину думая, какая же гитара будет моей. Я сберегал карманные деньги, чтобы накопить на инструмент и, наконец, это случилось. У меня столько было восторга, ведь я мечтал создавать музыку, выразить музыку во мне! Потом телевизионная компания сняла небольшой фильм о том, как я играю на гитаре в нашем парке. Тогда мне было 11-12 лет. Это чудесное воспоминание всегда остаётся со мной.
– А родители как-то были связаны с музыкой?
– У моей мамы был красивейший голос. Я это знаю только потому, что слышал один или два раза, как она поёт. Она никогда не пела на людях. Я это понимаю, потому что состояние, когда ты поешь искренне – очень уязвимое. У меня испанские корни, я всем своим существом чувствую цыганскую музыку, латинские ритмы, откликаюсь на огонь, страсть, живущие во фламенко. Это что-то в крови, идущее от моих корней. А про папу – не знаю. Я очень многого не знаю о нём. Это так странно, правда? Мы растём со своими родителями, но часто мы не знаем, что именно делает их – ими. То, кем они являются, остаётся для нас тайной. Папа каждое утро шёл работать на печатную фабрику. Что именно он там делал? Как ему там было? Какие отношения с сотрудниками, что они о нём думали? Узнал бы я его в молодости? Не столько лицо, сколько то, каким он был среди людей, коллег? У меня нет ответов на все эти вопросы.
Во время мастерской, которую я недавно проводил, мы изучали свои семьи, предыдущее поколение, которое вложило в нас всё то, что сделало нас – нами. Многое мы не осознаём, но любопытно, что через процесс творчества, символические образы и «разговоры» с родственниками, которые могли давным-давно уже умереть, как будто бы мы оживляем нечто, что в нас вложено – и оно начинает проступать, проявляться. Это помогает понять какие-то персональные характеристики, семейные шаблоны, динамику, соединиться со своей целостностью, подлинностью, самостью, чтобы наши отношения тоже стали целостными. На мастерской был удивительный, волнующий процесс, казалось, что энергию в комнате можно было потрогать руками! Это энергия радости, когда ты внутри находишь нечто, когда что-то раскрывается, что-то может задышать, возвращаются к жизни спрятанные сокровища. И это переживалось как настоящее паломничество любви — очень личное, интимное. Я предлагал участникам мастерской писать письма в прошлое и те, кто это сделал, почувствовали связь с кем-то из предков, которую невозможно разрушить. Даже если человека уже нет, всё равно есть внутренний контакт.
– Когда я тебя слушала, возникла метафора, что психологические техники, если рассматривать их отдельно от человека, достаточно схематичны. Как будто бы есть большая библиотека и в ней справочники: по рецепту делаешь вот это и получишь – вот то. Но мы знаем, что так не получится. Мне интересно, как ты определяешь работающую арт-терапию.
– Замечательный вопрос! Я очень люблю в искусстве арт-терапии то, что каждый акт выражения себя через творчество и каждый продукт творчества – это всегда подлинник, всегда оригинал. Он абсолютно уникален — нечто, что никогда не было создано до этого момента и и никогда не будет повторено. Настолько же личное и персональное, как и тот человек, который это создал. Это зеркало его души, его отдельной самости. Творение может резонировать с другими, но оно всегда отражает внутреннюю природу человека через рисунок, через звук или через танец. Неважно, какая модальность искусства, в ней всегда будет след персональности. Это даёт контакт, соприкосновение с внутренней силой человека. И творчество даёт способ зазвучать тому, что не нашло возможности быть озвученным в какой-то ситуации, оно даёт голос тем частям, которые были отщеплены, заглушены.
Моё присутствие как арт-терапевта очень поддерживает этот процесс, но у меня нет никакого стремления формировать зависимые отношения, чтобы человек опирался только на меня и через это находил свой голос. До меня терапевты много раз говорили эту фразу: «Человек является экспертом в своей жизни». Я никогда не интерпретирую человеку, что означает то, что он создаёт. Мне гораздо важнее, чтобы он сам внутри себя начал раскрывать, узнавать свои внутренние смыслы - то, что означает его танец, музыка, рисунок. Иногда у меня могут быть инсайты, когда я что-то начинаю чувствовать, тогда мы сотрудничаем в общем поиске. Это очень отличается от формы отношений, когда на терапевта смотрят как на того, у кого есть ответы на вопросы.
Я очень люблю, когда люди начинают чувствовать исследовательский восторг, когда они начинают понимать, что в том, что они создают, есть их персональный контекст, персональный смысл. Часто, когда произошло что-то настолько травматичное, что об этом сложно говорить напрямую, либо что-то травмирующее произошло с человеком на довербальной стадии развития, человек может выразить это через искусство. Искусство очень бережно, осторожно и при этом поддерживает. Скрытое, подавленное, вытесненное может начать проясняться, проступать через движения, через танец, через внимательность к своему телу.
То, что я делаю, может со стороны казаться чем-то таинственным, необъяснимым, но это такое глубинное чувствование, чутьё на интуитивном уровне, когда ты полностью присутствуешь с человеком и откликаешься на свои глубинные чувствования вместе с ним. Один человек сказал мне: «Кит, что ты делаешь? Ты как будто подбираешь маленькую-маленькую песчинку и сквозь это маленькое отверстие начинает поступать мощный столб света». Как будто моё внимание притягивается к чему-то почти невидимому. Это похоже на медитацию: я присутствую в моменте, ощущая, что есть одновременно и панорамный обзор ситуации, и телескопический, когда видно что-то микроскопическое. Внутренним взором я вижу это на физическом и психическом уровне. Я очень аккуратно направляю внимание человека к этому. Человек может осознать, что напряжение в руке рождается от того, что кто-то схватил и потащил. И тогда история, которая была заперта, раскрывается, ее можно рассказывать через движение, через звук. Он начинает глубоко чувствовать, что нужно было ему тогда и в чем он до сих пор нуждается. Воспоминание остаётся воспоминанием, но отношение к этому опыту меняется. И тогда что-то, что долгое время было травмирующим опытом, который невозможно выдерживать, превращается в то, что называется устойчивостью – становится интегрированной частью.
Это больше похоже на возвращение себе себя, это чувство авторства своей жизни, своей силы. Через чудо драматерапии мы можем воссоздавать такие ситуации в нашей работе и пригласить в эту ситуацию, в которой когда-то не было возможности себя защитить, поддержку, ресурс, например, от предков, которые встанут рядом с тобой. Их поддержка в этот момент очень мощная. Творчество так работает: воображение, творческий процесс помогает представить всё, что может трансформировать этот опыт.
– Возвращаясь к метафорам, хотела бы сказать, что можно иметь красивую гитару, но играет на ней гитарист. Далеко не каждый человек может быть хорошим терапевтом искусствами. Чему психолог должен научиться, чтобы уметь открывать этот процесс, сопровождать его?
– Необходимы смирение, кротость, внутренняя тишина, внутренняя стабильность. Нужно высвободить свой собственный творческий потенциал - обратиться к своей уязвимости и страху выражать себя через творчество. На обучающих программах один из модулей посвящен тому, чтобы создать творческий проект. Творчество присутствует во всём, что мы делаем, поэтому люди постоянно тренируются встречаться со своей неуверенностью, уязвимостью. Они также изучают живопись, танец, драму, фотографию, музыку и потихоньку находят свой творческий голос, начинают чувствовать, как творчество начинает поддерживать их. Приобретают уверенность, ясность в своих отношениях с творчеством, ощущают восторг, когда разные модальности оказываются в постоянном творческом диалоге: что-то переходит из рисунка – в стихотворение, затем – в танец, танец – в драму, драма – в музыку. Арт-терапия искусствами – это не про результат, который будет идеальным, а про спонтанный процесс самовыражения.
Если есть скованность, она является частью процесса и частью искусства. Например, хочу быть художником, но не могу поверить в себя, в то, что кому-то будет интересно, ведь даже мне пока не интересно. Но я сижу, пишу стих, очень хороший стих, который обращается к чему-то, что блокирует творческую энергию. И этот процесс нацелен на то, чтобы вернуть нечто, что было, когда мы были детьми. Никто никогда не учил детей играть – дети изначально знают, как играть, как себя выражать творчески. И, конечно, травмированный ребёнок может «замораживаться» и бояться выражать себя, играть, как обычно. Но в достаточно безопасной среде ребёнок начинает играть, петь, рисовать, танцевать. И взрослый тоже.
– В связи с этим мне очень откликается слово «уязвимость». Взрослые люди крайне редко позволяют себе быть уязвимыми. Даже психологи, которые, казалось бы, работают с творчеством. Как тебе удаётся сочетать уязвимость, открытость и работу во взрослом возрасте, где есть такой важный критерий как эффективность?
– Когда нет уязвимости, нет близости ни с собой, ни с другим. И поэтому нет глубинной связи. Неминуемо люди, которые боятся уязвимости, начинают контролировать. Контроль переживается как искусственное поведение, он препятствует исцелению человека. Моё искусство заключается в том, чтобы не вставать на пути у этого процесса, не блокировать его. Я часто говорю: если мы боимся чего-то в себе, мы будем бояться этого в наших клиентах. Того, чего мы избегаем внутри себя, мы будем избегать в работе с клиентами. Часто говорят о защитах клиентов, но и у терапевтов тоже есть защиты. И пока защиты не осознаны, они всегда будут искажать целостность процесса.
Уязвимость лежит в сердце моей работы, практики. Я – настоящий. Когда я привожу примеры (я их подбираю к ситуации, чтобы было уместно), они показывают что-то настоящее про меня, какую-то внутреннюю правду. Вспоминаю, как я работал в колонии строгого режима, там находятся люди, ожесточённые тем опытом, через который они прошли. Ожесточённость - грубый «фасад», который создан, чтобы отпугнуть от уязвимого внутреннего мира. Один из этих ребят сказал мне (это был достаточно ранний процесс групповой работы, когда очень много сопротивления, страха), что для него сыграло ключевую роль: «Ты был настоящим, был уязвимым. Ты был, как мы. Ты нам задавал вопросы, отвечал, когда мы тебя спрашивали, ты становился одним из нас. Я почувствовал себя с тобой в безопасности, я тебе доверился». Это была удивительная группа! Это были поэты, актёры, в первый раз они ощутили внутреннюю силу, которая преобразила их.
Конечно, чтобы стать по-настоящему уязвимым, нужно встретиться со своими защитами, изменить их и проделать очень много внутренней работы. Иначе будешь прятаться за самыми разными профессиональными личинами. Может быть, на тебе не будет надет белый халат, но что-то будет надето, какая-то форма, которая будет прикрывать подлинное.
Это не значит, что наши клиенты становятся нашими терапевтами – конечно, нет. Но мы с ними – настоящие. «Уязвимость» – для меня это сущность, сердцевина работы. Если бы мы сейчас проводили обучающую игру на тему уязвимости, мы бы начали с поиска определения – не того, которое найдёшь в словаре, но того, которое рождается из личного опыта. Каждый человек – уникален, каждый видит разные грани того, что того, что представляет собой уязвимость. И это позволило бы создать карту, подсказывающую, на что нужно смотреть, что внутри себя, возможно, нужно преодолеть, чтобы быть в контакте со своей уязвимой частью. Это превращается в силу. Уязвимость – это не слабость.
– Что же пришлось преодолеть, чтобы вступить в контакт со своей уязвимостью?
– Те опыты, когда я чувствовал себя максимально уязвимым - это врата к встрече с самыми глубинными страхами. Когда ты актёр, певец, ты постоянно в пространстве, где должен быть настоящим, должен быть искренним, должен проявляться подлинно. Искусство художника – не в его технике, не в его мастерстве, а в чём-то сыром, не отредактированном, страстном, уязвимом, чём-то, что поднимается из глубины психики, из сердца. Это даёт искусству силу и то, что делает его таким трогающим. Для меня это отличительная черта искусства – что есть что-то настоящее. Встречаясь с искусством, я встречаюсь с ценным, даже если вижу то, что совсем не хотел бы увидеть.
Такая работа помогает мне меньше бояться, выдерживать уязвимость, оставаться с незнанием, не паниковать, а притихнуть, не перебивать, не искажать моё незнание внутренней паникой о том как найти ответ или как-то впечатлить. Помогает подождать, когда что-то станет доступным для осознания. Мудрость идёт из глубины. Это очень смешно, потому что я что-то говорю и думаю: «Я совсем не знал, что это знаю. Откуда это взялось?». Это меня всегда удивляет. Неподвижность, кротость, смирение, в хорошем смысле – скромность, уязвимость – это всё то, что лежит в сердце искусства терапевта. Я хочу сказать, что я это постоянно практикую, тренирую и привношу это в свою практику. И эго, высокомерию нет места в практике. Они вносят очень большие искажения, тогда гораздо сложнее услышать мудрость души, которая звучит как очень тихий шёпот.
– Есть такая особенность слов «эго», «внутренний голос», «духовность» – эти слова популярны, но иногда они словно создают туман, когда лишь кажется, что люди говорят об одном и том же. Эти слова очень объёмны и в них можно спрятать всё, что угодно. Поэтому я хотела бы спросить: есть что-то в твоей работе тяжёлое, ранящее, то, что требует постоянного внимания к себе?
– Останавливаюсь, потому что задумался: у меня в привычку вошло проживать любой опыт, который я встречаю… Я встречаюсь с очень многими тяжёлыми вещами, но они во мне не застревают, потому что я их проживаю, прорабатываю. Всё, что я говорю о терапии искусством и о творчестве, я постоянно делаю сам. Например, мне приходится держать диссоциированную часть участника группы, в котором есть что-то враждебное, а под этим враждебным лежит очень сильный стресс. Я это телесно переживаю. Как будто мне доверили что-то, с чем человеку очень трудно, и мне тоже это непросто держать.
– Как будто человек даёт подержать что-то тяжёлое для себя?
– Именно. И пока я держу этот материал, я, одновременно, оберегаю, защищаю этого человека, я не буду это выставлять под софиты, в центр внимания. Когда я работаю с группой, я слежу за тем, чтобы в процессе люди не были эмоционально обнажены до той точки, в которой они не смогут удерживать эту обнажённость, уязвимость. В каком-то смысле я их будто бы закрываю щитом. Иногда работа напрямую возможна, но очень часто — нет. Как будто растревоженная, перепуганная внутренняя часть человека ищет, где спрятаться на группе, и находит это прибежище у меня. Мне нужно быть с этим материалом, при этом держать во внимании динамику группы, которая постоянно меняется. Часто я держу материал, где у людей поднимается много реакций, много отклика – это непростая работа. Удерживать внимание по отношению ко всем аспектам процесса, при этом оставаться в присутствии, быть отзывчивым к большому количеству ожиданий - это волшебный, чудесный процесс, он завораживает.
Терапевту тут нужен баланс, как канатоходцу, который идет над пропастью. Это трудно. Нередко люди хотят, чтобы я начал что-то делать, но именно этого я не делаю, потому что это будет чрезмерно обнажать человека, которого я в этот момент оберегаю. Я часто чувствую грусть. Есть фраза: «Мы видим вещи не такими, какими вещи являются, а такими, какими мы являемся». То, что человек видит, часто определяется предрассудками, оценками, суждениями. Очень многое влияет на наше восприятие, а степень осознанности - на чистоту восприятия и инсайта. Слова иногда могут быть очень жёсткими. Когда работаю с кем-то, кого могли ранить слова, процесс становится как будто инфицирован чужим виденьем, чужой проекцией. Это тоже, порой, тяжело. Иногда грусть очень интенсивная, она перекликается с тем, насколько я чувствую себя оберегающим по отношению к тем людям, с которыми работаю.
Я очень чувствительный человек, это неотъемлемая часть практики. Но вместе с тем, у меня есть внутренняя стабильность, любовь, уважение, сострадание, сопереживание, забота, внимание по отношению к самому себе. Это очень уместные переживания относительно себя. Это не про эго. У меня есть весьма отчётливое переживание своей самости. Внутри у меня что-то крепкое, сильное, я не знаю, откуда оно взялось, может быть, я унаследовал это от предков. И я ощущаю себя больше каналом, проводником, а не тем, кто создаёт эту работу. Больше тем, через кого это реализуется.
– Это больше похоже на духовный ракурс, а есть ли здесь профессиональный?
– Не уверен, что есть. Не могу разделить: оба аспекта неразрывно соединены и лежат в сердце моей практики. Я обучаю людей не делать терапию, а быть терапией. Я не мог бы отщепить профессиональное от духовного. Ну, если только отметить комплекс знаний о том, как опыт влияет на человека на физиологическом, неврологическом уровне и как по-разному могут проявляться последствия травмы. Это отражено в моих обучающих программах. Также я помогаю ученикам встречаться с разным слоями травмы, последствия которой могут отражаться на уровне мышления, ментального и физического здоровья. Когда работаешь с аддикциями, с расстройствами пищевого поведения или с самоповреждением, насилием, важно понимание того, насколько они влияют на всё существо, на всю личность человека. Вот поэтому терапию можно сравнить с нейрохирургией, операцией на головном мозге или на сердце. Нужны опыт и знания – это ювелирная работа. Особенно, если инструментом является искусство, потому что искусство – это очень мощный инструмент.
Рад, что ты мне об этом напомнила! Я часто говорю: нужно быть готовым встретить то, что ты позвал. Очень важно не звать что-то, что ты не сможешь выдержать, когда оно поднимется. Можно встретиться с каким-то очень растревоженным аспектом психики человека, который будет переживаться как нечто демоническое. Даже если мы знаем, что часто демоном называется раненая, сломленная душа, которая при этом является контейнером глубинной мудрости. Все равно: ты должен быть уверен. Такая осознанность терапевта критически важна для того, чтобы сделать безопасной свою практику, создать безопасную атмосферу. Мне очень нравится фраза: «Не нужно убирать защиты, потому что некоторые защиты могут быть несущими». С защитами нужно быть очень аккуратным.
Редакция благодарит за содействие переводчика Диляру Искандаровну Газизову.
.jpg)
Комментариев пока нет – Вы можете оставить первый
, чтобы комментировать