Как бы Вы могли оценить состояние современной российской психологии?
Находясь в центре квадрата по классификации наук Б.М. Кедрова, психология концентрирует на себе все негативные тенденции социума, какой бы науки они не касались. При тоталитарном режиме Указом 1937 г. надолго было ликвидировано направление психодиагностики, и даже в 1974 г., когда дирекция Психологического института обратилась к Академии с просьбой открытия лаборатории диагностики творческих способностей, А.В. Петровский, будучи в то время академиком-секретарем, отказал, ссылаясь на возможные санкции.
В настоящее же время – время демократии и свободы, – как ни парадоксально, в наиболее тяжелом положении оказались фундаментальные исследования. В результате действия ряда факторов (прежде всего, изменения статуса ученого, мизерных зарплат, заставляющих совмещать службу в нескольких учреждениях, не включение фундаментальных проблем в число приоритетных, финансируемых государством). В результате этого происходит отсев ученых, занимающихся фундаментальными проблемами. Они уходят, чаще всего, в психотерапию.
В ситуации, когда коммерческие предприятия ориентируются на минимальные затраты как денег, так и времени, подлинные новаторские идеи (в том числе и валидные диагностические процедуры) не получают распространения. Эта тенденция усиливается, и все чаще приходится сталкиваться с явлением «идеи на полке», за которое мы критиковали «загнивающий капитализм».
Все эти жизненные обстоятельства обостряют естественные противоречия и оголяют ведущие мотивы представителей науки, неоднозначность которых отмечал ещё Эйнштейн, говоря: «Храм науки – строение многосложное. Различны пребывающие в нём люди и приведшие их туда духовные силы». Действительно, «одни приносят сюда в жертву продукты своего мозга только в утилитарных целях…», и эти мотивы теперь проявляются откровеннее: делаем то, за что платят, и подчас за счёт, или даже вопреки решению фундаментальных задач. Для других наука остается областью самоутверждения, карьеры и власти.
Но вместе с тем Эйнштейн констатирует: «В храме есть ещё люди как прошлого, так и настоящего времени». Их альтруизм и приверженность делу, которые характеризуют подлинных ученых, обеспечивают подъём храма. И храм действительно поднимается. Достаточно вспомнить то счастливое чувство от ощущения движения живой мысли при чтении книг Б.Д. Эльконина и А.В. Карпова.
Я не могу утверждать, что в равной мере отслеживаю развитие психологии во всех её областях. Этому, в какой-то мере, способствует работа в диссертационных советах. Палитра диссертаций достаточно полно отражает географию уровней развития и доминирующих парадигм в стране. И она очень пёстрая. Но, вместе с тем, бывает и на нашей улице праздник!
Предновогодние защиты диссертаций по общей психологии, выполненные под руководством А. Гусева, Ю. Гиппенрейтер - М. Фаликман и А. Кричевца, не только отвечали высокому профессиональному уровню, но и имели чёткую отечественную методологическую направленность, выявляя её эвристическую роль.
Естественно, я могу в целом и в деталях охарактеризовать ту область, в которой непосредственно работаю. Несмотря на то, что проблемы творчества и одаренности являются одними из самых актуальных, начиная с периода перестройки и кончая выступлениями нынешнего президента России, для современной ситуации, в целом, характерна непоследовательность и смешение различных парадигм в данной проблематике.
Подход Дж. Гилфорда многими был воспринят как попытка сделать шаг вперёд по принципу «что после, то прогрессивнее». Однако – увы – он сделал два шага назад, вернув психологию в ассоцианистскую парадигму.
В отличие от зарубежной психологии творчества и одаренности, развивающейся в тестологической парадигме на базе культуры факторного анализа, а потому и методологически последовательной, отечественный психолог часто оказывается в ситуации, которой не позавидовал бы Одиссей, так как, проплывая между Сциллой и Харибдой, он осознавал грозящую ему опасность. Психодиагностику творческих способностей, или как теперь повсеместно употребляется, – креативности, характеризует наличие своего рода «кентавров», в которых сочетаются представление о природе явления и его идентификация из разных научных парадигм. То, что это не рефлексируется самими психологами, в определенной степени объясняется современным идеологическим либерализмом, плюрализмом и признанием правомерности эклектики. Однако это сказывается как на построении самой концепции, так и на валидности методик, её реализующих.
Говоря об эклектике в исследованиях и диагностике творческих способностей, я имею в виду, прежде всего, то, что почти нет работ в отечественной психологии, где бы ни ссылались на А.Н. Леонтьева, С.Л. Рубинштейна в качестве методологических предпосылок. Также при диагностике творческого мышления в них постоянно используются тесты Гилфорда и Торренса. Эту тенденцию подтверждает ряд не только практических работ, но и диссертационных исследований, как кандидатского, так и докторского уровня, где исследование творческих способностей подчас проводится одновременно и по тестам Торренса, и по решению проблемных ситуаций, и по методикам диагностики теоретического мышления, хотя то содержание, которые они выявляют, в принципе не совпадают.
Серьезность положения усугубляется случаями, когда просто неграмотные работы получают государственные премии, что позволяет рассматривать их в качестве образца.
Какие теории и направления современной психологии представляются Вам наиболее значительными?
Я работаю в процессуально-деятельностной парадигме именно потому, что считаю её наиболее значительной в научном плане.
Назовите наиболее значимые имена отечественных психологов.
С одной стороны, их очень много. В нашей науке есть, кем гордиться. С другой – среди них есть те, кто по-разному вошел в твою жизнь и это пересекается со следующим вопросом.
Какие события и персоны повлияли на Ваше профессиональное становление?
Пожалуй, первым событием в этом долгом процессе было то, что меня уже на первом курсе ввели в Совет Научного студенческого общества (НСО) философского факультета МГУ. Скорее всего, за то, что посещала из любопытства кружки, играла на первой доске за женскую команду факультета на шахматных турнирах МГУ и пела в Колонном зале. Естественно, это привело к систематическим пропускам лекций и семинаров. Компенсировали эту ситуацию ставшие моей референтной группой члены Совета НСО: аспиранты А. Зиновьев, В. Тюхтин, М. Мамардашвили, Г. Щедровицкий, студент 3-го курса В. Давыдов, талантливая дипломница Рената Эйдук, молодой преподаватель Э. Ильенков и примкнувший к этой компании со стороны скульптор Эрнст Неизвестный. Все вместе ходили на концерты и футбол. Но больше всего мне нравились посиделки у Ренаты, которая жила поблизости. Они спорили и острили, я внимала. Так строился каркас моих представлений о миссии науки.
До середины четвертого курса факультет был просто средой обитания, экологической нишей, в которой я жила легко и беззаботно, наслаждаясь окружением мудрости и красоты мысли. Это был в моей жизни период подростничества. Пришедший, наконец, вопрос – кем быть – заставил думать о своем месте в этом храме, из которого я уже не могла уйти. И здесь появился П.Я. Гальперин. Читая курс истории психологии, он ошеломил нас остротой, жесткостью, пронзительностью анализа: «Если люди не знают, как объяснить явление, они придумывают словечко – «в единстве»». В его раскрытии психологии я увидела свой путь в науке: путь решения философских проблем. Реакция Гальперина на мои соображения о том, можно ли исследовать проблему, поставленную Юмом, экспериментально, была соответствующей: «Какое Вы еще дитя». Я обиделась, но не отступила. Со стороны ситуация выглядела, конечно, наивно. Пришла к ректору девочка и сказала, что та философская проблематика, которой она занимается в рамках курсовой работы, обязательно требует контекста психологического эксперимента. И поэтому она просит разрешить ей учиться параллельно на двух факультетах: философском и психологическом. Иван Георгиевич Петровский сказал, что по закону это не разрешается (судя по отзыву всех его коллег, он всегда действовал в рамках закона), но ей он разрешил учиться на двух факультетах одновременно до первой четверки. Это второе событие, определившее направление моей жизни. Я благодарна Ивану Георгиевичу и за свою судьбу, и за то, что для него научный интерес был высшим законом.
Сдавать одновременно две сессии было легче, чем выбрать направление работы в психологии, где в то время господствовала в весьма вульгарной форме Павловская теория. Поэтому я пошла писать курсовую работу к философу С.Л. Рубинштейну. Он сказал, что пришло время разобраться в том процессе, который приводит к инсайту. Как в сказках братьев Гримм: что в горшочек положили, то и варится в нем до сих пор.
Я оказалась последней дипломницей Сергея Леонидовича. Его вскоре уволили, но эксперимент я проводила с философским размахом: сто задач, сто испытуемых по каждой. Наградой была публикация полученных данных в книгах Сергея Леонидовича последних лет. Для меня это было самым ценным и объективным результатом, даже после того, что было сказано им на защите диплома. Когда Рубинштейн похвалил меня как экспериментатора более сильного, чем гештальт-психологи, для меня это прозвучало кощунственно: я только начала знакомиться с их работами и восхищалась ими. Но это были не просто слова. Рубинштейн сказал, что подает заявку на мое распределение в его сектор в институте философии, поскольку у него есть новые идеи, экспериментальную разработку которых он поручит мне. Это меня обрадовало, так как позволило продолжить работу в выбранном направлении и решало проблему распределения. Весной, до защиты дипломов, когда проходило распределение, А.Р. Лурия, который был куратором НСО (а я его функциональным органом), предложил распределить меня в аспирантуру. Я на это ответила, что аспирантура для умных (высока была планка моих представлений о научной деятельности; я не считала себя готовой к этому). Тогда Лурия стал говорить о необходимости направить меня на крупную комсомольскую работу. Распределение в сектор ИФ решало и эту проблему.
То, что Рубинштейн был тогда прав, я поняла значительно позже, когда вновь вернулась к исследованию природы мышления. Дело не в моих личных качествах, а в методологии Сергея Леонидовича, которая позволяла двигаться дальше. Как говорится, учение всесильно, потому что оно верно. Из всех теорий направление Сергея Леонидовича самое мудрое. Оно требует постоянной работы мысли и самостоятельности. Ведущим принципом для меня стало его положение о том, что следует стремиться повсюду исходить из объективно контролируемых, «внешних» фактов, но видеть задачу психологического исследования в том, чтобы вскрыть и внутренние условия, и закономерности того скрытого, непосредственно не выступающего процесса, который к ним приводит. Лишь в силу следования этому требованию я смогла разработать свою теорию творчества и одаренности, разработать новый психодиагностический метод и пойти дальше в понимании природы мышления.
В тот день, когда, наконец, должен был быть подписан приказ о моем зачислении в Институт философии АН СССР, Рубинштейна хоронили. Меня отвезли в больницу. Кто знает, как сложилась бы жизнь.
Естественно, что процесс собственного поиска не проходит без постоянного осмысления того, что происходит в науке и накоплено ею. Поэтому в своём понимании творчества я подчеркиваю решающее значение предложенной А.Н. Леонтьевым структуры человеческой деятельности: операции, действия и деятельность в строгом смысле слова. Без этого невозможно понять и дифференцировать продуктивную деятельность от, в строгом смысле слова, творческой. Непонимание этого, по сути дела, связано с недопониманием самого главного в теории А.Н. Леонтьева.
В течение нескольких долгих лет я тяжело переживала гневную реакцию П.Я. Гальперина, вызванную моим отзывом на диссертацию его аспирантки, где утверждалось, что полная ориентировка в условиях позволяет решать творческие задачи. Отзыв просил дать директор института за три дня перед защитой, иначе бы она сорвалась. Степень я нашла за что присудить, а с такой теорией согласиться не могла. Но Петр Яковлевич был слишком значимой фигурой в моей жизни и, обдумав свой подход в его терминах, я попросила о встрече. Только подлинный ученый, в цельной личности которого доминируют интересы науки, мог сказать: «Мне такое никогда не приходило в голову. Есть ли у Вас лаборатория, ведь это новое направление?» Я шла по темному университетскому двору одна и позволила себе плакать. Были ли это слезы счастья или боли от того, что ЕГО не слышали те, кто в меня верил?
Кроме этих могучих фигур классиков нашей науки и ассимиляции их учений и личностных ценностей, существовал ряд людей, научный и человеческий контакт с которыми не только обогатил научно, но и продолжал формировать собственную личность.
Прежде всего, я должна отдать должное идеям Н.И. Жинкина о мышлении как постоянном процессе перекодирования, которые были поддержкой в моем анализе природы мышления. Я не говорю уже о том, о чем я узнала много позже – что Н.И. Жинкин вместе с А.Н. Соколовым хлопотали перед дирекцией об открытии для меня лаборатории в нашем институте.
С двумя великими женщинами – Б.В. Зейгарник и Н.Н. Ладыгиной-Котс – сложились такие отношения, которые позволяли мне посвящать их в мои тайны и личные переживания. Блюма Вольфовна учила меня жить и не быть сентиментальной, а Надежна Николаевна удивлялась первой в её жизни эмоциональной дружбе и всерьез верила в мое научное будущее. Именно с ней связано третье событие, когда я воочию убедилась, что призвание сильнее страха смерти. К Надежде Николаевне во время её инфаркта меня не пускали в те часы, когда она работала.
С третьей – Еленой Юрьевной Артемьевой – нас объединяли не только научные интересы, судьба её учеников и моих детей, но в прямом смысле борьба за жизнь. Я не могу забыть её голос, тихо прозвучавший в ночной полутьме, когда перед последней операцией я поднялась к ней в палату: «Диана Борисовна, я смогу…» Защита её докторской была не её защита, а защита школы, которой она дала жизнь, защита её учеников и пример – ни при каких обстоятельствах не бросай свое дело. Живи и борись до последнего! Я ставила её в пример Г. Батищеву, одному из самых талантливых философов, который тоже успел перед смертью защитить докторскую.
Среди портретов моих родных весит портрет Б.М. Кедрова. Его знает вся научная общественность и как ученого, и как мощную личность. Вера и поддержка этого человека, как и всех вышеназванных, дает силы и обязывает.
В конце я не могу не сказать ещё об одном ученом, который поразил моё воображение тем редким качеством, которое Ф. Гальтон называл «приверженностью делу». Более яркого примера среди ныне живущих я не знаю. В тяжелые 90-е годы, будучи зам. министра и работая с 9 утра до 9 вечера ежедневно, В.Д. Шадриков также к 9 утра приезжал в свой кабинет по субботам – чтобы писать свои книги. Мне представляется, что разрабатываемая Владимиром Дмитриевичем теория способностей является развитием понимания способностей Рубинштейном на современном уровне достижений науки. Совсем не случайно именно он первым занялся проблемой духовных способностей не в религиозном контексте. Я горжусь, что именно этот ученый представлял меня на выборы в почетные члены Российской академии образования.
Каков Ваш прогноз развития психологической науки и практики на ближайшие десять лет?
Если ликвидируют откаты и коррупцию, хотя бы в сфере научных фондов, то свершиться мечта А.В. Брушлинского и психология станет ведущей наукой XXIвека.
В чем Вы видите миссию РПО? Что бы Вы могли пожелать психологическому обществу накануне съезда?
Выполнять заветы ее организаторов: быть профессиональным и гражданским Обществом.
Профессиональное сообщество (РПО) может повлиять на развитие компетенций молодых ученых?
Должно и может. Если этого не происходит, то, значит, оно не профессиональное общество.
Богоявленская Диана Борисовна – доктор психологических наук, профессор, действительный член Международной академии творчества, заведующая лабораторией Психологического института РАО, вице-президент Российского психологического общества.
Опубликовано в Национальном психологическом журнале №1 за 2012 год.
.jpg)
Комментариев пока нет – Вы можете оставить первый
, чтобы комментировать