За гранью, на грани: проблематика психоаналитического процесса с «пограничными индивидами»

Поделюсь размышлениями о том, как появилась эта статья. На одной из психоаналитических конференций я получила приглашение от коллеги принять участие в работе общей клинической секции РО-ЕКПП-Москва с докладом. Приглашение меня удивило. Почему удивило? В анонсе было заявлено изучение методологии аналитического процесса — вопросов интервью, сеттинга, рабочего альянса трансферно-контртрансферных феноменов, динамики… Эти вопросы занимали меня в течение нескольких лет. Особенно беспокоили проблемы динамики, переноса / контрпереноса, рабочего альянса с пограничными и почти пограничными индивидами. Первая часть статьи в форме доклада была представлена на V Межрегиональной психоаналитической конференции «Современный психоанализ — актуальные вопросы теории и практики» (РО-ЕКПП-Москва, июнь 2016). Доклад мой был принят более чем благосклонно, слушатели задавали много вопросов, дискутировали по теме доклада. Сожалела я только о том, что не хватило времени донести все мои инсайты до слушателей. Я рискнула продолжить исследование проблематики психоаналитического процесса с пограничными индивидами и вторую часть статьи, практическую, доложила участникам 3-ей конференции Союза профессиональных психоаналитиков (Комитет по науке и образованию РО-ЕКПП-Екатеринбург, ноябрь 2016) «Психоаналитическая техника: между Нарциссом и Эдипом». Практическая часть статьи была изложена под названием «Ненавидеть, любить, обидеть». Что из этого получилось, предлагаю вам, читатели…

Современный психоанализ уделяет достаточное количество внимания так называемой «пограничной личности». И все же остаются актуальными вопросы: кто он — «индивид с пограничной организацией личности»; каким образом он взаимодействует с миром внешним и внутренним; что происходит в переносе; как выстраивать терапевтические отношения. И вопросов по-прежнему больше, чем ответов. В поисках ответа мы обращаемся и к теории, и к практике. Современное переиздание словаря по психоанализу сообщает нам о пограничном случае следующее: «Термин, который чаще всего используется для обозначения психопатологических расстройств, занимающих промежуточное положение между неврозом и психозом: это, прежде всего, латентная шизофрения с невротическими симптомами. Понятие пограничного случая не имеет четкого классификационного определения»¹.

Р. Столороу, Б. Брандшафт, Д. Атвуд предлагают исследовать и «Я-переживания», и переживания объектных отношений, и аффективные состояния, возникающие в переносе². Одной из характерных особенностей пограничного пациента является то, что он более открыто демонстрирует эдипальную проблематику, тщательно скрывая при этом проблемы более раннего развития.

Возможно, что психическое функционирование пограничного индивида то за гранью, то на грани реальности и психоза и есть способ чувствовать себя адекватным миру внешних объектов? Своеобразное противостояние внешнего и внутреннего, в конце концов, делает существование человека невыносимым, и влечения прорываются наружу, требуя от Другого своего исполнения. По Фрейду, принцип удовольствия в какой-то мере берет на себя управление психическими процессами, и, если влечение не удовлетворяется, растет напряжение неудовольствия. К этому напряжению подключается «другой, не менее закономерный источник неудовольствия», который заключается «в конфликтах и расщеплениях психического аппарата, в то время как Я развивается до более сложных форм организации. Почти вся энергия, заполняющая этот аппарат, возникает из наличествующих в нем влечений, но не все эти влечения допускаются до одинаковых фаз развития»³.

Цель психоаналитического исследования заключается в изучении того, каким образом эти два мира (внешний мир и мир внутренних объектов) могут найти точки соприкосновения в постоянной оппозиции и прийти к какому-либо согласию. Народная мудрость гласит: «Худой мир лучше доброй ссоры». Возможно, установление «худого мира» позволит пограничному индивиду в какой-то мере обнаружить объект. А. Грин в работе «Интрапсихическое и интерсубъективное в психоанализе» (1996) подчеркивает: «Не только внутри, но и вовне». Это вновь напоминает нам о хорошо известной фрейдовской позиции: «чтобы найти объект, нужно найти его снова»⁴.

Подчеркну, одной из задач является обязательное исследовательское внимание к отношениям между психоаналитиком и пациентом, к миру внутренних объектов индивида и к собственному ролевому отклику, к контрпереносу. Также важной задачей для психоаналитика становится исследование того, каким образом расщепленный мир внутренних объектов индивида влияет на самого психоаналитика и на отношения с ним в кабинете. Психоаналитику необходимо осознавать собственную тенденцию к расщеплению вслед за пациентом. Иначе происходит мгновенное разрушение эмоционального трансфера, в отношениях между пациентом и психоаналитиком, увеличивается сопротивление трансфера. Другими словами, пациент отчаянно сопротивляется вовлеченности в эмоциональную связь, сопротивляется исцелению…

О проблемах с идентичностью и нестабильностью «пограничного индивида» во многих жизненных сферах писали О. Кернберг, Н. Мак-Вильямс, Д. Сандлер, А. Грин, Д.В. Винникотт, П. Куттер, В. Волкан, У. Бион, М. Балинт и другие зарубежные и отечественные психоаналитики.

В. Волкан подробно описывает психоаналитический процесс и в ходе сравнительного анализа типичных нарциссических пациентов и пациентов с пограничной организацией личности говорит о «почти пограничных индивидах»: «Они в гораздо большей степени и гораздо быстрее вовлекаются в циклы экстернализации-интернализации и проекции-интроекции. Временами тестирование реальности у них становится очень слабым, и они склонны к частым параноидным ожиданиям, что их грандиозная самость будет разрушена. Свой внутренний и внешний мир они разделяют на «черные» и «белые» противоположности, но могут в своей повседневной жизни скрывать такое защитное расщепление гораздо лучше, чем это делают пограничные пациенты»⁵.

Авторы сходятся в том, что индивиды с «пограничной организацией личности» выстраивают отношения в кабинете психоаналитика идентично своим искаженным отношениям и взаимодействиям с диадой «мать — отец» и отношениям в мире внутренних объектов. Сам индивид «знает ответы» и на неозвученные вопросы — что за причины подталкивают его вовлекаться в процессы смены реальностей и тщательно скрывать возникающее расщепление. Психоаналитик может предоставить ему возможность обозначить границы между «реальностями», чтобы развить его способность тестировать реальность. Кроме того, решение таких задач, как исследование переноса-контрпереноса, механизмов психологической защиты и сопротивления, разворачивающихся в терапевтических отношениях между пограничным индивидом и психоаналитиком, приводит к осознанию разыгрываемых сцен взаимодействия нескольких «реальностей» и, как следствие, — к формированию «новых способов существования во взаимоотношениях». Следует подчеркнуть, что не менее важно исследовать и ролевой отклик психоаналитика. Об отличиях контрпереноса и ролевого отклика изложено далее в тексте статьи.

Отмечу, что в течение достаточно длительного самоанализа своей работы и супервизирования представленных в тексте доклада клинических иллюстраций ко мне пришло понимание, что некоторые пациенты достаточно активно говорят на темы эдипальной проблематики, но реагируют скачком тревоги на попытки психоаналитика углубиться в историю более раннего периода жизни. При этом теряется стабильность Я, появляется угроза фрагментации и дезинтеграции, а не только спутанность идентичности, присущая, на мой взгляд, «почти пограничным индивидам». Наиболее результативной оказалась работа с использованием метода эмпатичного отклика на переживания пациентов, с присоединением к их переживаниям и сохранением наблюдающей позиции. Хотя это достаточно сложно — присоединяться и одновременно сохранять наблюдающее Я.

В периоды разрыва Я-объектных связей нарушается непрерывность переживания Я. В эти моменты способность человека наполнять реальными живыми смыслами опыт и переосмыслять его «теряет витальную, всегда присутствующую составляющую»⁶; переживаемые при этом чувства беспомощности, ужаса перед пустотой дефрагментации создают патологию посттравматического переживания, тотального недоверия к миру и к самому себе.

Первый случай: ненавидеть, любить, обидеть

Пациентка в анализе более 10 лет⁷. Первое сновидение о монстре приснилось ей, когда ее первому ребенку было 6 месяцев. Сновидение: пациентка сидит на кровати и возле нее в круге яркого света в распахнутых пеленках лежит ее ребенок. Это их с мужем кровать. Муж уходит на работу и от входной двери говорит: «Целую вас, уже опаздываю» (обычно он подходит поцеловать). Она слышит звуки — муж закрывает дверь ключом. И тут к кровати приближается какой-то огромный волосатый монстр, наклоняется к ребенку, как будто поцеловать его хочет. Она начинает рычать — очень низкие звуки, звериный глухой рык, и свет стал ярче, типа столба вокруг них с ребенком. Монстр исчезает. Пациентка проснулась в ужасе, встала, пошла проверять, как спится малышу. В ходе анализа сновидения с трудом выдавала ассоциации, несколько раз переключалась на воспоминания о родах. В ее рассказах звучала тревога, она эмоционально говорила о том, как старалась «родить самостоятельно», выполняя все рекомендации акушерок, а родовая деятельность шла очень вяло… Возмущенно, повышая голос: «Представляете!!! Меня! Из-за него! Разрезали!!!»... Пациентка долго рассказывала о своей обиде на ребенка, о разочаровании.

На мой комментарий о том, что вряд ли она обижается на ребенка, и, возможно, так проявляется ее обида на собственную мать («Вы были послушной девочкой для акушерок»… — пример моего комментария), пациентка отреагировала идеализацией своей матери, сказав, что ее мать не требовала от нее послушания: «Понимаете, она вообще не хвалила и не ругала!»

В ходе последующих сессий идеализация матери сменялась агрессией по отношению и к матери, и в мой адрес и обесцениванием интерпретаций. Исследование переноса / контрпереноса позволило мне предположить, что в какой-то период психоаналитического процесса произошел разрыв Я-объектной связи в отношениях пациентки с психоаналитиком. Вероятная причина этого разрыва — ролевой отклик психоаналитика воспринимался ею в тот момент как ответ «плохого объекта», как пришествие монстра из сновидения. Несмотря на то, что к моменту рождения первенца пациентка находилась в анализе более четырех лет, ее доверие к психоаналитику исчезло мгновенно. Несколько последующих сессий были насыщены тревогой и переживаниями отчаяния — пациентка говорила о невозможности справиться с переживаниями… Восстановление доверия и ее желания сотрудничать с психоаналитиком продвигалось очень непросто. При восстановлении Я-объектной связи исследование переноса / контрпереноса проводилось по следующей авторской схеме⁸.

1. Остановка — удерживание наблюдающей позиции по отношению к собственным ощущениям, эмпатийно по отношению к субъекту.
2. Фиксация — осмысление наблюдения за собственными переживаниями. Выбор наиболее подходящей для их понимания теоретической модели.
3. Объективация — соотнесение собственных контрпереносных чувств и материала высказываний субъекта в рамках выбранной теоретической модели.
4. Отстранение — выбор стратегии аналитической интервенции.
5. Оборачивание — аналитик, опираясь на краткий анализ контрпереносных ощущений и чувств, делает аналитическую интервенцию или молчит.

Предположительно, разрыв Я-объектной связи произошел на этапах объективации, отстранения, оборачивания. В этот момент пациентка находилась в своей психической реальности и ее страх потерять любовь идеализированного объекта — матери был сильнее страха потерять новорожденного ребенка. Ролевой отклик был направлен к Эго, но к этому моменту у пациентки уже включился механизм расщепления. Она за гранью реальности…

Чтобы процесс протекал продуктивно, психоаналитику необходимо:

• понимать, распознавать и чувствовать трансферентную драму;
• избегать отвергающей установки в отношении трансферных требований пациента;
• своевременно уловить собственный эмоциональный и когнитивный инсайт в трансферно-контртрансферной динамике;
• «доносить эти эмоциональные факты до пациента в форме тактичной интерпретации»⁹, или подождать некоторое время, оставив интерпретацию в своих мыслях.

В той предельно напряженной сессии мне не удалось своевременно отследить свой когнитивный инсайт. И, как следствие, интерпретация не сработала, слишком жестко и прямолинейно я связывала ее обиды и разочарования с материнским объектом, не учитывая вероятности ее ухода в психическую реальность. Увы, такое иногда бывает в работе с «почти пограничными индивидами».

Следует подчеркнуть, что за годы анализа пациентка неоднократно возвращалась к проработке отношений с матерью; и не только с обидой, но и с гневом, и ненавистью часто говорила о невозможности простить и понять мать: «Я могу держаться от нее подальше, формально поздравлять с праздниками, приводить в гости к родителям всю свою семью. И не могу, и не хочу доверять ей своего ребенка. Она меня предала — отдала на воспитание бабушке, и жить к ней отправила». Нижеследующая цитата из книги «Мать, тревога и смерть» объясняет, какую работу у пограничной личности выполняет культивирование враждебности в отношениях «мать — дитя».

«Гнев является защитной реакцией, примитивным выражением стремления к жизни. Он означает контратаку на угрожающий объект и служит для того, чтобы уменьшить чувство беспомощности. Ненависть отражает конфликт между эго и интернализованным объектом, и именно по этой причине существует тенденция приписывать огромный статус и силу внешнему объекту. (…) Ненависть питается обидами и ищет возмездия и, соединяя таким образом прошлое и будущее, она устанавливает чувство целостности, которое может быть использовано и как защита, и как основа для отношений, и как сущность чьей-либо индивидуальности»¹⁰.

Через несколько лет, когда ее второму ребенку — девочке исполнилось 7,5 месяцев, пациентка на очередной сессии вновь говорит о повторяющемся сновидении о монстре: «Сновидение в этот раз тоже страшное, но немного другое. Я там справилась». Второе сновидение о монстре: мужа и сына нет дома. Пациентка ходит по комнате и что-то делает (она не помнит, что именно). Вдруг она останавливается, поворачивается к детской кроватке, видит, что дочь спит с улыбкой на лице. И не может сдвинуться с места, потому что на балконе стоит тот самый монстр и рассматривает ее и дочку. Ей очень страшно, она не может дышать, с трудом передвигает ноги, идет в сторону балконной двери, монстр отодвигается в глубь балкона… Она тянет руку к шторе и задергивает шторой дверь на балкон, на монстра не смотрит. Он неподвижен... Я для себя отметила, что пациентка называет имя дочери при изложении сновидения (к слову, в пересказе первого сновидения клиентка не называла сына по имени).

При анализе сновидения пациентка охотно говорит о том, как она справилась со страхами, о своих чувствах, и с нежеланием — о символах сновидения. Я позволяю себе быть эмпатичной и сопереживать вместе с ней, присоединяясь к ее чувствам. Думаю, о ее враждебном отношении к матери и не озвучиваю свои мысли. Мысли мои о той давней интерпретации ее обид, о своем переживании разрыва в отношениях. Зачем я это делаю? Зачем мысленно возвращаюсь к той сессии? Чей страх сейчас я обдумываю, ее ли? Успокаиваю себя. Это всего лишь контрперенос. На этом этапе аналитической проработки материнско-детских отношений я не касаюсь деидеализированного в очередной раз материнского объекта, так как внутренний отцовский объект (соответственно, в переносе и психоаналитик) является в эти моменты идеализированным. Почему именно отцовский? В кабинете психоаналитика на протяжении многих сессий разыгрывалась внутренняя инфантильная драма пациентки. Особенности прояснения функций внутреннего отцовского объекта состояли в том, что отцовская роль во внутренних объектных отношениях этой пациентки отведена властной бабушке. Некоторая доля идеализации на этом этапе исследования вряд ли повредит анализу. Аналитику важно соблюдать при этом наблюдающую позицию. В случае утраты наблюдающего Эго фигура психоаналитика подвергнется деидеализации и обесцениванию, соответственно, и установленные Я-объектные связи могут быть разрушены.

Р. Столороу и соавторы подчеркивают: «Когда Я-объектная связь с аналитиком подвергается существенному срыву, пациент вновь может продемонстрировать пограничные расстройства. Возможность развить и сохранить стабильные Я-объектные отношения зависит не только от патологии ядерного Я пациента. Она также зависит от степени способности терапевта постигать природу архаического субъективного мира пациента, когда начинает структурироваться микрокосм терапевтического переноса»¹¹. Сохранение и развитие Я-объектной связи удавалось за счет проработки трансферного сопротивления: постепенно прорабатывались смыслы попыток защититься от привязанности, от страха принятия чувств любви и ненависти… В ходе сессий очень многое прояснялось при обсуждении отношений в кабинете психоаналитика и о связи этих трансферентных отношений с субъективной инфантильной драмой. Пациентке — «почти пограничному индивиду» проще было манипулировать отношениями в кабинете и продолжать скрывать свое расщепление. Это происходило неосознанно. Но не только проработка трансфера, а еще и эмпатичное слушание, осторожные и тактичные связывающие интерпретации, сохранение наблюдающего Эго позволили восстановить доверие пациентки и укрепить рабочий альянс. Все чаще ей удавалось обнаруживать грани между реальностями.

При разрыве Я-объектной связи, скорее всего, почти пограничный индивид теряет ощущение себя («Я есть в этом мире») и переживает себя потерявшимся в объективной реальности — мир внешних объектов в большей или меньшей степени становится идентичным внутреннему миру ужасающих объектов. Подчеркну: на следующем витке психоаналитической работы с пациенткой именно поддержание эмпатических отношений позволило мне установить относительно стабильную Я-объектную связь и поддерживать процесс развития Я до многомерного, объемного Я. Постепенно, в какой-то мере за счет формирования идеализированного Я-объектного переноса, пациентке удалось приблизиться к осознаванию собственных переносных ощущений и чувств в адрес психоаналитика. Отношения в кабинете стали для нее более надежными. Не вдаваясь в подробности описания детского опыта отношений с родительскими фигурами, отмечу, что в раннем детстве пациентка была лишена адекватного аффективного родительского отклика на ее базовые потребности. Родители эмоционально отстранились от участия в воспитании. Ее воспоминания наполнены болью: «Незаметно для самой себя я обнаружила, что у родителей есть еще дети; я постоянно жила у бабушки, а их родители привозили только на выходные. В первом классе поняла, что это родная младшая сестра… 1 сентября убежала из школы сразу после торжественной части, зашла домой. Там бабушка и маленькая девочка. Я закричала. Бабушка сказала мне, как ты могла забыть, это же твоя родная сестра… Еще одна родилась, когда мне было 11 лет. Родители меня так к себе и не взяли жить».

Подчеркну, вслед за Столороу, что при анализе переноса / контрпереноса приходит понимание того, какие смыслы вкладывает пациент в организацию своего опыта жизни. Интеграция опыта исследования переноса позволила пациентке адекватно воспринимать и проживать собственные чувства и ощущения, не разрушая при этом объектные связи. Столороу и соавторы говорят о том, что перенос есть новый опыт, который не должен быть до конца проанализирован. Это тот опыт, «который призван обогатить аффективную жизнь пациента»¹². Эмпатичное слушание и длительное мое молчание побуждали ее называть свои чувства. Исследование трансфера позволило обнаружить многогранность ее Я, ее умение все-таки справляться со своим опытом жизни. Отсутствие генетических интерпретаций, непроговаривание их вслух на этом этапе помогло пациентке начать интегрировать опыт переживания и проживания трансфера. Для себя я отметила, что в контрпереносе уже не чувствую себя отцовским объектом. Скорее всего, можно говорить и том, что фигура психоаналитика воспринимается тем объектом, который обнаруживается вновь.

Второй случай: «Мама сказала: обратиться именно к вам»

На первом приеме молодой человек приятной наружности и очень вежливый¹³. Ему 22 года. Его речь покорила меня своей грамотностью: «Вы меня помните? Я был у вас 9 лет назад. Мама меня приводила по компьютерной зависимости. Помните? Мы приезжали из К. Сейчас живем в другом городе». Он утверждал, что ему я тогда ничем не могла помочь, так он решил, хотя мама верила, так как он стал больше времени уделять учебе и забросил компьютерные игры. Его дальнейший рассказ напоминал то ли приключенческую повесть, то ли современный детектив. В течение всей консультации я едва могла вставить пару-тройку фраз. …На мой вопрос, с чем он пришел ко мне, он ответил, что мама сказала обратиться именно ко мне. На второй консультации он смог озвучить свои переживания, которые и оказались запросом на психоаналитическое консультирование. Он говорил о своем здоровье, которое неумолимо разрушается. Перечислил столько заболеваний, что легче было бы сказать, какая часть его организма все-таки здорова. В дальнейшем выяснилось, что он не уверен в своем здоровье и хочет обсуждать причины тотального нездоровья. Особенно его волновало снижение иммунитета, страх «панически заболеть раком»… Из возможных причин он назвал употребление наркотиков в подростковом возрасте, отравление некачественной едой в одной из азиатских стран. Несколько раз переспрашивал, смогу ли я ему помочь перестать бояться смерти, сможет ли он спокойно спать в течение всей ночи, сможет ли заново ощущать сексуальное влечение… У меня, в свою очередь, возникало впечатление о его неискренности. Возможно, по причине его слишком грамотной речи, отсутствия эмоций в речи. Он говорил и не проявлял при этом своего беспокойства, тревоги. Я задавала себе вопросы о его скрытом и невербализуемом запросе… Думала, чего он самом деле боится, что так тщательно скрывает?

На мой прямой вопрос о доверии ко мне, о том, верит ли он, что я смогу ему помочь, был получен неожиданный для меня ответ, что ему достаточно того, что мама верит. А он очень доверяет своей матери, она героическая женщина, старается для всей семьи… В ходе начального этапа анализа основное внимание уделялось идеализированному материнскому объекту. Проанализировав свои записи этих сессий, я обнаружила, что у клиента возник родительский перенос, скорее — материнский. Контрпереносные ощущения мои были странными. Пустота. И мысль — во что же меня втягивают? Как же я смогу помочь? До этого инсайта некоторые мои интерпретации попадали в «слепую зону»: пациент меня не слышал и переспрашивал несколько раз. Высказывание о героизме его матери и моем героизме: «Я слушаю вас и чувствую себя фигурой, которая героически преодолевает препятствия», — повергло его в шок. После длительного молчания он смог рассказать о том, что травмировало его в детстве. Его старший брат — сын отца от первого брака — избил его мать. Маме вызывали скорую, он слышал крики мамы, звуки драки (это происходило в комнате старшего брата, он в это время сидел в своей комнате в другой части дома и боялся выйти). Не мог помочь, потому что брат был старше на 7 лет. «Мне всего 8 лет было, что я мог сделать? Сказать отцу не мог, отец ничего не желал слушать о старшем сыне, утверждая, что мачеха (мать пациента) на него наговаривает… На следующей сессии пациент стал обесценивать меня, говорил о том, что я намеренно заставила его чувствовать ужас и страх той ситуации; что он гордился тем, что мог отодвинуть куда-то далеко в памяти этот ужасный эпизод… Множество его упреков в мой адрес говорило о том, что я превратилась в плохой объект. Размышляла в контрпереносе — это его сводный брат или плохой отец? Похоже, я перестала быть частью мифа о героической, «спасающей» матери. Но мои опасения, что его доверие ко мне утрачено, не оправдались. Возможно, сработало эмпатичное внимание к его претензиям и мое длительное молчание. Лишь к концу сессии я смогла выразить молодому человеку искреннее сожаление о причиненной ему боли. И это изменило и меня, и его перенос. Я освободилась от проекции плохого материнского объекта. Таким образом прекратился мой ролевой отклик из плохого материнского объекта (мать утратила в драке свой героизм, показав свою слабость, плохость). Удалось избежать возврата расщепления… Проясню, что такое «плохая мать» для этого пациента.

Из-за сцены избиения, свидетелем которой оказался мой пациент, мать оказалась для него слабой, уязвимой, ненадежной и была вынуждена всю жизнь «героически» доказывать обратное. Таким образом, она «научила» своего сына прятать боль и от окружающих, и от себя самого, провоцируя глубокое внутреннее отчуждение или даже расщепление. Но случившееся на сессии сделало эту боль ощутимой и очень реальной, а моя человеческая, живая реакция помогла ее признать и интегрировать. Как если бы мать поняла, почувствовала, насколько тяжело и страшно было ее маленькому сыну слышать ее крики. Поняла и попросила прощения, тем самым восстановив «Я-объектную связь».

На этом этапе работы я не могла утверждать, что его внутренний мир становится более структурированным. Но я была уверена в том, что в пространстве отношений «пациент — психоаналитик» происходит что-то очень важное. «Психологические трансформации, которые происходят в процессе психоаналитического лечения, включают в себя единые конфигурации опыта, в которых когнитивные и аффективные компоненты фактически неразделимы. Инсайт через интерпретацию, аффективное соединение через эмпатическую настройку и увеличение психологической интеграции являются неразложимыми аспектами единого развивающегося процесса, который мы называем психоанализом»¹⁴. Кроме того, при анализе сопротивления и защит основной акцент был сделан на механизме проективной идентификации. Используя проективную идентификацию, пограничный индивид бессознательно устанавливает систему отношений, существующую в мире внутренних объектов, и во внешней реальности в мире отношений с окружающими его людьми. Таким образом, пограничный пациент пытается подчинить своему контролю непереносимые для него чувства и не быть разрушенным при этом. Например, пациент говорит психоаналитику о своих опозданиях следующее: «Все люди опаздывают. Доктора мне рады, даже когда я на 40 минут задерживаюсь, вы тоже улыбаетесь, значит, и вы мне рады. Разве вы сердитесь? Я же приехал!» Скорее всего, пограничные и почти пограничные индивиды «крепко держатся» за свои симптомы и фантазии, что и позволяет им долгое время скрывать свое расщепление. И, что не удивляет, достаточно адекватно реагировать на внешний мир.

Через несколько сессий пациент стал говорить о ранних детских переживаниях, о том, что до 3-х лет не хотел говорить с родителями: они были удивлены тому, что в гостях у бабушки он разговаривает. Вспомнил и свое первое слово — «дрын». Одним из первых травмирующих детских переживаний было то, что он понимал (как он сам считает) страхи своей матери: «Мать вышла замуж за мужчину с ребенком, это мой отец. Она боялась отца, а я боялся вместе с ней. Отец ограничивал мать и меня во всем: худшие игрушки, не такие дорогие, как у старшего брата; мать рыдала из-за дешевого платья, в слезах просила у отца денег на обновки. Отец не разрешал матери покупать для меня современные игрушки, она жаловалась мне, что не может купить модные украшения. Отец был невероятно щедр по отношению к старшему брату, брал его с собой везде; уединялся с ним в комнате брата, о чем-то долго с ним говорил, они смеялись. Меня они к себе не пускали… Я их ненавидел, злился на мать, что она не влияет на отца — я такой же его сын, как и тот».

Выводы и рекомендации

Р. Столороу и соавторы считают, что «действие примитивных защит лучше понимать как свидетельство потребностей в специфических архаических Я-объектных связях и их нарушениях. (…) Сущность термина «пограничное состояние» связана с состояниями, которые возникают в интерсубъективном поле, включающем в себя хрупкое, уязвимое Я и провальную, архаическую Я-объектную связь»¹⁵.

Пограничное состояние психики пациента из второго примера в какой-то степени детерминировано «материнской депривацией». В догенитальный период субъективное переживание депривации вызывало ощущение опасности, что в свою очередь порождало тревогу у младенца. Проявления агрессии в адрес матери как основного источника фрустрации сигнализируют о том, что у ребенка сформировалось убеждение в том, что мать намеренно отказывала ему в удовлетворении потребностей в материнской ласке и заботе. Неудачная Я-объектная связь с матерью в раннем детстве и младенчестве рано или поздно проявляется и в Я-объектных связях с психоаналитиком в пространстве кабинета. Это происходит при временной утрате наблюдающей позиции и с неаутентичным ролевым откликом психоаналитика на перенос Я-объектных потребностей клиента: комплементарным, дополняющим, с неожиданными непредсказуемыми последствиями; отклик может быть и из наказующей, преследующей части Супер-Эго. Человек, переживающий разрыв Я-объектной связи, в панике лихорадочно старается удержать свою психологическую целостность, как в примере высказывания клиента: «Ничего не понимаю, у меня гон начинается… Успокаиваюсь, когда ухожу в ванную комнату, включаю кипяток, комната наполняется паром. Мне становится тепло, я ложусь на пол на коврик и сворачиваюсь в позу эмбриона». Пациент говорит, что эти действия спасают от распада, но его девушка очень недовольна, кричит, и ему становится еще хуже от ее крика… Моя невысказанная интерпретация: «Может, это крик матери из его младенчества?»

В такие моменты у него возникает потребность в откликах, подтверждающих его субъективную реальность. Таким образом, ролевой отклик психоаналитика должен быть подтверждающим его фантазмы и эмпатийным. При отсутствии конкордантного (согласующегося) отклика теряется и вера пограничного индивида в свою психическую реальность, его аффективная реакция не интегрируется, и повторяется угроза фрагментации. «Иллюзорное образование скорее представляет усилие по конкретизации посредством материализации и сохранению находящейся под угрозой дезинтеграции реальности, чем потерю контакта с реальностью, как это традиционно предполагалось»¹⁶.

Как только субъективная, переживаемая в опыте истина будет понята и проработана в поле психоаналитического пространства, пограничный индивид сможет восстановить доверие к своему внутреннему миру, научиться управлять своими бредовыми конструкциями (или избавиться от них) и углубиться в опыт своей реальной жизни.

Рекомендации:

• соблюдение границ;
• эмпатийное слушание;
• сохранение наблюдающей позиции за тем, каким образом расщепленный мир внутренних объектов индивида влияет на самого психоаналитика и на отношения с ним в кабинете;
• тщательное исследование переноса / контрпереноса, механизмов психологической защиты с акцентом на примитивных защитах;
• адекватный / конкордантный ролевой отклик. Отслеживание, на какую часть мира внутренних объектов возник ролевой отклик. Осторожность при интерпретировании.

Особо хочется подчеркнуть свое понимание различий смыслов терминов «контрперенос» и «ролевой отклик». Некоторые психоаналитики говорят о том, что эти два термина идентичны. Моя гипотеза, что контрперенос — это более широкое понятие, чем «ролевой отклик». Контрперенос, возможно, включает в себя и ролевой отклик. С моей точки зрения, ролевой отклик действует по принципу «стимул-реакция» и является реактивным образованием по отношению к миру внутренней инфантильной драмы пациента. Ролевой отклик нужно своевременно определять и исследовать детерминанты возникновения именно этой, конкретной реакции психоаналитика. Исследование ролевого отклика психоаналитика позволяет адекватно ставить тактические задачи в психоаналитической работе. Исследование контрпереноса я отношу к стратегическим задачам, основная цель которых не допускать тотального вовлечения психоаналитика в моменты психической реальности клиента и отыгрывания фантазмов пограничного индивида.

«Ролевой отклик» — это функциональный ответ объекта на потребность. Когда-то в детстве такой ответ должен был привести к интеграции потребности. Но увы…Какая-то часть внутреннего объекта так и осталась отщепленной, неинтегрированной. Для аналитика ролевой отклик — это работа, которую ему на сессиях необходимо доделать за родителей-неудачников. А контрперенос — это вся совокупность переживаний в теме. Мать может испытывать ужас, вину и бессилие в ответ на болезнь ребенка (у аналитика эти переживания будут контрпереносом), но она, опираясь на инстинкты, знает, что должна быть терпеливой, заботливой, чтобы уход за страдающим ребенком привел к исцелению. Последнее и есть «ролевой отклик».

Сноски:

¹ Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу / Пер. с франц. и науч. ред. Н.С. Автономовой. — СПб: Центр гуманитарных инициатив, 2010. — С. 396.

² Спиркина Е., Зимин В. Развитие психоанализа // Столороу Р., Брандшафт Б., Атвуд Дж. Клинический психоанализ. Интерсубъективный подход / Пер. с англ. — М.: Когито-Центр, 1999. — С.8–9.

³ Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия // Фрейд З. Психология бессознательного: Сб. произведений / Сост., науч. ред., авт. вст. ст. М.Г. Ярошевский. — М.: Просвещение, 1989. — С. 384.

⁴ Грин А. Интрапсихическое и интерсубъективное в психоанализе // Терапевтические отношения в психоанализе. — М.: Когито-Центр, 2007. — С. 13.

⁵ Волкан В. Расширение психоаналитической техники: руководство по психоаналитическому лечению / Науч. ред. русского издания проф. М. Решетников. — СПб: ВЕИП, 2012 — С. 268.

⁶ Огден Т. Диалектика трех процессов переосмысления опыта // OgdenT. The primitive Edge of Experience. — Northvale, N.J.: Jason Aronson, 1989.

⁷ Согласие на публикацию получено.

⁸ Шептихина Г. Исследование феномена «замороженной матери» в диадных отношениях «мать-дитя» // Теменос. Альманах глубинной психологии. №6. — Екатеринбург: ООО Издательский дом «Ажур», 2013. — С. 185–198.

⁹ Фай М. Путь аналитика. Основные принципы аналитической техники / Пер. с англ. под науч. ред. проф. Михаила Решетникова. — СПб: ВЕИП, 2011. — С. 23.

¹⁰ Рейнгольд Дж.С. Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти. — М.: ПЕР СЭ,2004. — С. 135

¹¹ Столороу Р., Брандшафт Б., Атвуд Дж. Клинический психоанализ. Интерсубъективный подход / Пер. с англ. — М.: Когито-Центр,1999. — С. 165.

¹² Там же.С.11.

¹³ Согласие на публикацию получено.

¹⁴ Там же.С.143.

¹⁵ Там же.С. 180.

¹⁶ Там же.С. 185.

Источник: Шептихина Г.В. За гранью, на грани: проблематика психоаналитического процесса с «пограничными индивидами» // TEMENOS. 2017. №9. С. 126–139.