Рассказ А.П. Чехова «Страх (рассказ моего приятеля)»

Профессор Марк Евгеньевич Бурно предлагает вниманию читателей материалы для подготовки к психотерапевтическому занятию с тревожно-депрессивными пациентами (особенно — психастеническими, психастеноподобными) на основе рассказа А.П. Чехова «Страх (рассказ моего приятеля)» (1892).

К вступлению ведущего

«Дмитрий Петрович Силин кончил курс в университете и служил в Петербурге, но в 30 лет бросил службу и занялся сельским хозяйством. Хозяйство шло у него недурно, но все-таки мне казалось, что он не на своем месте и что хорошо бы он сделал, если бы опять уехал в Петербург. Когда он, загорелый, серый от пыли, замученный работой, встречал меня около ворот или у подъезда и потом за ужином боролся с дремотой, и жена уводила его спать, как ребенка, или когда он, осилив дремоту, начинал своим мягким, душевным, точно умоляющим голосом излагать свои хорошие мысли, то я видел в нем не хозяина и не агронома, а только замученного человека, и мне ясно было, что никакого хозяйства ему не нужно, а нужно, чтоб день прошел — и слава богу».

«Я любил … и его философию, немножко вялую и витиеватую, но ясную. Должно быть, я любил и его самого, хотя не могу сказать этого наверное, так как до сих пор еще не могу разобраться в своих тогдашних чувствах. Это был умный, добрый, нескучный и искренний человек, но помню очень хорошо, что когда он поверял мне свои сокровенные тайны и называл наши отношения дружбою, то это неприятно волновало меня, и я чувствовал неловкость. В его дружбе ко мне было что-то неудобное, тягостное, и я охотно предпочел бы ей обыкновенные приятельские отношения».

Рассказчику «чрезвычайно нравилась его жена» (жена Силина).

«Как-то раз в одно из июльских воскресений я и Дмитрий Петрович, от нечего делать, поехали в большое село Клушино, чтобы купить там к ужину закусок». … Силин спросил Рассказчика:

— Скажите мне, дорогой мой, почему это, когда мы хотим рассказать что-нибудь страшное, таинственное и фантастическое, то черпаем материал не из жизни, а непременно из мира привидений и загробных теней?

— Страшно то, что непонятно.

— А разве жизнь вам понятна? Скажите: разве жизнь вы понимаете больше, чем загробный мир?

Дмитрий Петрович подсел ко мне совсем близко, так что я чувствовал на своей щеке его дыхание. В вечерних сумерках его бледное, худощавое лицо казалось еще бледнее, а темная борода — чернее сажи. Глаза у него были грустные, искренние и немножко испуганные, как будто он собирался рассказать мне что-нибудь страшное. Он смотрел мне в глаза и продолжал своим, по обыкновению, умоляющим голосом:

— Наша жизнь и загробный мир одинаково непонятны и страшны. Кто боится привидений, тот должен бояться и меня, и этих огней, и неба, так как всё это, если вдуматься хорошенько, непостижимо и фантастично не менее, чем выходцы с того света. Принц Гамлет не убивал себя потому, что боялся тех видений, которые, быть может, посетили бы его смертный сон; этот его знаменитый монолог мне нравится, но, откровенно говоря, он никогда не трогал меня за душу. Признаюсь вам, как другу, я иногда в тоскливые минуты рисовал себе свой смертный час, моя фантазия изобретала тысячи самых мрачных видений, и мне удавалось доводить себя до мучительной экзальтации, до кошмара, и это, уверяю вас, мне не казалось страшнее действительности. Что и говорить, страшны видения, но страшна и жизнь. Я, голубчик, не понимаю и боюсь жизни. Не знаю, быть может, я больной, свихнувшийся человек. Нормальному, здоровому человеку кажется, что он понимает всё, что видит и слышит, а я вот утерял это «кажется» и изо дня в день отравляю себя страхом. Есть болезнь — боязнь пространства, так вот и я болен боязнью жизни. Когда я лежу на траве и долго смотрю на козявку, которая родилась только вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что её жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу самого себя.

— Что же собственно вам страшно? — спросил я.

— Мне всё страшно. Я человек от природы не глубокий и мало интересуюсь такими вопросами, как загробный мир, судьбы человечества, и вообще редко уношусь в высь поднебесную. Мне страшна главным образом обыденщина, от которой никто из нас не может спрятаться. Я неспособен различать, что в моих поступках правда и что ложь, и они тревожат меня; я сознаю, что условия жизни и воспитание заключили меня в тесный круг лжи, что вся моя жизнь есть не что иное, как ежедневная забота о том, чтобы обманывать себя и людей и не замечать этого, и мне страшно от мысли, что я до самой смерти не выберусь из этой лжи. Сегодня я делаю что-нибудь, а завтра уж не понимаю, зачем я это сделал. Поступил я в Петербурге на службу и испугался, приехал сюда, чтобы заняться сельским хозяйством, и тоже испугался... Я вижу, что мы мало знаем и поэтому каждый день ошибаемся, бываем несправедливы, клевещем, заедаем чужой век, расходуем все свои силы на вздор, который нам не нужен и мешает нам жить, и это мне страшно, потому что я не понимаю, для чего и кому всё это нужно. Я, голубчик, не понимаю людей и боюсь их. Мне страшно смотреть на мужиков, я не знаю, для каких таких высших целей они страдают и для чего они живут. Если жизнь есть наслаждение, то они лишние, ненужные люди; если же цель и смысл жизни — в нужде и непроходимом, безнадежном невежестве, то мне непонятно, кому и для чего нужна эта инквизиция. Никого и ничего я не понимаю. Извольте-ка вы понять вот этого субъекта! — сказал Дмитрий Петрович, указывая на Сорок Мучеников. — Вдумайтесь!»

«Сорок Мучеников» — прозвище «лютого пьяницы»», служившего прежде у Силина. Теперь он «без куска хлеба» и снова просится к нему работать.

«— Однако, уже десять часов! — сказал Дмитрий Петрович. — Пора бы уж нам ехать. Да, голубчик мой, — вздохнул он, — если бы вы знали, как я боюсь своих обыденных, житейских мыслей, в которых, кажется, не должно быть ничего страшного. Чтоб не думать, я развлекаю себя работой и стараюсь утомиться, чтоб крепко спать ночью. Дети, жена — у других это обыкновенно, но у меня как это тяжело, голубчик!

Он помял руками лицо, крякнул и засмеялся.

— Если б я мог рассказать вам, какого я дурака разыграл в жизни! — сказал он. — Мне все говорят: у вас милая жена, прелестные дети и сами вы прекрасный семьянин. Думают, что я очень счастлив, и завидуют мне. Ну, коли на то пошло, то скажу вам по секрету: моя счастливая семейная жизнь — одно только печальное недоразумение, и я боюсь ее.

Его бледное лицо стало некрасивым от напряженной улыбки. Он обнял меня за талию и продолжал вполголоса:

— Вы мой искренний друг, я вам верю и глубоко уважаю вас. Дружбу посылает нам небо для того, чтобы мы могли высказываться и спасаться от тайн, которые угнетают нас. Позвольте же мне воспользоваться вашим дружеским расположением ко мне и высказать вам всю правду. Моя семейная жизнь, которая кажется вам такою восхитительной, — мое главное несчастье и мой главный страх. Я женился странно и глупо. Надо вам сказать, что до свадьбы я любил Машу безумно и ухаживал за нею два года. Я делал ей предложение пять раз, и она отказывала мне, потому что была ко мне совершенно равнодушна. В шестой раз, когда я, угоревши от любви, ползал перед ней на коленях и просил руки, как милостыни, она согласилась... Так она сказала мне: «Я вас не люблю, но буду вам верна»... Такое условие я принял с восторгом. Я тогда понимал, что это значит, но теперь, клянусь богом, не понимаю. «Я вас не люблю, но буду вам верна», — что это значит? Это туман, потемки... Я люблю ее теперь так же сильно, как в первый день свадьбы, а она, мне кажется, по-прежнему равнодушна и, должно быть, бывает рада, когда я уезжаю из дому. Я не знаю наверное, любит она меня или нет, не знаю, не знаю, но ведь мы живем под одной крышей, говорим друг другу ты, спим вместе, имеем детей, собственность у нас общая... Что же это значит? К чему это? И понимаете ли вы что-нибудь, голубчик? Жестокая пытка! Оттого, что в наших отношениях я ничего не понимаю, я ненавижу то ее, то себя, то обоих вместе, всё у меня в голове перепуталось, я мучаю себя и тупею, а как назло она с каждым днем всё хорошеет, она становится удивительной... По-моему, волосы у нее замечательные, а улыбается она, как ни одна женщина. Я люблю и знаю, что люблю безнадежно. Безнадежная любовь к женщине, от которой имеешь уже двух детей! Разве это понятно и не страшно? Разве это не страшнее привидений?

Он находился в таком настроении, что говорил бы еще очень долго, но, к счастью, послышался голос кучера. Пришли наши лошади. Мы сели в коляску, и Сорок Мучеников, сняв шапку, подсадил нас обоих и с таким выражением, как будто давно уже ждал случая, чтобы прикоснуться к нашим драгоценным телам.

— Дмитрий Петрович, позвольте к вам прийти, — проговорил он, сильно моргая глазами и склонив голову набок. — Явите божескую милость! Пропадаю с голоду!

— Ну, ладно, — сказал Силин. — Приходи, поживешь три дня, а там увидим.

— Слушаю-с! — обрадовался Сорок Мучеников. — Я сегодня же приду-с.

До дому было шесть верст. Дмитрий Петрович, довольный тем, что наконец высказался перед другом, всю дорогу держал меня за талию, и уж не с горечью и не с испугом, а весело говорил мне, что если бы у него в семье было благополучно, то он вернулся бы в Петербург и занялся там наукой. То веяние, говорил он, которое погнало в деревню столько даровитых молодых людей, было печальное веяние. Ржи и пшеницы у нас в России много, но совсем нет культурных людей. Надо, чтобы даровитая, здоровая молодежь занималась науками, искусствами и политикой; поступать иначе — значит быть нерасчетливым. Он философствовал с удовольствием и выражал сожаление, что завтра рано утром расстанется со мной, так как ему нужно ехать на лесные торги».

Дома Силин «скоро стал бороться с дремотой. После ужина он посидел с нами минут десять и сказал:

— Как вам угодно, господа, а мне завтра нужно вставать в три часа. Позвольте оставить вас.

Он нежно поцеловал жену, крепко, с благодарностью пожал мне руку и взял с меня слово, что я непременно приеду на будущей неделе. Чтобы завтра не проспать, он пошел ночевать во флигель». А Рассказчик «(рассказ моего приятеля)» пригласил его жену в свою комнату, и там они согрешили.

«Ровно в три часа она вышла от меня и, когда я, стоя в дверях, смотрел ей вслед, в конце коридора вдруг показался Дмитрий Петрович. Встретясь с ним, она вздрогнула и дала ему дорогу, и во всей ее фигуре было написано отвращение. Он как-то странно улыбнулся, кашлянул и вошел ко мне в комнату.

— Тут я забыл вчера свою фуражку... — сказал он, не глядя на меня.

Он нашел и обеими руками надел на голову фуражку, потом посмотрел на мое смущенное лицо, на мои туфли и проговорил не своим, а каким-то странным, сиплым голосом:

— Мне, вероятно, на роду написано ничего не понимать. Если вы понимаете что-нибудь, то... поздравляю вас. У меня темно в глазах.

И он вышел, покашливая. Потом я видел в окно, как он сам около конюшни запрягал лошадей. Руки у него дрожали, он торопился и оглядывался на дом; вероятно, ему было страшно. Затем он сел в тарантас и со странным выражением, точно боясь погони, ударил по лошадям.

Немного погодя уехал и я сам. Уже восходило солнце и вчерашний туман робко жался к кустам и пригоркам. На козлах сидел Сорок Мучеников, уже успевший где-то выпить, и молол пьяный вздор.

— Я человек вольный! — кричал он на лошадей. — Эй, вы, малиновые! Я потомственный почетный гражданин, ежели желаете знать!

Страх Дмитрия Петровича, который не выходил у меня из головы, сообщился и мне. Я думал о том, что случилось, и ничего не понимал. Я смотрел на грачей, и мне было странно и страшно, что они летают.

— Зачем я это сделал? — спрашивал я себя в недоумении и с отчаянием. — Почему это вышло именно так, а не иначе? Кому и для чего это нужно было, чтоб она любила меня серьезно и чтоб он явился в комнату за фуражкой? Причем тут фуражка?

В тот же день я уехал в Петербург, и с Дмитрием Петровичем и его женой уж больше ни разу не виделся. Говорят, что они продолжают жить вместе».

Примерные вопросы к занятию

1. Что почувствовали бы, подумали бы, сделали бы люди с напряжённо-авторитарным, синтонным и другими характерами (кроме характера Силина), воочию обнаружив, что любимая жена изменила им с тем, кого считали своим другом?
2. Силин, в самом деле, в душевном отношении — сущий младенец, «козявка» (как себя называет), человек, совершенно не понимающий обычной жизни и потому испытывающий страх перед нею? Или это такая душевная особенность, особое характерологическое расстройство? Тогда как это называется и людям с каким характером это присуще?
3. Эта особенность (расстройство) может ли помогать человеку жить, меньше страдать?
4. Когда это расстройство тягостно, как возможно помочь?

К заключению ведущего

Страдание Силина состоит в том, что он, как ему это кажется, совершенно не понимает людей, боится их, боится обыкновенной, обыденной жизни вообще. Боится живой жизни так же, как загробного мира, как привидений. Например, он «безумно», но «безнадёжно» любит жену, которая его с самого замужества откровенно не любит, но обещала быть верной. Ему с некоторых пор страшна эта безнадёжность в их отношениях, при которой «имеешь уже двух детей». Спросим, разве это в народе означает: «совершенно не понимать жену»? Что скажут на это трезвые умом, чувством, волей естественные, обычные люди? Скажут: у многих такое, просто душевной трезвости, чувства реальности у этого Силина не хватает, а уж такова наша жизнь. Почему же он страдает и в этом, и во множестве других подобных случаев? Потому что ему, нравственному, совестливому человеку, от природы свойственно, по обстоятельствам, испытывать чувство ослабления, изменённости, потери своего эмоционального «Я». Только эмоционального, эмоционально-волевого, но не мыслительного. Это происходит по причине психастенической вяловатости (жухлости) его подкорки. Нет целостного (эмоционально-мыслительно-волевого) трезвого отношения к происходящему. Эмоционально-волевая жухлость восполняется (компенсируется, гиперкомпенсируется) усиленным размышлением, самоанализом (рефлексией). Прорываются порождённые рефлексией растерянность, тревожные сомнения, страх происходящего с ним, ужас беспомощного непонимания жизни. По обстоятельствам происходящего в его жизни.

Ответ на вопрос о происходящем нам даёт не только собственное умозаключение, но, прежде всего, своё живое чувство в основе своей мысли. А эмоциональное «Я» у психастеника зыбко, колеблется. Колеблется чувство себя. Психастеник Силин эмоционально путается в себе от подкорковой «жухлости»; в самом деле, нет у него чувства реальности, действительности. Силина не свернёшь с его столбовой дороги глубинной нравственности, совестливости (стремления к добру (не злу) людям), но чувство своего «Я» в нём порою зыбко, неясно. Оно не становится стойкой, трезвой эмоциональной основой мысли, воли, жизненного активного понимания происходящего. Психастеник даже порой начинает сомневаться и в своей совестливости. Но только лишь сомневаться.

Силин — глубоконравственный, совестливый, жалостливый человек. Желая внутренне заниматься наукой, для большей пользы работает в деревне, не покладая рук, засыпая к вечеру от усталости. Он прощает «лютого пьяницу» «без куска хлеба» и снова берёт на работу. Разве он может напасть на своего друга, с которым изменила жена? Он только удивляется своему непониманию жизни и клянёт себя за это непонимание. Силин глубинно-отчётливо, как и Гамлет, чувствует нравственно-подмоченное в жизни, а целостного решительного мыслительно-эмоционально-волевого стремления действовать, наказывать нет. Всё, как и у Гамлета уходит в слова без живого включения в жизненное действие. Есть лишь размышляющее непонимание: как такое может быть? Но ведь это эмоционально-волевая отодвинутость от нравственной мысли не даёт психастенику чувственно раскваситься в своём мыслительном переживании. Даёт возможность, например, писательски изобразить это переживание по-своему спокойно и потому с особенной глубокой нравственной выразительностью. Повторю наше старое: если Бунин — гений чувственности, то Чехов — гений нравственности.

Людей Силин понимает не хуже, нежели Чехов. Но для того, чтобы не теряться, не путаться в прорывающемся страхе-растерянности, чтобы не мучиться сомнениями-нерешительностью, а трезво, практически крепко стоять на ногах, необходимо иметь от природы целостное стойкое своё понимание-чувствование происходящего в жизни, своё эмоциональное стойкое «Я», чувство реальности. Понимание-чувствование-волеизъявление именно целостное, по-своему, — сообразное, присущее природе своего, конечно же, не психастенического, характера. Напряжённо-авторитарный, возможно, крепко отругает, а то и побьёт изменившую ему жену. Синтонный, случается, сам ей весело изменит и на том успокоится. Аутистический интеллигент, быть может, отнесётся к этому спокойно-философически. И т.д. А психастеник нередко вот так растеряется, рассердится на себя самого за своё «непонимание жизни». А точнее — за колеблющееся своё чувствование жизни. Повторю. Ответ на вопрос о смысле происходящего с необходимостью решительно действовать даёт не только ум (умственный анализ), но и «крепкое», стойкое чувство своего «Я», пропитывающее размышление и волю. Без этого чувства, как кажется порой психастенику, ничего в жизненных «поворотах» не поймёшь. Да, это не есть трезвая целостность изучения жизни у людей, богатых чувственной, «животной половиной» (Павлов) в отличие от «мыслительных» психастеников. Психастеников с их зыбким гамлетовским эмоциональным неводом, сплетённым из тревожных сомнений и, стало быть, нерешительности.

Это свойство (или расстройство) психастенического человека (ослабление, изменённость собственного эмоционального «Я») называется дереализационность, деперсонализационность, деперсонализация [2–4]. В тягостных случаях — «деперсонализационная депрессия». Нередко деперсонализация сопровождается чувством одиночества, безволия, обезличенности, неумения жить. Сопровождается вялостью, ипохондриями, боязнью публичных выступлений. Это всё тоже типично психастеническое.

В сущности, деперсонализация есть особая, от природы, душевная защита психастенических и психастеноподобных людей — от тяжёлых, горестных переживаний. Защита, например, в виде стойкого сильного душевного онемения (не вытеснения) при каких-то катастрофах — с возможностью разумно действовать, спасительное онемение (анестезия) на похоронах близкого человека, чувство нереальности (дереализация) среди тяжёлых, ранящих событий. Как у Силина в ту злополучную ночь. И в обычной жизни деперсонализационность усиливается, ослабевает по жизненным обстоятельствам. У Силина возникает чувство неясного, туманного отношения к тому, что жена выходит ночью из комнаты его друга («как-то странно улыбнулся, кашлянул»). Он «проговорил не своим, а каким-то странным, сиплым голосом: “Мне вероятно, на роду написано ничего не понимать. Если вы понимаете что-нибудь, то… поздравляю вас. У меня темно в глазах”». Ясно, что ему, в то же время, страшновато. Видимо, он тягостно не чувствует себя в это время собою и нет никакой решительности действовать. Здесь деперсонализационная защита помогает ему чувством нереальности и одновременно травмирует душу. Так и Гамлет, страдая, уходит в размышление-рефлексию (вместо борьбы) и сам этому не рад, потому что только «слова, слова, слова».

Деперсонализационная защита (спасительная на похоронах, в острых обстоятельствах) нередко вот так двойственна. Эмоциональная несамособойность с затруднением решительно действовать (по причине высокого нравственного чувства у предрасположенных к деперсонализации) нередко порождает у деперсонализанта сильное чувство стыда и страх своей неспособности чувствовать горе, своей несостоятельности в жизни. Нерешительный, нравственный Гамлет после долгих мучений всё же отомстил убийством убийце своего отца.

Чем же сегодня психотерапевтически помочь таким, как Силин?

Прежде всего, важно помочь им понять их врождённую нравственность как глубинное инстинктивное совестливое богатство, наследуемое у животного царства («нравственный инстинкт» — Дарвин, Кропоткин). Помочь им понять их характерологическую близость к таким людям, как Гамлет, Чехов.

См. о Гамлете — 1, с. 117–125.

Деперсонализация (по временам весьма тягостная) была свойственна и психастеническому Чехову. Чеховские тягостные состояния собраны в небольшом очерке в моей книге [2, с. 404–410]. Мы не знаем, что было бы с Чеховым, если бы не было у него его творчества. Антон Павлович не считал себя душевнобольным. «Кажется, я психически здоров, — писал он А.С. Суворину 25 янв. 1894 г. — Правда, нет особенного желания жить, но это пока не болезнь в настоящем смысле, а нечто, вероятно, переходное и житейски естественное». Слово «переходное» соответствует психиатрическому термину «пограничные состояния», к которым и относится «психастения». Во многих чеховских письмах, особенно Суворину, с которым Чехов много лет был так откровенен, еще задолго до чахотки рассыпаны характерные психастенические жалобы: на месяцами продолжающееся «безличное и безвольное состояние», когда «у меня не характер, а мочалка» (А. Суворину — 18 авг. 1893 г.), на «боязнь публики и публичности» (А. Эртелю — 4 марта 1893 г.), на «противную» «физическую и мозговую вялость, точно я переспал» (Ал. Чехову — 16 марта 1893 г.), на «нервы скверные до гнусности», на то, что нет «смелости и умения жить» (Ал. Чехову — 4 авг. 1893 г.), на телесное и душевное постарение — «встаю с постели и ложусь с таким чувством, как будто у меня иссяк интерес к жизни» (А. Суворину — 8 апр. 1892 г.), на «смертную тоску по одиночеству» и «отвратительное психопатическое настроение» (А. Суворину— 28 июля 1893 г.). М.П. Чехов («Вокруг Чехова», 1960) описывает типичные для психастении ипохондрические и вегетативные расстройства брата: «усилившийся геморрой (...) наводил на него хандру и мрачные мысли и делал его раздражительным из-за пустяков»; «мучительная боль в левом виске, от которой происходило надоедливое мелькание в глазу (скотома)». О чеховской ранимости, застенчивости-стеснительности, страхе обратить на себя внимание людей вокруг себя одухотворенно-тонко пишет в своих воспоминаниях Н.Д. Телешов («Чехов в воспоминаниях современников», 1960). Не думаю, чтобы Чехов, писатель-врач с естественно-научным мироощущением, серьезно интересовавшийся психиатрией, посердился бы на то, что усматриваем в нём психастеничность, что и через это пытаемся по-своему глубже-подробнее проникнуть в чеховское. Для чего? Конечно же, для того, чтобы лучше помочь пациентам. Помочь им понять-прочувствовать в процессе Терапии творческим самовыражением (сложный лечебный метод, который разрабатываю-совершенствую уже много лет), как именно Чехов, страдая подобными трудностями, успешно лечил себя творческим самовыражением в своей жизни. «...Работая, я всегда бываю в хорошем настроении» (Л. Авиловой — 6 окт. 1897 г.)».

Что может ещё серьёзно помочь человеку, который мучается со своей деперсонализацией, психастеничностью, психастеноподобностью?

Жизнь Чехова ясно отвечает на этот вопрос. Творчество. В творчестве (в выполнении какого-либо дела неповторимо по-своему) становишься вдохновенным собою [1–3], а это несовместимо с переживанием душевной несамособойности (деперсонализационности). Когда Чехов писал, у него всегда было хорошее настроение. Об этом он не раз говорил близким ему людям.

Клиницизм — это естественно-научное исследование, помощь. Естественные науки изучают законы природы. Существо клиницизма состоит в том, что клиницист и воздействует, в том числе психотерапевтически, исходя из «матушки-природы», исходя из клинической картины, а в клинической картине языком природы набросано вчерне как защищается природа от вредоносных влияний. Вредоносные влияния могут быть внешними и внутренними. Конечно природа (с точки зрения клинициста, естественно-научного психотерапевта) есть стихия. Она может ошибаться, побуждая депрессивного к самоубийству («мудрая дуреха»). Вчерне Природа набрасывает в клинической картине свою защиту от вредоносных воздействий. Например, обезболивает тоску деперсонализацией, анестезией. И сама же Природа порою побуждает страдающего человека к творчеству.

Литература

1. Бурно М.Е. Терапия творческим самовыражением (отечественный клинический психотерапевтический метод). 4-е изд., испр. и доп. — М: Академический Проект; Альма Матер, 2012. — 487 с., ил.
2. Бурно М.Е. Клиническая психотерапия. Изд-е 2-е, доп.. перераб. — М.: Академический Проект, Деловая книга, 2006 — 800 с.
3. Бурно М.Е. Терапия творчеством и алкоголизм. О предупреждении и лечении алкоголизма творческими занятиями, исходя из особенностей характера. Практическое руководство. — М.: Институт консультирования и системных решений. Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2016. — 632 с., ил.
4. Бурно М.Е. О побуждении к лечебному писанию прозы. Часть 3 // Психологическая газета, 21 ноября 2023 г.