О побуждении к лечебному писанию прозы. Часть 3

Предлагаем вниманию читателей третью часть пособия-материалов к занятиям с хроническими тревожно-депрессивными пациентами в группе терапии творческим самовыражением профессора Марка Евгеньевича Бурно. Первая часть была посвящена синтонному характеру, вторая часть — замкнуто-углублённому (аутистическому) характеру.

Тревожно-сомневающийся (психастенический) характер. Виссарион Григорьевич Белинский (1811–1848). Антон Павлович Чехов (1860–1904)

К вступлению ведущего группу

Речь идёт о побуждении к писанию прозы, исходя из особенностей характера того, кому помогаем. Это разнообразные психиатрические пациенты, но всегда с дефензивными (психастеническими, психастеноподобными) характерологическими переживаниями.

Что есть самое существо психастенического характера?

Естественно-научная характерология не однозначная арифметика, не просто обозначения-знаки. Тут тревожность может быть по своему строению и синтонной, и аутистической, и психастенической, и напряжённо-авторитарной и ещё характерологически всякая другая. Так же по-разному люди с разными характерами сердятся, думают, любят и т.д. Но каждый характер, более или менее отчётливо выхваченный из жизни, описанный исследователями-естественниками, уточняющими, развивающими друг друга, имеет свою характерологическую сущность. Это — что-то своё сравнительно малоповторимое на сегодняшний день, живущее во всех остальных свойствах данного характера. Эта сущность делает душевные свойства (тревожность, образ мышления, раздражительность и т.д.) присущими именно данному, особенному характеру. Характер, таким образом, — не механический набор каких-то душевных свойств как «кирпичиков». К примеру, синтонная тревожность (в синтонном характере) часто печально-мягкая, подвижная, а напряжённо-авторитарная (в напряжённо-авторитарном характере) — сердито-колкая, инертная.

Когда говорю «самое существо данного характера», то это есть то, без чего нет этого характера (как это ясно на сегодняшний день). И это существо заметно сказывается или незаметно проглядывает почти во всех других душевных свойствах, поступках человека с этим характером. Так, у синтонного человека это «существо» — есть живая реалистическая (материалистическая) естественность (синтонность). Тёплый свет, порождённый сплавом печали и душевного подъёма, в котором преобладает то одно, то другое. Но даже в тоскливости, тревожности, раздражительности, уж не говоря о любовных чувствах, светится обычно тёплая, естественная мягкость. У аутистического человека это «существо» есть чувство изначальности духа по отношению к телу, к материи, обусловливающее предрасположенность к идеалистическому мироощущению с присущей ему изначальной, врожденной способностью отстранённо (без земного тепла) исповедовать какую-то сугубо свою (или уже более ли менее известную) схему-программу (в том числе в любовных отношениях) и жить ею. Эта «программа» может быть глубоко религиозной — и, в том числе, в отношении к любви (например, переживание Божественной Любви). Или это может быть чувственная любовь, но тоже как бы свыше.

И вот подошли к психастеническому характеру.

Самые тонкие выразительные описания психастенических личностных (характерологических) расстройств были сделаны в России. Сделаны Петром Борисовичем Ганнушкиным (1875–1933) [13, с. 132–143; 23] и Иваном Петровичем Павловым (1849–1936) [6, с. 135–136]. Описания эти автобиографичны и потому особенно точны.

Самое существо психастенического (тревожно-сомневающегося) характера есть, прежде всего, исходящая из материалистического мироощущения этих людей особая тревожная мягкая неестественность переживания своей эмоциональной индивидуальности, чувство изменённости своего эмоционального «Я». Только эмоционального, но не мыслительного. За чувством ускользания своего эмоционального «Я» человек подробно-аналитически поглядывает критически своим ясным мыслительным «Я». Это называется мягкая деперсонализация. Обычно она идёт под руку с мягкой дереализацией (чувство изменённости окружающего, поскольку сам эмоционально изменён). Но деперсонализация, дереализация здесь понимаются не психиатрически широко (не как особое мягкое расстройство сознания), а лишь характерологически, с ясным критическим пониманием происходящего. Это свойственно и психастеническим пациентам, и душевно здоровым психастеникам. Особенно ярко это обнаруживается при душевном напряжении. Например, в обстановке острого конфликта или на похоронах близкого человека возникает защищающее от тревоги онемение эмоционального «Я» и происходящее видится как-то отодвинуто от тебя, «будто в театре». Французский психиатр Пьер Жане (1859–1947) называл всё это психастенической «недостаточностью чувства реального». Психофизиологически это, по-моему, объясняется изначальной павловской сравнительной, блёклостью, жухлостью чувственности, «подкорки» с затруднённостью практично, быстро, чувственно-отчётливо ориентироваться и действовать в меняющейся жизни. Это — слабость «первосигнальности» (И.П. Павлов). В отличие от поистине чувственных людей (многих материалистов, идеалистов, смешанных), способных достаточно практично, живо-подробно чувственно «ощупывать» мир, жизненные обстоятельства, наслаждаться своей живой, не блёклой, чувственностью, «горячими» подробностями своей чувственности. Это — вялая чувственность, защитно слабеющая по временам. От этой открытой Павловым сравнительной слабости «подкорки» («животной половины»), сравнительной неспособности чувственно практически действовать, Природа, полагаю, защищает психастеника и павловской же тревожной «второсигнальностью» — склонностью к рефлексии, реалистическому анализу-обобщению, сплетающемуся из тревожных «рабочих», часто творческих, но, порою, одновременно и болезненных (пустых) сомнений. Этот постоянный внутренний поток тревожных сомнений-размышлений — есть нравственный поиск себя настоящего (реального) сквозь всё житейское, среди людей и природы. Природа оставляет, таким образом, указание и человеческому психотерапевту — по-своему, по-человечески, смягчать издержки природного приспособления.

Свой особый потаённый душевный, духовный мир любого психастеника — тревожное исследование своей сложной нереальности в мыслительно-художественном (чеховском) или научно-реалистическом (дарвиновском, павловском) духе. В обычной жизни многие удивляются этому психастеническому миру, узнав о нём. Не понимают — зачем он. Затем, что это тревожно-мыслительное, одухотворённо-реалистическое аналитическое переживание серьёзно помогает и многим другим людям, с помощью психастеника, разобраться в происходящем в природе и человечестве. Своими открытиями, большими и буднично-повседневными, психастеник и сам проясняется, делается всё более эмоциональным собою, соприкасается с чувственно отодвинутой от него действительностью в своём творческом вдохновении. С помощью обобщающей «лупы». И пастельные краски не отвлекают так, как отвлекали бы масляные.

Тревожным аналитическим переживанием неестественности своего непосредственного чувствования порождается не только «гамлетовский» реалистически-философский анализ, не только то, что психастеник даже живее, реальнее чувствует человека, когда тот вдалеке от него, но отсюда — и тревожное переживание психастеником своей неполноценности с чувством вины: стеснительность, нерешительность, неуверенность в своих поступках, ранимость, робость, боязнь, вяловатость, истощающаяся раздражительность, подозрительность, тоскливость-безразличие по временам и т.д. Ещё — разнообразная неуклюжесть, житейская неприспособленность, непрактичность (в том числе, хозяйственная). И одновременно прекрасная обобщательная сила этой слабости в науке и искусстве (Дарвин, Баратынский, Белинский, Чехов, Станиславский, Павлов, Ганнушкин,).

Психастеник обычно самокритичный самоед. Но особенно в молодости впадает в «нахальную» сверхкомпенсацию от застенчивости. Он боится быть кому-то в тягость и стремится как можно меньше утруждать собою других. Это тоже помогает ему смягчать свою тревожную несамособойность, свободу. Сам склонный к наставительности, он ранится ею, когда его наставляют другие. Одинок среди людей и молчаливо труден в психотерапии, если психотерапевт не понимает его переживания и по-доброму советует принять иной (этого психотерапевта) «спасительный» образ благополучного существования. Психастеник и так мучительно не чувствует отчётливо своё целостное эмоциональное «Я». Но стойко, неприкосновенно его нравственное чувство и углублён мыслительный контроль над эмоциональностью, чувственностью. Непререкаемое нравственное чувство (если оно созрело) помогает ему ориентироваться в мире и помогать себе помощью другим.

Тут важно сразу же уточнить по поводу психастенической нравственности. Это есть всегдашнее психастеническое стремление к нравственным (нравственно-этическим) переживаниям и поступкам. Но как поймут, почувствуют это стремление другие люди (даже немного похожие на психастеника) и чем оно, это стремление, для них обернётся, психастеник (психастеноподобный человек) нередко и сам не знает. Тут, конечно, многое серьёзно зависит от того, как на это нравственное посмотрят люди с иными характерологическими, национально характерологическими особенностями души. Говорю здесь не только о религиозном, но и о реалистически-житейском понимании нравственности. Это и тема старинной английской баллады «Вересковый мёд». Таким образом, психастеническое нравственное чувство, нравственное чутьё, о котором здесь говорю, видимо, исходит, как вообще нравственность, не только из воспитания, но, прежде всего, из конкретной природы разных человеческих характеров. Из дарвиновского учения, предполагающего всем известный «нравственный инстинкт» у животных. Картина человеческой нравственности не безлико-универсальна, а в серьёзной мере характерологична. Психастеническое нравственное переживание отличается от синтонно-циклоидного и замкнуто-углублённого (аутистического).

Психастенику трудно внять частому совету многих психотерапевтов действовать «здесь и сейчас». Он душевно инертен до поры до времени, житейски малосообразителен, порою слаб механической памятью, малоспособен к изучению иностранных языков, ему неинтересно всё неродное, а к родному (история, фольклор, литература, реалистическая живопись) тянется всей душой, так же как к родной старой архитектуре (не аутистической) и родной природе.

Психастеник конституционально болезненно тревожен (здоровье, благополучие, близкие), но его тревожность бывает несколько смягчена «недостаточностью чувства реального» (при сотканных из тревоги и склонности к анализу психастенических тревожных сомнений). Сомнения эти ищут надежду или хотя бы определённость для душевного облегчения. Неопределённость тут хуже всего. Этих «лечебных» тревожных сомнений с чувством нереальности, например, лишён тоже тревожный циклоид и потому чаще психастеника, аффективный, надолго впадает в острую панику.

Нравственность (нравственно-этические переживания) психастеника — это действительное стремление дефензивного человека помогать тем, кому плохо и кому ты можешь помочь. Это вовсе не значит, что истощающийся психастеник сможет, станет часто в таких случаях помогать ближнему, но более или менее тягостные угрызения совести будут практически всегда сопутствовать его сопереживающим переживаниям. И уж он как-то приспосабливается к тому, чтобы меньше мучиться со своими угрызениями.

Таким образом, если коротко, самое существо психастенического характера — это есть переживание изменённости, неестественности своего эмоционального «Я» в аналитическом, тревожно-сомневающемся беспокойстве за себя, близких, ближних в этой неясной жизненной атмосфере нереальности. Это — сравнительно мягкое беспокойство (внешне скрытое) с мечтой, поиском счастливого выживания, порою, всего Человечества. Это как, например, мечтательный чеховский Вершинин из «Трёх сестёр» всё «философствует» и сам это так называет. «Прежде человечество было занято войнами, заполняя всё своё существование походами, набегами, победами, теперь же всё это отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить; человечество страстно ищет и конечно найдёт. Ах, только бы поскорее!»

Но психастеник — это ведь и сам Чехов.

В соответствии с содержанием своей изначальной (свыше) программы аутист может быть весьма воинственным в её выполнении (Лермонтов, Печорин), чего с психастеником не случается. Он всей душой хочет быть по-доброму нужным человечеству, хотя бы в малом, но по-своему. Хотя бы после своей смерти.

Психастеник с давних пор типичный российский тревожно-сомневающийся психотерапевтический пациент. Психастеническими (психастеноподобными) нравственно-этическими аналитическими переживаниями, грустью, сочувствием страдающим проникнуты великая русская психологическая проза (Толстой, Достоевский, Чехов), живопись передвижников, музыка. Это произошло и потому, что в крупицах своих всё это наше психастеническое рассыпано не только в отечественных дефензивных пациентах, не только в интеллигенции, но и, больше-меньше, своими здоровыми зёрнами — в основной части нашего народа. Терпеливого, доверчивого, жалостливого, склонного к нравственным размышлениям-переживаниям, желанием помогать всем, кому плохо. Рассыпано в российском народе и «просит» своих разъяснителей-утешителей. Потому в нашей психотерапии и много психастеников, психастеноподобных пациентов. Нередко и другие характеры (синтонные, напряжённо-авторитарные и т.д.) отличаются у нас психастеноподобностью.

Во многих случаях психастеноподобному пациенту (даже эпилептику) помогаем подобно тому, как помогаем психастенику. Конечно, с особенностями.

В России, как и в других странах, жили и живут самые разные характеры. Человек с любым характером может быть более или менее предрасположен природой, воспитанием к нравственной и безнравственной жизни [6]. Немало у нас уверенных в себе, благородных аутистов (в здоровом смысле), богатырски выносливых, нравственных работников, бесстрашных и с ловкими умелыми руками в народе и в интеллигенции. Конечно, мы существуем не только среди отважных общественников, волонтёров, но и среди агрессивных, легкомысленных шапкозакидателей, безнравственников, благодушных мошенников, воров, вредоносных чиновников. Но нашей российской чеховской психастеничности (в широком понимании) с внутренним скромным стремлением помочь тому, кому хуже, чем тебе, не встретишь в других культурах и народах в таком человечном многообразии, сгущении. Может быть, в ущерб прагматическому (научно-техническому) умению обеспечить большинству людей качественно благополучную современную телесную жизнь. Великая западная аутистически-прагматическая научность с технически-совершенной физической заботой о каждом человеке происходит более от прагматической мысли, нежели от чувства. Что важнее для жизни? Для каждого народа, видимо, — своё. И дело, думаю, поправимо, поскольку зависит у нас, прежде всего, от самого народа.

Обратимся теперь к Ганнушкину.

«Только ещё возможная опасность или неприятность не менее, а может быть, и более страшна психастенику, чем непосредственно существующая». «Непосредственное чувство малодоступно психастенику, и беззаботное веселие редко является его уделом» (Ганнушкин П.Б. «Клиника психопатий…», 1933) [13, с. 139–141]). Неспособность или малая способность решительно действовать побуждает многих психастеников подолгу мечтать о своих будущих смелых поступках, значительных достижениях, открытиях в своём деле. Нередко мечты становятся явью.

Робкий, мягкий, заботливый, добрый в делах психастеник (часто он такой и есть) не так уж лёгок в близкой жизни с людьми, например, в семейной жизни. Особенно с людьми, мало понимающими его природные душевные трудности, его бессознательные, порою несовершенные, «защиты» от этих своих трудностей.

Многим психастеникам свойственна и своя психастеническая категоричность-наставительность, своя истощающаяся авторитарность, даже свой как бы «деспотизм». Другое дело, психастеник способен впоследствии, одумавшись, жестоко карать себя за это, в отличие от истинных деспотов.

Ганнушкин отмечает здесь следующее. «Будучи вообще человеком очень деликатным и чутким, психастеник тем не менее может причинить много неприятностей окружающим; он обыкновенно большой педант, формалист и требует от других того же самого; всякий пустяк, всякое отступление от формы, от раз навсегда принятого порядка тревожат его, и он не только беспокоится, но и сердится, особенно если дело идёт о подчинённых ему лицах, а в домашней обстановке самое мелочное нарушение его привычек выводит его из равновесия и раздражает. … Благодаря своей стеснительности, психастеник часто боится сделать то, что считает необходимым: ему сделали что-нибудь хорошее — он не решается поблагодарить; ему делают неподходящее предложение — он не решается его отклонить; ему должны заплатить деньги — он боится их потребовать» [13, с. 141]. Конечно, в этой выдержке из классики собраны разные, не похожие друг на друга психастеники. Ганнушкин и сам здесь же поясняет, что его «психастеники» «переплетаются» с другими типами «конституций астении» (с. 142). Однако, и эти неясности служат живой личностной психотерапии (и самопсихотерапии) людей со сложными личностными расстройствами (одновременно нередко богатствами), целительно ищущими себя в Человечестве. Нуждающимся в том, чтобы их лечебно побуждали к этому поиску.

Известна «сердитая», бурная, болезненная «домашняя» раздражительность многих психастеников, особенно женщин, с «ужасными обвинениями-выражениями», которые трудно потом забыть и простить близким, принимающим всё это за чистую монету. В отличие от напряжённо-авторитарного человека психастеник обычно глубоко переживает эти «выпады» из своего подлинного отношения к близким, которых любит, даже живёт для них. Но порою психастеническая женщина сказанным «ужасным» (не раз в запале) губит свою семейную жизнь с мужем, не способным поверить, что её «такие выразительные обвинения» не имеют никаких серьёзных корней. Встречаться с подобным приходилось не раз. Психастеническое раздражение (особенно с подозрительностью и внутренним самомнением) всё-таки тоже, в известной мере, разрушительная агрессия, хотя и истощающаяся. Добро, к которому внутренне тяготеет психастеник, не бывает без зла. Всё дело в том, как это «смешение» понимается в человеке, в Человечестве. Вообще вопрос о нравственности во всех своих подробностях всегда был труден. Иные, особенно неглубокие, психастеники могут с корыстью обмануть, «по рассеянности» обидеть, не попросить прощение за оскорбление, скрыть от близких своё дурное и даже нарушить закон. Но обычно даже тут само собою наступает со временем раскаяние, казнь самообвинением и заноза эта остаётся до старости. Если, конечно, совершённое не было легкомыслием детства, незрелости [4, 6, с. 201]. В основном, о нравственности говорю здесь в созвучном духе мировых религий, особенно в духе Православия, в духе реалистических нравственных переживаний Белинского, Чехова [6, с. 274–276; 10].

Кстати, психотерапевтическое изучение вместе с хроническими тревожно-депрессивными людьми (психастеническими, психастеноподобными) характеров (изучение, которое не знает конца) есть, как убедился, бесценная опора, смягчающая их переживания. До глубокой старости они теперь склонны, вспоминая наши занятия, объяснять тягостные переживания, исходя из устройства характера — своего и других людей. Это серьёзно помогает понимать происходящее даже в вынужденной жизни в интернате для престарелых, как в молодости помогало в поиске своего жизненного пути среди людей с иными характерами.

Особенно неудобен бывает внешне теплый, приветливый психастеник людям, которые пытаются его житейски «перевоспитывать» на чужой ему лад. Он осознанно-бессознательно стремится отчётливее чувствовать себя собою в тумане нереальности, а его учат жить так, как другие живут, не по-своему. «Не можешь заработать на хорошие продукты — выращивай на даче овощи для борща, засолки, — требует тёща. — Это тебе всё равно, что за еда на столе, а нам совсем не всё равно». «Любишь жену, так делай для семьи то, что все делают, грех небольшой, авось не посадят», — поучает свёкр. «Похвали в статье ректора, — советует научный руководитель. — Не хочешь, но нужно, не вреди себе, привыкай в своём положении благодарить и кланяться». Психастеник нередко панически боится малейшего греха, ему, тревожному, хочется нравственной чистоты перед самим собою, писать в тишине в записную книжку сокровенное, приближающее себя к себе, жалеть кого-то, кому ещё хуже, помогать ему. Психастенику обычно не нужно славы, но нужно скромное безопасное своё, пусть малое, но доброе, нравственное, искреннее дело. «Купи машину в рассрочку, как я», — советует сосед-слесарь. А у психастеника нелады с техникой, он и за компьютером теряется. Он, к примеру, вдохновенный учитель, врач, научный сотрудник. У него в голове — школьники, пациенты. Он неотрывно, инертно думает о своём, как он убеждён, человечном, деле, о том, что хорошо умеет, любит. Его дома о чём-то спрашивают, а он в своих мыслях. Это многим его близким, знакомым не по душе. Или говорят ему: «Вот ты стесняешься человека поблагодарить, а сам обижаешься, когда тебя не ценят, считаешь, что благодарят тебя не искренне, а теперь, голубчик, всё так». «И вообще не витай в облаках, вот мы тут все — рядом с тобой».

Психастеник благодарен не за похвалы (особенно прилюдные), а за тонкость понимания его душевных, духовных движений. За то, что подкрепляет его чувство самособойности. Думает, что и другие этим живут. И стесняется лишний раз кого-то, просто из вежливости, поблагодарить, тем более — если его просят сделать это прилюдно.

Поэтому у психастеника само собою защитно усиливается отстранённое (деперсонализационное) отношение с человеком, который может нарушать его самособойность. Если серьёзно помешать ему быть духовно собою, он защитно-деперсонализационно тихо душевно отодвинется от помешавшего ему ещё дальше и даже, может быть, навсегда.

Учение о характерах бездонно, трудно. Но не поможет ли оно выживанию Человечества, развитию глубокого вынужденного взаимопонимания, взаимоуважения народов-характеров?

Психастеник с охотой всё-таки делает только ту работу, которая творчески лечит его от тревожно-сомневающейся напряжённости. Другие дела его утомляют, как и не близкие душе люди. Не близкие хотя бы какой-то гранью созвучия.

Психастеник при всём этом склонен сближаться с людьми и с природой с помощью нравственных переживаний, с помощью совершения добра. Аутист, тоже невольно, ищет эти пути добра, исходя из своей изначальной «программы». Нередко в основе её идея Добра (Швейцер). Или сложное сочетание добра с демоническим началом (мефистофельский сплав). Аутист, в сущности, проверяет в жизни свою «программу» опытами, наблюдениями. Даже если это «программа» не откровенно человечного, земного Добра (как это у человечного Швейцера). Печорин «демонически» ставит эксперименты над княжной Мери, Фрейд слушает пациентов, исходя из своей теории психоанализа. Психастеник приходит к своим одухотворённо-реалистическим художественным или научным соображениям-переживаниям из желания Добра. Но это не означает, что всё у него добром и закончится. Не так уж он крепок и ясен. Он живёт, исходя из постигаемой размышлением проясняющейся тревожной туманности-нереальности, исходя из мягкой эмоциональной отстранённости, неясности своего эмоционального (чувственного) «Я».

Психастеническое стремление к нравственно-этическим размышлениям-переживаниям может нередко восприниматься порядочными людьми других характеров как «доктринёрство», «занудство», «зацикленность на сомнениях», «лицемерие», «романтизм». Помнится, один циклоидный пациент, грустный добряк-пенсионер, искренне посчитал школьного психастенического учителя своего сына «безнравственным» за то, что тот увлёк юношу «в изучение писателей разных времён». «Это вместо того, — объяснил мне сангвиник, — чтобы хорошей инженерной зарплатой сын обеспечил свою семью и не мучился, как сейчас». Исходя из классического учения о характерах, сангвиник по-своему отчасти прав, но только если его сын не живёт духовно своей учительской профессией. А если сын ни о чём не жалеет, то всё тут не так просто.

Остановимся, однако, на любовных переживаниях психастеника, поскольку это основное и в сегодняшних наших психотерапевтических занятиях о побуждении к прозе. В любовных отношениях психастенику (психастеничке) тоже важно выбраться из своей мягкой деперсонализационности (несамособойности, неестественности-нереальности) в чувство самособойности-вдохновения. Чувствовать себя собою для любимого человека — это и есть творческое вдохновение в любви (встреча с самим собою для любимой, любимого). По причине подкорковой жухлости психастеник обделён страстным чувственным красочным горением, «солнечными ударами» в духе Бунина и Мопассана (с жаждой непременного непосредственного соприкосновения в интимной близости). Но зато по-своему богат в это время необыкновенной нежностью, чувством родного к любимому человеку. О сравнении этих одухотворённо-тонких жизненных переживаний с переживаниями (нередко тоже по-своему одухотворёнными) людей других природных характеров см. в работе о любви Пришвина [8]. С ума сводящей страсти у психастеника (психастенички) биологически мало, но тяга к любовному влеченческому удовлетворению, требующая освобождения от этого тяготения, мучает. Это удовлетворение обычно совершается не в трансе, а даже порою с наблюдением за собою в атмосфере «родной» нежности в самую любовную, оргастическую минуту. Отмечаю это, дабы подчеркнуть, что подобное отнюдь не есть патология. Это одна из форм здоровья в любви. Так же, как психастеник объясняется в любви в духе чеховских героев словами, казалось бы, не подходящими к любви («Какое это дерево?» и т.п. «подводное течение» (Станиславский)). Это близко и мягкой чеховской иронии. См. далее.

Конечно, любящим друг друга психастенику и психастеничке, понимающим до тонкостей друг друга, легко быть вместе. Но не так редко происходит влюблённость, в известной мере, в противоположную натуру. В таких случаях психастеничность обычно «поджигается» чувственной (страстной) противоположностью себе самому. Со временем эта разница в характерах может мешать психастенику (психастеничке) чувствовать себя собою. Возможны даже упрёки чувственной стороны в том, что «я в близости схожу с ума, а ты меня как бы спокойно изучаешь». А он и в это время не способен не поглядывать на себя сбоку.

Так же, как малочувственный психастеник намеренно всматривается в травинки, цветки, бабочек, чтобы острее ощутить их краски, формы, аромат (для этого даже носит с собой лупу), — так же пытается он ощутить любовные чувственные нюансы. Но мало что получается. Зато улавливается сама собою грустинка в лопухе.

Семейная жизнь после медового месяца, бывает, нарушается разницей в мироощущениях, вообще во взглядах на жизнь, нравственность, воспитание детей. Единство с близким человеком в общественных взглядах, нравственно-этических переживаниях, пожалуй, главное для психастеника (психастенички) в отличие от чувственного человека.

Вообще две главнейшие психотерапевтические психастенические темы переживаний — это тревожно-сомневающиеся аналитические размышления о своём благополучии, благополучии близких (прежде всего — ипохондрия) и нравственно-этические переживания. Притом первое необходимо взрослому одухотворённому психастенику — для того, чтобы выполнить свой жизненный долг добра (нравственный долг). Чем больше уверенности в том, что удалось не совершить серьёзных (в его понимании) нравственных грехов, тем мягче тревожная ипохондрическая напряжённость [1, с. 388–404; 5, 6].

Чувство мягкой чувственно-эмоциональной нереальности, случается, участвует и в происхождении тревожно-сомневающейся психастенической ипохондрии. Если, например, для тревожного циклоидного ипохондрика-паникёра, не врача, невинная бородавка у него на руке выглядит слишком пугающе «красочно» по причине его живой чёткой чувственности, то малочувственный психастеник пугается потому, что, бывает не способен эту бородавку отчётливо разглядеть. И нет у него здравого чувства телесного (кожного) здоровья. «Ничего там дурного не вижу — говорит ему онколог-практик с отчётливой чувственностью. — Что это такое? Это просто кожа живёт».

Какими бы ни были конкретные психастенические расстройства (ипохондрические, переживания вины, тягостных отношений с близкими и т.д.), психотерапевтическая работа идёт, прежде всего, по дороге реалистически-аналитического обсуждения с пациентом картины (структуры) душевных расстройств и характеров. В том числе, в случаях эндореактивной дистимии, иногда возникающей, по обстоятельствам, на почве психастенического (психастеноподобного) характера. Всё это так, если работаем в духе клинической классической психотерапии.

Поскольку клинически открыто (хотя и для пользы нашего психотерапевтического дела) говорим о писателях и других известных творческих людях, что может выглядеть кощунственно для литературоведов, искусствоведов, сошлюсь благодарно на московского доцента Сергея Владимировича Тихомирова, филолога-русиста, чеховеда. Он подробно знаком с работами наших коллег, выступавших не раз характерологически-психотерапевтически в Доме музее Чехова на Садово-Кудринской улице примерно четверть века назад. Под заголовком «Чехов психастенический» Сергей Владимирович отмечает в своей книге следующее: «… предлагаемое (моими коллегами и мною — М.Б.) медицинское описание психастенического типа одновременно является и точным, и удачным, хотя, может быть, и несколько заострённым, житейским портретом Чехова. Без какого-либо зазора в психастенический тип вписываются и чеховское раздражение на бесчисленных, будь то мелиховских или ялтинских, гостей, многих из которых он сам накануне с настойчивостью радушного хозяина-хлебосола приглашал к себе, и его упорное (и , конечно, не объяснимое одной только скромностью) нежелание участвовать в помпезно-торжественных мероприятиях, где требовалось публично произносить речи» [20, с. 141]. И ещё другое интересное пишет здесь С. В. Тихомиров о том, что мог бы дать филологам «психиатрический ракурс» изучения Чехова.

Итак, возвращаясь к началу вступления, уточню-поясню, что о психастеническом характере в истинном смысле (болезненном или здоровом) говорим лишь тогда, когда наличествует «самое существо» этого характера. Попытался выше его изложить. Наличествует, повторю, в своей патологической или здоровой выраженности. Это уже решает клиницист. Если характерологическое психастеническое серьёзно затрудняет жизнь человека, его близких, сослуживцев — чаще приходится думать о патологии (диагнозе). Кстати, одновременно это может быть и диагноз таланта. Помощь углублённого психотерапевта здесь также важна.

Там, где не обнаруживается самого существа психастенического характера, но человек характерологически похож на психастеника, говорят о психастеноподобном состоянии, о психастеническом характерологическом радикале — на почве какого-либо болезненного процесса или характера (патологического, здорового). Например, психастеноподобный шизоид, циклоид, мягкая тревожная психастеноподобная депрессия, остаточные явления травмы головы, атеросклероз мозговых сосудов с психастеноподобными трудностями (нерешительность, неуверенность в себе, тревожные сомнения и т.п.). Или мощный психастенический радикал среди других характерологических радикалов в смешанном (мозаичном) эпилептическом характере (к примеру, у Достоевского, Л. Толстого). Или — в характере полифоническом (Писарев, Кафка).

Людмила Васильевна Махновская клинически тонко описала отличие характерологически-психастенической деперсонализации от деперсонализации психастеноподобной-депрессивной [19, с. 424–427.

О характере Белинского

О психастеническом характере Белинского, тяжёлом, прежде всего для него самого, писал уже в материалах для других психотерапевтических занятий [7, 9]. Здесь опираюсь на воспоминания двух известных писателей, не одобрявших друг друга, но близко знавших Белинского. Это — Авдотья Яковлевна Панаева (1819–1893) и Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883).

Панаева («Воспоминания») [16] рассказывает, как «мгновенно краснел» Белинский «при малейшем волнении» (с. 73), как нервничал, когда приходилось ему писать о всякой пошлости. Как устроил нравственную «головомойку» Тургеневу, покаявшемуся после этого «в своём грехе». «Белинский для своего кружка был нравственной уздой, так что после его смерти все, как школьники, освободились от надзора своего наставника, почувствовали свободу. Им более не нужно было идеализировать перед Белинским свои поступки, которые на деле были далеки от идеальности, или впадать в самобичевание своих слабостей» (с. 99).

Белинский женился на женщине, которая написала ему из Москвы, что читает его статьи. Перед свадьбой попросил Панаеву вот о чём. «Пожалуйста, только никому не выдавайте моего секрета, начнут приставать ко мне с расспросами. Я знаю, что в нашем кружке любят почесать язычки друг о друге. Пусть узнают тогда, когда женюсь… Как всё приготовлю здесь, она приедет — на другой день повенчаемся. Я вас прошу закупить, что нужно для хозяйства, всё самое дешёвое и только самое необходимое. Мы оба пролетарии… Моя будущая жена не молоденькая и требований никаких не заявит. Теперь мне надо вдвое работать, чтобы покрыть расходы на свадьбу» (с. 104–105).

Такое же скромное, «застенчивое» венчание, как впоследствии у Чехова.

«Теснота квартиры (квартиры Белинского — М.Б.), частая перемена дешёвых кухарок и всякие хозяйственные мелочи, неизбежные в том хозяйстве, где должны беречь каждую копейку, волновали Белинского, и он иногда задавал мне вопрос: “Да неужели нельзя найти порядочную кухарку, не пьяницу, не крикунью-грубиянку?” Я ему растолковывала, что хорошая кухарка будет дорога, да и не станет спать у самой плиты и стряпать в полутёмной кухоньке» (с. 107). Белинский соглашался с Панаевой, учился у неё житейской трезвости.

Однажды Панаева особым образом, зная характер Белинского, устроила так, что он всё-таки попросил у писателя, помещика Панаева денег взаймы. Панаев, тоже «сидевший без гроша», одолжил для Белинского сто рублей, а Панаева «наврала» Белинскому, что Панаев «получил из деревни деньги» и боится их быстро растратить. Только тогда Белинский воскликнул: «Что значит русский помещик!» и попросил у Панаева взаймы (с. 118).

«Смерть Белинского (от чахотки — М.Б.), может быть, избавила его от больших неприятностей. Только по удостоверению его доктора Тильмана, что дни больного сочтены, Белинского оставили в покое. Носились слухи, что ему грозила высылка из Петербурга и запрещение писать. Не было ли это для него равносильно смерти?» (с. 180).

Тургенев. «Воспоминания о Белинском» [21]. «Сомнения его именно мучили его (Белинского — М.Б.), лишали его сна, пищи, неотступно грызли и жгли его; он не позволял себе забыться и не знал усталости; он денно и нощно бился над разрешением вопросов, которые сам задавал себе». … Искренность его действовала на меня, его огонь сообщался и мне, важность предмета меня увлекала; но, поговорив часа два, три, я ослабевал, легкомыслие молодости брало своё, мне хотелось отдохнуть, я думал о прогулке, об обеде, сама жена Белинского умоляла и мужа и меня хотя немножко погодить, хотя на время прервать эти прения, напоминала ему предписание врача… но с Белинским сладить было нелегко. «Мы не решили ещё вопроса о существовании бога, — сказал он мне однажды с горьким упрёком, — а вы хотите есть!..» (с. 29).

Белинский, бесспорно, обладал главными качествами великого критика; и если в деле науки, знания ему приходилось заимствовать от товарищей, принимать их слова на веру — в деле критики ему не у кого было спрашиваться; напротив, другие слушались его; почин оставался постоянно за ним. Эстетическое чутьё было в нём почти непогрешительно; взгляд его проникал глубоко и никогда не становился туманным» (с. 31–32).

«В собственных промахах Белинский признавался без всякой задней мысли: мелкого самолюбия в нём и следа не было. “Ну, врал же я чушь!” — бывало, говаривал он с улыбкой — и какая это в нём была хорошая черта! Белинский был не слишком высокого мнения о самом себе и о своих способностях» (с. 53).

«Летом 1847 года Белинский попал, в первый и последний раз, за границу. … Уж очень он был русский человек и вне России замирал, как рыба на воздухе. Помню, в Париже он в первый раз увидел площадь Согласия и тотчас спросил меня: “Не правда ли? ведь это одна из красивейших площадей в мире?” и на мой утвердительный ответ воскликнул: “Ну и отлично; так уж я и буду знать, — и в сторону, и баста!” — и заговорил о Гоголе. … Исторические сведения Белинского были слишком слабы: он не мог особенно интересоваться местами, где происходили великие события европейской жизни; он не знал иностранных языков и потому не мог изучать тамошних людей… Музыка и живопись его … трогали мало; а то, чем так сильно действует Париж на многих наших соотечественников, возмущало его чистое, почти аскетическое нравственное чувство» (с. 53–55).

Одна близкая Белинскому дама писала о нём Тургеневу в Париж следующее. «Перед самой смертью он говорил два часа не переставая, как будто к русскому народу, и часто обращался к жене, просил её всё хорошенько запомнить и верно передать эти слова кому следует… Бедная жена… не отходила от него ни на минуту и совершенно одна прислуживала ему, поворачивала и поднимала его с постели. Эта женщина… право, заслуживает всеобщее уважение; так усердно, с таким терпением, так безропотно ухаживала она за больным мужем всю зиму…» (с. 58–59).

Тургенев приводит отрывки из письма Белинского к нему (СПб, 19 февраля (3 марта) 1847). Белинский, например, пишет: «Найти свою дорогу, узнать своё место — в этом всё для человека, это для него значит сделаться самим собою» (с. 60).

Непрерывно-инертный психастенический поток лёгких и тяжёлых сомнений, тревожных размышлений-обобщений, художественных образов с желанием оставить после жизни побольше своего творческого добра — этим жили и Белинский, и Чехов. Жили, живут многие психастенические учителя, врачи, учёные, которым помогал. Понимаю такое как характерологическое врождённое стремление остаться, остаться хотя бы недолгое время, в душах созвучных тебе людей. Быть с ними в будущей земной жизни. Мука сомнений, жизненная непрактичность происходят здесь так же, как и многое, из переживания мягкой нереальности себя и мира с желанием зацепиться обобщением и поиском созвучия за себя настоящего, реального, за истинный, реальный мир. Постичь и себя и мир по-своему — чувством и мыслью вместе. Это и есть психастеническое желание «сделаться самим собою» (Белинский).

Из статьи Белинского «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)» (1835)

«…Иван Иванович и Иван Никифорович существа совершенно пустые, ничтожные и притом нравственно гадкие и отвратительные, ибо в них нет ничего человеческого; зачем же, спрашиваю я вас, зачем вы так горько улыбаетесь, так грустно вздыхаете, когда доходите до трагикомической развязки? Вот она, эта тайна поэзии! Вот они, эти чары искусства! Вы видите жизнь, а кто видел жизнь, тот не может не вздыхать!..»

Напомню, что в повести Гоголя Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем в Миргороде из-за того, что Иван Никифорович назвал Ивана Ивановича «гусаком». Иван Никифорович невинно и неосторожно вспомнил это слово вслух на обеде у городничего, устроенного для примирения. Вспомнил, когда там старые друзья уже чуть ли не помирились стараниями обедавших со многими наливками. И вот после этого — «трагикомические» (Белинский) годы и годы тяжбы (гражданского судебного дела).

«… есть … оригинальность, проистекающая из индивидуальности автора, следствие цвета очков, сквозь которые смотрит он на мир. Такая оригинальность у г. Гоголя состоит … в комическом одушевлении, всегда побеждаемом чувством глубокой грусти».

Из статьи Белинского «Русская литература в 1844 году» (1845)

«Почти каждое стихотворение Баратынского было порождаемо не стремлением осуществить идеальные видения фантазии художника, но необходимостью высказать скорбную мысль, навеянную на поэта созерцанием жизни. Эта мысль, или, лучше сказать эта дума, всегда так тепла, так задушевна в стихах Баратынского; она обращается к голове читателя, но доходит до неё через его сердце. ... Она — всегда вопрос, на который поэт отвечает только скорбию; никогда этот вопрос не разрешается у него в ответ самодеятельностью мысли, в вопросе заключённой. … Вообще, поэзия Баратынского — не нашего времени; но мыслящий человек всегда перечтёт с удовольствием стихотворения Баратынского, потому что всегда найдёт в них человека — предмет вечно интересный для человека».

О характере Чехова

О душевных особенностях, свойственных Чехову, его психастенических переживаниях немало рассказано и в моих работах, и в работах психотерапевтов нашей школы: Елизаветы Юльевны Будницкой, Елены Александровны Добролюбовой, Людмилы Васильевны Махновской, Александра Серафимовича Соколова, Ольги Борисовны Счастливовой [1 , с. 404–415, 438–444; 5, с. 291–292; 6 , с. 525–531; 19, с. 179–188, 308–311, 422–427, 449–452].

О болезненной заострённости психастенического в Чехове см. — 1, с. 405–408. Там подробнее о душевной вялости, тягостном безразличии по временам, о тоске с чувством одиночества, об ипохондрии, страхах обратить на себя публичное внимание, о переживании «обезличенности».

Психастеническая (скорее всего) мать. Суровый отец-лавочник, которому Чехов не мог простить, что сёк его в детстве. Отец, однако, заботился об образовании детей. Вообще без этого отца не было бы Чехова, был бы кто-то другой. Кстати, не раз приходилось наблюдать, как психастеничность одного из родителей наследственно преобладала над прямолинейно-авторитарной суровостью другого родителя в их детях.

Прекрасна, необычна своей одухотворённой психологичностью, грустной деликатностью, богатством важных для нас цитат книга Зиновия Самойловича Паперного (1919–1996) «Тайна сия… Любовь у Чехова» (2002) [17]. Книга, прежде всего, об отношениях Чехова с женщинами, которые были к нему неравнодушны, как и он к ним. От Лидии Мизиновой до Ольги Книппер. Книга эта — ценный источник для постижения чеховской души, вообще психастенического для нашей психотерапевтической работы.

В Чеховском доме-музее на Садово-Кудринской удалось однажды увидеть Зиновия Самойловича незадолго до его ухода из жизни, в первом ряду конференц-зала. Его лицо тихо светилось.

Поначалу скажу ещё немного от себя. Чехов по-психастенически постоянно, неустанно жил своим миром — писательским переживанием-творчеством в душе. Женщины и мужчины, с которыми общался, любил их и не любил, сами собою участвовали в этой его нескончаемой мягко деперсонализационной духовной работе. Иные люди это чувствовали, им даже было порою от этого не по себе, хотя они, скорее всего, не понимали, в чём тут дело. Дело это — невольное, психастеническое. Каждый характер предрасполагает к своему устройству своего внутреннего мира. У синтонного (циклоидного) человека, по причине его живой чувственности («первосигнальности»), внутренний мир «дышит» внешним миром, непосредственно, естественно, красочно-полнокровно поглощает в себя отношения с людьми и природой (Пушкин, Тургенев, Мопассан). Чувственный аутистический (замкнуто-углублённый) человек живёт в мире своей изначально-духовной символической (в широком понимании) программой-концепцией, проникнутой отстранённым («теоретическим») анализом и утончённой чувственностью, как бы посылаемой свыше (Лермонтов, Пастернак). Так он чувствует. Внутренний мир психастеника (человека тревожно-сомневающегося) — «второсигнальный» нескончаемый мир-поток аналитически-реалистических тревожных размышлений, помогающий выбираться из мягкой изначальной деперсонализационности. Из постоянного переживания неопределенности, ускользания своего эмоционального «Я», переживания своего неясного чувственного отношения к людям и природе, усиливающего ощущение неполноценности (дефензивность). «Свой мир» психастеника — постоянное тревожное невольное размышление с поиском скрытого земного эмоционального, доброго, отчётливого нравственного в себе, в людях. И в животных, растениях, облаках, скалах, как бы похожих своими «душами» на людей. Поиск себя, отчётливо эмоционального, с помощью тревожно-аналитического размышления. Поэтому психастеник для многих выглядит мягко отрешённым.

Первая глава книги Паперного так и называется словами Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник: «Он не с нами». Это при том, что «находилась с писателем, его семьёй в коротких отношениях». Но «чувствовала тот порог, предел, который перейти было нельзя». Владимир Иванович Немирович-Данченко: Чехова отличала «большая склонность к общительности при большой замкнутости» (с. 11).

И далее — из книги Паперного.

Чехов: «меня каждую минуту бьют по лицу хорошими словами». «… я очень боюсь речений. Как только кто за юбилейным обедом начинает говорить речь, я становлюсь несчастным и меня тянет под стол» (М.О. Меньшикову, 4 июля 1899)». «В переписке с О.Л. Книппер, когда она начинает объясняться в приподнятом стиле, он неизменно возвращает ей похвалу назад. В письме от 3 ноября 1903 года она назвала его «сверхчеловеком». Отвечая 8 ноября, он подписывается, отшучиваясь: «Твой сверхчеловек, часто бегающий в сверхватерклозет». (Заметим в скобках, что для страдающего туберкулёзом не только лёгких, но и кишечника это не совсем шутливая тема)» (с. 15).

«Замкнутость Чехова, настороженность против душевной «открытости», откровенности до конца, — всё это связано с желанием защитить своё тайное тайных от вторжений и посягательств окружающих людей» (с. 22).

«Господи, даже в человеческом счастье есть что-то грустное» (из третьей чеховской записной книжки) (с. 39). З. Паперный: «Может быть, сама любовь, сама красота грустят о том, что их окружает скука, пыль, грубость» (с. 49).

«Чеховский рассказ «О любви» (1898). Всё, что здесь совершается, существует в каком-то странном, полуреальном состоянии. Происходит всё так, что даже и не происходит…» «Своё первое восприятие Анны Алексеевны как существа близкого, даже как будто родного, Алёхин объясняет так: «точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве, в альбоме, который лежал на комоде у моей матери». Душевной теплотой и милым обаянием веет от этого признания, так неожиданно соединившего любовь с далёкими, восходящими к детству чувствами» (с. 65).

«Лика (синтонная Лидия Мизинова — М.Б.) изменила Чехову… Но сам он — не намеренно, конечно, а, так сказать, объективно, сделал всё, чтобы толкнуть её к этому. Она была уже до предела измучена своей неразделённой любовью, рассчитанно-небрежным отношением Чехова, его письмами — они были одновременно притягательными, полными единственно чеховского, уникального обаяния, свободы, непринуждённости и вместе с тем «полушутя» отодвигали Лику всякий раз, как бы ставили её на место» (с. 83). Чехов Лике «никогда … ничего не обещал» (с. 85) «Лика, прекрасная, естественная, несчастливая, обречённая на беды, недаром ревновала Чехова к … его писательству, называла бесчувственным, неспособным любить. Она могла соперничать с подругой, но никому, ни ей, ни её соперницам, не было дано так привлечь, притянуть к себе Чехова, так его подчинить, чтобы заставить его устремиться навстречу, забыв о своём писательском призвании» (с. 99–100). Слова эти, больше-меньше, подходят и к объяснению отношений Чехова с другими женщинами, неравнодушными к нему, — до женитьбы Чехова на Книппер. Это — Татьяна Щепкина-Куперник, Лидия Яворская, Елена Шаврова, Вера Комиссаржевская, Лидия Авилова.

Вмешаюсь снова в текст Паперного своим пояснением. Призвание (не только писательское), но всякое чувство служения своему, святому, делу направляет жизнь многих сложных, одухотворённых психастеников. Защищает, освобождает от всего мешающего этому служению, сохраняет для него. Этому способствует психастеническая деперсонализационность: мягкое рабочее онемение души, способной живо тревожно переживать, любить, но не во время онемения, а потом, по временам. Порою непосредственная живая, замутняющая служение любовь берёт психастеников в плен. Даже любовь к не подобным себе, не «родным» натурам с тонким взаимопониманием, а к натурам чувственным, «чужим». Но это случается тогда, когда эта любовь как-то помогает служить главному делу.

Чехов, конечно же, знал, что Книппер не способна его тонко понимать, чувствовать. Но она так жизненно играла его сложных, совсем не психастенических, чувственных, умных женщин, с которыми он ощущал некую грань созвучия, женщин, созданных его душой, что впервые по-настоящему влюбился. Аркадьина («Чайка»), Елена Андреевна «Дядя Ваня»), Маша («Три сестры»), Раневская («Вишнёвый сад») — эти роли Книппер считаются классическими. Чехов и Книппер служили одному святому делу.

Вернёмся к книге З. Паперного.

Чехов: «Здравствуйте, последняя страница моей жизни, великая артистка земли русской» (17 июля 1899) (с. 206). И по-своему страдал.

«Актрисуля, вот уже два дня и две ночи, как от тебя нет писем. Значит, ты меня уже бросила? Уже не любишь? Если так, то напиши, и я…» Речь как будто идёт о серьёзных вещах. Но вдруг шутливо переводится на «вещи» в совсем неожиданном смысле. «Если так, то напиши, и я вышлю тебе твои сорочки, которые лежат у меня в шкафу, а ты вышли мне калоши мои глубокие. Если же не разлюбила, то пусть всё останется по-старому» (5 февраля 1903 г., Ялта). … 9 февраля 1903 года она (Ольга Леонардовна — М.Б.) ответила: «Ты убедился, что я не бросила тебя? Я ужасно хохотала, когда читала сегодня твоё письмо» … Хохотала потому, что знала, как и он, — никуда они не денутся, каждый уже не представляет своей жизни без другого» (с. 207–208). ««Кроме тебя, я уже никого не буду любить, ни одной женщины» (3 сентября 1901). Зная Чехова, можно сказать, что это просто небывалое для него заверение — по прямоте и откровенности. По тому, как он забыл о своей неискоренимой сдержанности» (с. 209).

«Женитьба Антона Павловича была воспринята его сестрой как удар — такой, что она не сразу оправилась. … Это можно понять: в сущности, вся жизнь Марии Павловны была посвящена Чехову. Он был для неё не только старший брат, но и в известной мере — отец, друг, воспитатель. Она — его первая помощница во всех делах, писательских, бытовых, хозяйственных, сельскохозяйственных и т.д.» (с. 217).

Больной Чехов был вынужден одиноко жить в Ялте.

Чехов — жене. «Ни разу за всё время, пока я женат, я не упрекнул тебя за театр, а, напротив, радовался, что ты у дела, что у тебя есть цель жизни, что ты не болтаешься зря, как твой муж» (29 декабря, 1901). «Он не хотел жертвы…» (с. 221).

Да, Чехов, — отмечу опять от себя, — влюбился по-настоящему, но всё же по-настоящему психастенически. С мягкой психастенической иронией по временам. Людмила Васильевна Махновская пишет об этой иронии следующее. «В иронии (в отличие от синтонного юмора — М.Б.) больше мыслительного, в ней нужно искать скрытый, потаённый смысл, чаще противоположный буквальному значению слов. Ирония для психастеника является средством выражения всей палитры неясных, едва уловимых, неуверенных чувств. Ирония в своей неоднозначности позволяет уйти от прямого ответа, предоставляя собеседнику самому так или иначе понять смысл сказанного. Творчество Чехова пронизано тонкой доброй иронией» [19, с. 423].

Чехов пишет Книппер: «Будь здорова, дуся моя, актриса отчаянная, не забывай меня и люби меня хоть немножко, хоть на копейку (20 января (2 февраля) 1901 г. Ницца)» [18, c. 247]. И мучился, и ребёнка хотел («полунемчика», как называл в письмах). Но это всё сквозь мягкую деперсонализационно-размышляющую ироническую вуаль или местами прорывая её. Без целостного стойкого отчётливого чувства эмоциональной, душевной самособойности, без стойкой, детальной чувственной ориентации в жизни. Но всегда с отчётливым размышляюще-нравственным чувством.

Психастенику, по его природному складу, трудно быть воином, следователем, сиделкой — потому что нерасторопен в своём инертном тревожно-аналитическом сомневающемся туманном мире, замечает лишь своё, созвучное себе, отвечающее или не отвечающее его тревожно-нравственным переживаниям-размышлениям, помогающее чувствовать себя собою. По этой причине он и неважный механик, пилот, ботаник, энтомолог, дегустатор и т.п. В отличие от находчивых чувственных людей. Трудно быть хорошим программистом в отличие, например, от аутистического, аутистически-подобного человека с часто присущим ему чувством символической гармонии в программе. У психастеника — своя особенная, нравственная «сила слабости», свой удел-работа в обществе [3, с. 381–388].

«В отношениях с Ольгой Леонардовной Чехов остался верным себе. Она считала, что раз может сказать «он мой», значит, он должен и будет принадлежать ей — весь, до глубины души. Как и В.Ф. Комиссаржевская, пусть не с такой страстью, она претендовала на его откровенность «до дна». Но О.Л. Книппер хотела от него невозможного и очень огорчалась, видя, что её мечты, просьбы, притязания, требования неосуществимы» (с. 233).

«… пользуясь одними светлыми тонами, картину их шестилетних отношений, оборванных смертью Чехова, не напишешь» (с. 220).

«Чехов страдал от одиночества, живя месяцами без неё, а она вдруг ощущала своё, — читая его письма. Это было дико для неё, привыкшей отдаваться любимому делу, занятию, человеку всей душой, без оглядки».

«Я не знаю, что у тебя в голове, чем заняты мысли, всё от меня далеко, всё мне чуждо. Ты со мной ничем решительно не делишься…» (14 января 1902, т. 2, с. 242).

Её просто распирает желание быть к нему ближе, значить для него больше, объяснить ему, что она не кукла, а человек. «Ах, если бы я могла всё тебе рассказать, всё, что у меня на душе. Или может этого не надо? Надо молчать и носить в себе? Но если я этого не могу…» (22 августа 1902, т. 2, с. 454).

Письма Чехова к ней неизменно ласковы, даже сердечны, но…

Ольга Леонардовна ему написала: «Хотя твои письма и ласковы, но отчего меня дрожь пробирает, когда я их читаю по несколько раз» (28 августа 1902, т. 2, с. 470).

И — упрёк, который Чехову приходилось выслушивать от разных женщин всю жизнь: «Ты живёшь своей, особенной жизнью, и на каждодневную жизнь смотришь довольно равнодушно. Как это ужасно, Антон, если всё, что я пишу, вызовет улыбку у тебя и больше ничего…» (28 августа 1902, т. 2, с. 471) [17, с. 235–236].

И снова вмешаюсь в текст Паперного, вмешаюсь как нескромный психотерапевт, по-своему пытающийся объяснить эту историческую трагедию. По-моему, это не просто «сдержанность» (З. Паперный, с. 237). Сдержанность требует усилия, чтобы сдерживаться. Здесь нет сиюминутного душевного желания, живой страсти, которые надо бы сдерживать. Есть свой внутренний особенный мир неустанного тревожно-грустного, сосредоточенного, реалистически-аналитического, художественного, смешливого творческого обобщения. Это душевно-мыслительное деперсонализационное обобщение питается реальной жизнью, переживаниями, поступками реальных людей разных характеров, переплавляется в гениальное творчество. Артисты (в том числе, Книппер) жизненно играют этих людей в своей душе и на сцене, а читатели, зрители — в душе. Совсем не психастенические актрисы своей игрой чувственно помогают Чехову быть творческим собою, и он им бесконечно благодарен.

Это особый внутренний, мягко-деперсонализационный мир одухотворённого психастеника — независимо от того, одарённый он человек или обычный, от того, чем он живёт: литературным творчеством, врачеванием, воспитанием детей, дружбой с домашней кошкой с наблюдениями за ней, раздумьями о природе. И т.д. Писатель Тригорин в беседе с Ниной Заречной (в «Чайке») даже тяготится этим своим внутренним миром, сравнивая его с «насильственными представлениями» душевнобольного. Вот «надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль». Нигде не может «отдохнуть, забыться»: «в голове уже ворочается тяжёлое чугунное ядро — новый сюжет, и уже тянет к столу, и надо спешить опять писать и писать. И так всегда, всегда, и нет мне покоя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для мёда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль с лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни». То есть он как бы не живёт с удовольствием душевной чувственной (в широком понимании) жизнью, а только «бездушно» наблюдает, собирает всякое, ему созвучное, «в свою литературную кладовую». Но жить иначе Тригорин не может. Таким образом, речь идёт не о непосредственном эмоциональном, чувственном общении с людьми и природой, а о творческом тревожном обобщении жизни под защитой мягкой деперсонализационной отстраненности. Отстранённости от живой жизни. Это творческое обобщение ценою неспособности естественно, живо чувствовать, непосредственно наслаждаться жизнью.

Ижевский профессор, психиатр-психотерапевт Валерий Витальевич Васильев в глубокой работе отмечает о Тригорине следующее. «В образе Тригорина мы без труда узнаём многие черты самого Чехова. Можно даже утверждать, что образ этот в какой-то мере является автопортретом писателя, притом автопортретом безжалостно правдивым, не скрывающим недостатков» (с. 25). Здесь, по-моему, очень важно отмеченное автором «многие черты» (не все) и «в какой-то мере». Чехов, по-моему, никогда бы не сказал так безвольно женщине: «Бери меня, увози, но только не отпускай от себя ни на шаг…» И ещё некоторое подобное, не чеховское.

Возвращаюсь снова и снова к книге Паперного.

После похорон Антона Павловича (1904 г.) Ольга Леонардовна отдала Марии Павловне чеховское письмо-завещание. Мария Павловна узнала, что брат уже три года назад «распорядился — отдать ей почти всё, что у него есть — дом, деньги, какие есть и какие будут». «Его жизнь была её жизнью. Жить для себя, а не для него Мария Павловна просто не умела. Потому она потом истратит полученные по наследству деньги на издание писем Чехова, что станет большим событием для каждого, кто любит, читает и почитает его. И как скромно, незаметно передал ей своё состояние и достояние Чехов. Он всегда был нелюбителем трогательных сцен. И вручил завещание не сам, не собственноручно, а посмертно» (с. 254–255).

Если бы О.Л. Книппер не признала частного письма её мужа к сестре, положение изменилось бы. «Тогда жена может претендовать и на Ялтинскую дачу, и на деньги, и на тот же, само собой разумеется, доход с драматических произведений. Но Ольга Леонардовна — что бы ни говорили о ней её недоброжелатели — была человеком редкого воспитания и достоинства. Она сказала то, что только и могла сказать она — Книппер-Чехова: всё должно быть сделано точно так, как указано в письме-завещании» (с. 255–256).

После ухода Чехова Мария Павловна ещё более полувека жила для брата [15].

Любить психастенически, по-чеховски, — это всё-таки особенно сильно любить издалека, на расстоянии нежели в непосредственном общении, в близости.

Из рассказа Чехова «Дом с мезонином» (рассказ художника») (1896)

«Я любил Женю. Должно быть, я любил её за то, что она встречала и провожала меня, за то, что смотрела на меня нежно и с восхищением. Как трогательно прекрасны были её бледное лицо, тонкая шея и тонкие руки, её слабость, праздность, её книги! А ум? Я подозревал у неё недюжинный ум, меня восхищала широта её воззрений, быть может, потому, что она мыслила иначе, чем строгая, красивая Лида, которая не любила меня. Я нравился Жене как художник, я победил её сердце своим талантом, и мне страстно хотелось писать только для неё, и я мечтал о ней, как о своей маленькой королеве, которая вместе со мною будет владеть этими деревьями, полями, туманом, зарёю, этою природой, чудесной, очаровательной, но среди которой я до сих пор чувствовал себя безнадёжно одиноким и ненужным».

Из рассказа Чехова «Дама с собачкой» (1899)

«… Анна Сергеевна, эта «дама с собачкой», к тому, что произошло, отнеслась как-то особенно, очень серьёзно, точно к своему падению, — так казалось, и это было странно и некстати. У неё опустились, завяли черты и по сторонам лица печально висели длинные волосы, она задумалась в унылой позе, точно грешница на старинной картине.

— Нехорошо, — сказала она. — Вы же первый меня не уважаете теперь.

На столе в номере был арбуз. Гуров отрезал себе ломоть и стал есть не спеша. Прошло по крайней мере полчаса в молчании.

Анна Сергеевна была трогательна, от неё веяло чистотой порядочной, наивной, мало жившей женщины; одинокая свеча, горевшая на столе, едва освещала её лицо, но было видно, что у неё нехорошо на душе».

«И Анна Сергеевна стала приезжать к нему в Москву. Раз в два-три месяца она уезжала из С. и говорила мужу, что едет посоветоваться с профессором насчёт своей женской болезни, — и муж верил и не верил. Приехав в Москву, она останавливалась в «Славянском базаре» и тотчас же посылала к Гурову человека в красной шапке. Гуров ходил к ней, и никто в Москве не знал об этом».

«Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а она замужем; и точно это были две перелётные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились в своём прошлом, прощали всё в настоящем и чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих».

Примерные вопросы к участникам группы

1. В чём, по-моему, состоит существо психастенического характера (радикала)? В чём сказываются психастеноподобные особенности характера?
2. Как это психастеническое сказывается, проявляется в произведениях Белинского и Чехова? В представленных отрывках из их творчества, в переживаниях и поступках Белинского и Чехова?
3. Близко ли мне психастеническое (психастеноподобное) в чеховской прозе? В статьях Белинского? Если близко, то почему?
4. Есть ли в моём характере что-то психастеническое? Если есть, то как к этому отношусь? Буду ли помогать себе писанием прозы, вообще творчеством?

Выступления участников группы

К заключению ведущего

Мягкая психастеническая деперсонализационность-дереализационность (чувство эмоциональной изменённости, неясности, нереальности, эмоциональной «отодвинутости» от себя самого, от своего эмоционального отношения (эмоционального «Я») к себе и окружающему миру — по причине природной малочувственности, жухлости, вяловатости «подкорки» (нашего источника чувственности))… Всё это, собранное в материалистическом (реалистическом) мироощущении, невольно организмически побуждает психастеника к защитно-приспособительному тревожно-сомневающемуся инертному размышлению-обобщению по поводу своей душевной неполноценности. Такое реалистическое сомневающееся размышление, обдумывание себя в мире, есть бессознательный поиск своей, более отчётливой, эмоциональной (в широком смысле, включая чувственность) самособойности (идентичности). Это, в сущности, природное побуждение и к мыслительной творческой защите от переживания чувства одиночества, потерянности в мире. Защите, мыслительно-душевно оживляющей человека, не способного (по природе своей) ощутимо, чувственно уверенно слиться с другими людьми, с животными, растениями, минералами, громом и молнией. «Всё это как бы эмоционально отодвинуто от меня самого, лёгкая нереальность». То, что при этом записывает о своём состоянии психастеник, например, в «родную» (как чувствует) записную книжку (проза в широком понимании), так или иначе, выражает этот защитно-приспособительный душевный процесс. Стремление почувствовать-понять себя и рассказать людям. Без глубокого понимания-сочувствия лишь досада одиночества в душе. Неестественность чувствования лишает радости жизни [5, с. 274–275].

Психастеник не способен по-настоящему научиться жить непосредственно эмоционально, жить чувственно «здесь и сейчас». Повседневно подолгу его не отпускает тревога, грусть всё-таки уходящего всего светлого в жизни. Нет синтонной, естественной чувственной трезвости, покорного согласия с временностью жизни, временностью всего на свете. И нет чувства изначальности, вечности души. Есть тревожно-реалистическое размышление, грустная ирония, переживание своей душевной неполноценности, одиночества среди людей, есть тягостная стеснительность, чувство беспомощности, инертность, врождённое стремление делать посильное добро для тех, кому плохо (дабы быть самому полноценнее). Добро, в которое сам веришь, что это, хотя и малое, но действительное благо для других. Есть из души происходящее, искреннее желание помогать тем, кому плохо, хуже, чем тебе. И твою действительную помощь запомнят. Она будет жить и после тебя, хотя бы недолго. Кажется, что только этим возможно помочь себе в своей жизненной эмоциональной растерянности. Помочь по-своему, «как сам могу». «А ведь далеко не всё могу. Могу помочь только близким себе, своим добром». «И слишком устаю, раздражаюсь, чтобы многим помогать». «По рассеянности могу кого-то обидеть, кому-то повредить». «Требую от себя и близких порядка. А сам неряшлив от быстрой уставаемости». «Память средняя, а то и плохая, так мало знаю, руки-крюки, неловкий, от рассеянности могу опоздать в важное место, ненаходчивый, постоянно обдумываю всё, но медленно, мало делаю для людей». «Всякие дурацкие, хотя и нестойкие, навязчивые мысли. Если бы кто узнал их жуткое нелепое содержание!» «Тревожность, конечно, порою спасает от рассеянности». «Памяти хватает на жалкие крохи воспоминаний». «Инертность такая, что любая перемена напрягает душу». «Мало, мало делаю настоящего добра, не хватает меня, нерасторопного, на всех. А мне бы хотя бы немного пожить своим добром в памяти понимающих меня, благодарных мне».

О биологической предрасположенности к нравственным переживаниям («нравственный инстинкт» в поведении животных) — см. у Дарвина и Кропоткина.

Психастеник, предрасположенный природой к материалистическому мироощущению, не способен с уверенностью утверждать, что существует или не существует некая сила, руководящая мирозданием. «Мне не дано знать об этой силе. Есть ли она? Развивающаяся это Материя (Природа) или Бог? Всё это так, если по-серьёзному. Если не мечтать, что я люблю делать». См. — 5, с. 88.

Российские психастеники (независимо от национальности), нередко случается, становятся «верующими» или сильно желающими веровать, исходя лишь из некоторых основных положений содержания Православия. Но без отчётливого чувства изначальности Духа-Бога, без чувства Божественного Промысла, без чувства Провидения, Предопределения, без чувства посылаемой им свыше дороги Добра. Они — «верующие» психастеническим суждением своим, своей особой склонностью к врождённым, без чувства нереальности, нравственным переживаниям-размышлениям, созвучным Православию. Вот некоторые из этих созвучных, особенно психастеникам, «православных установок» из книги Маргариты Иосифовны Воловиковой (1947–2021) [12].

«Всегда и во всём строго следовать высоким нравственным принципам, даже если для этого приходится поступаться практическими интересами своими и своей семьи».

«Нравственный пример: человек жил бедно, страдал, не добился особого жизненного успеха, но зато был нравственным примером для окружающих».

«Судьба посылает страдания наиболее достойным людям, страдания просветляют и очищают духовно».

«Государство олицетворяет высший смысл деятельности отдельного гражданина. Жить ради государства, самозабвенно служить ему — нравственный идеал русского человека».

Эти «православные установки», заметно противостоящие своим содержанием «протестантским установкам», выделены, как сообщает М.И. Воловикова, Л.Г. Бызовым, опиравшимся на официальное издание русской Православной церкви (РПЦ). Воловикова подкрепляет всё это в этой же книге, положением А. Кураева. «Диакон Андрей (А. Кураев — М.Б.) пишет: “Вообще мы связаны друг с другом гораздо теснее и таинственнее, чем кажется позитивизму и индивидуализму. Протестантизм забыл эту связь”» [12, c. 12–13].

Нравственность (Совестливость, Добро) — основа всех мировых религий, но вот какова особенность понимания нравственности в Православии [12].

Тяготея к Добру, к нравственно-этическим размышлениям, к помогающему людям и природе делу, психастеник, однако, нередко устаёт, раздражается. В раздражении бог знает чего наговорит тому, кому благодарен и сам от души помогает. Он впадает в подозрительность и потом мучается, себя презирает. Так Чехов в раздражении на близких, презирая себя, удалялся писать рассказ про «хама». Рассказ психотерапевтический, разъясняющий ему самому это раздражение.

У многих ювенильных (незрелых) психастеников как будто бы и нет угрызений по поводу своих приступов раздражительности с ужасными словами близкому человеку. Есть желание не извиняться, не каяться (это бывает болезненно трудно), а просто хочется восстановить с человеком тёплые отношения, так сказать, «с чистого листа», будто ничего дурного и не было. Но и эти психастеники себя за такое втайне поругивают. Помириться внутренне «с чистого листа», пожалуй, получится с аутистом, циклоидом, но не с психастеником.

Творчество, в том числе, проникнутая психастеническими переживаниями собственная проза, поиск с её помощью душевной определённости, самособойности смягчает, вдохновляет психастеника. Всё это для него бывает так важно, что невозможно в творческом произведении что-то поменять. Иначе, кажется, эта помощь ускользнёт. Знакомые, даже близкие знакомые, родственники угадывали себя в произведениях Чехова, порою обижались («Свадьба» (1889), «Попрыгунья» (1892)). Чехов ничего не мог с собой поделать. См. комментарии к полному собранию сочинений А.П. Чехова в 30 томах [22].

Но когда психастеник сам узнаёт себя, неловкого, беспомощного, робкого, в чьих-то устных или письменных сообщениях, рассказах, он ранится (нередко навсегда), может порвать отношения с позволившими себе это рассказывать. Ещё больше расстраивается, сердится, когда стремятся его учить, переделывать на свой лад, мешают быть собою — и так эмоционально неясного себе.

Вряд ли стоит психастеникам советовать, работая даже над «малой» прозой, подробно изображать внешность человека, детали в строении растения или жука, ароматы цветов, подробно описывать архитектурные памятники (при равнодушии к ним). Пусть психастеник пишет, как душа лежит. Без сюжета, завязки, развязки. Главное — переживание, размышление, вопросы, возникшие в душе, чувство жалости к человеку, природе, тяготение к родной старине и т.д. Пусть не боится простоты и не тянется к словесной изобретательности. Это не по-психастенически. Всё, что говорю здесь, думается мне, важно для практического побуждения пациента к занятиям прозой. Проза, кажется, самый лёгкий, доступный способ создания творческих произведений — после современной, с помощью смартфона, фотографии. Записная книжка, письмо товарищу, короткий рассказ-воспоминание… Всюду здесь обычно видится психастеническая недоговорённость, мягкий намёк, стремление к Добру, тёплая ирония, грусть о том, что всё проходит, склонность к нравственно-этическим переживаниям, размышлениям, раздражительность, обида. Всё это не синтонный уютно-печальный свет как бы не уходящего сиюминутного чувственного полнокровия жизни (Пушкин, Тургенев). Это не аутистическая ярко-холодноватая горечь, как бы посылаемого испытания доброго и недоброго (Бог и Демон), как у Лермонтова, Пастернака. Это всё-таки земное нравственное раздумье-переживание, которое порою может обернуться для иных людей пустяком или даже безнравственностью. Люди разные. Но не могу толком объяснить: почему существует это неискоренимо нравственное (и при том земное) психастеническое переживание, в своём генетическом источнике. Почему только стремление к созиданию, хотя и истощающееся. Когда неясное нравственное чувство реальности исследуется собственной углублённой сомневающейся мыслью, возникают нередко открытия разнообразного содержания. Открытия, которые обычно не по плечу людям, наперёд ясно, живо чувствующим и много чётко знающим [6, с. 209].

Недоговорённое (побуждающее договаривать) переживание-размышление о добре и зле в прозе может быть и вечным по причине своей недоговорённости.

Кстати, психастеническая недоговорённость обнаруживает себя и в психастенической живописи Клода Моне. Моне, к тому же, стремился оживлять себя дивными импрессионистическими красками. В его стогах, скалах, растениях живут человеческие души, как и в чеховских бекасах, облаках, в переживаниях самой степи (повесть «Степь»).

«Эстетическое чутьё» Белинского, отмеченное Тургеневым в «Воспоминаниях» о Белинском [21], — думается, прежде всего, есть нравственное чутьё к литературному художественному произведению. Белинский и Чехов, погружаясь в свои раздумья-переживания, рассказывали своё психастеническое земное Добро. Быть может, невольно завещая это — подобным себе читателям и исследователям [3, с. 381–388]. Рассказывали, в сущности, свои нравственные чувства-размышления. Белинский, не считавший себя верующим человеком (как и Чехов), считал уже в 1846 году, что русская литература «была для нашего общества живым источником даже практических нравственных идей» («Мысли и заметки о русской литературе» (1846)).

Продолжительное общение с людьми часто усиливает у психастеника чувство деперсонализационной неестественности, хочется поскорее в творческое одиночество вместе со своим духовным миром.

Психастеник не скромен, пожалуй, лишь в своих мечтах, а в жизни готов от стеснительности довольствоваться малым, но непременно близким душе. Так, чтобы уже там, в этом малом, оставаться собою. Готов и к честным компромиссам. Не получается стать учёным-зоологом — будет писать с душой, ясно, понятно, для детей, опираясь на редкие библиотечные книги, о том, как изучали животных и растения в старину, как рассказывали о природе в народных сказках и т.д.

Психастенику, обычно страдающему чувством внутреннего одиночества (тоже во многом по причине природной деперсонализационности-дереализационности), хорошо бы знать-понимать, что страдает одиночеством и ради того, чтобы помогать своей заботой о людях — людям, нуждающимся в нём, в его душевно лечащей их жизни. Помогает он не только людям, но и природе, поливая цветы на лестничной площадке. Помогая душевно человеку, природе, помогает себе. И, в том числе, своей прозой об этом (в дневнике, в очерке). Помогает как учитель, как врач, ветеринар, учёный, художник, писатель… Эта помощь нуждающимся в ней вместе с умением реалистически-тревожно обобщать запутанное, малопонятное в жизни — в крови у многих россиян, по профессии работающих преимущественно душой. Крупицы здорового психастенического («чеховского») добра (вместе с крупицами синтонного («пушкинского»)) рассеяны в российском глубинном народе, существенно сгущаются в людях, профессионально служащих народу и природе средствами своей души. Это истинные, народные интеллигенты по устройству своего духа. Синтонное здесь нередко мягко примешивается к психастеническому. Из древнего невольного, малоосознанного стремления к переживаниям-поступкам добра для своих собратьев зарождается, развивается сложное, углублённо-нравственное, российское. В этом исконно российском интеллигентски-психастеническом сказывается отмеченное Пушкиным о Баратынском. «Никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях и вкуса в своих чувствах» (Пушкин А.С., «Сочинения», М.: Худ. лит., 1949, с. 717).

Психастеническим, психастеноподобным пациентам надо бы знать это своё природное, историческое начало. Не только пациентам [3, c. 381–388; 6; 7]. Это то, что (с помощью психотерапевтов тоже) способно помочь и нашему несовершенному пока хозяйствованию (экономике). Помочь развитию своих форм хозяйствования, созвучных российскому характеру [14]. Нам бы не помешало ещё побольше западной концептуальной прагматичности, истинного неустанного трудолюбия, не гаснущего в работе «от и до». И не только в напряжённые, вдохновляющие нас к большому неустанному труду времена. Если, конечно, возможно соединить всё это со всем нашим, исконным, российским. Но главное — жить сообразно исторической природе своей.

Здоровая чеховская, «психастеническая», Россия — это вовсе не Россия одних только российских психастеников и психастеноподобных людей. У нас в стране полное разнообразие характеров, как и всюду в мире. Но разнообразие наше — с «рассыпанностью» одухотворённых чеховски-психастенических частиц в народе, здесь и там, как и в характерологически разных героях произведений Чехова. В том числе в простонародных зёрнах. Психастеничность живёт и в нашей большой простонародной художественной литературе (Андрей Платонов, Валентин Распутин) [5, с. 344–353]. Психастеничность рассыпана во многих российских делах. Порою даже в ратном деле (васнецовские картины: «Богатыри», «После побоища Игоря Святославовича с половцами». И ещё — в загадочной жизни Ильи Муромца, который был 30 лет без рук, без ног, а потом излечен убогими («две калеки перехожи»). «Богатырское его сердце разгорелось… и он услышал во себе силушку великую». См. очерк В.В. Иванова и В.Н. Топорова в энциклопедическом словаре «Славянская мифология» (М.: Эллис Лак, 1995, с. 207). Психастеничность (в широком, здоровом, понимании) объединяет многих из нас невидимыми нитями.

Конечно же, размышляю тут, лишь исходя из своей психотерапевтической профессии-жизни.

Как конкретно-практически побуждаем к писанию прозы пациентов с разными характерами, характерологическими радикалами? Напоминаем, что начинающий писатель начинает обычно творить, невольно подражая созвучному ему характерологически писателю, и постепенно отходит от этого естественного подражания к своей самобытности, неповторимости [2, c. 164; 5, c. 87–88].

Не все психастеники, психастеноподобные натуры способны сами выяснить для себя своё добро, своё главное одухотворённое жизненное дело, которому остаётся служить и одновременно лечиться им долгие годы. В том числе, с помощью прозы. Они мечутся в раздражительности, беспомощности, утяжеляя свою жизнь и жизнь других людей. Погружение в дневник, записную книжку, писание рассказов о своих переживаниях в обстановке терапии творческим самовыражением в нашем духе уже способствуют поиску этого главного. И тогда в этом поиске неуверенность-нереальность, раздражительность, чувство душевной раздёрганности заметно смягчаются. Как бы ни сложилась жизнь, возможно найти это главное. Занимаясь со своим ребёнком-инвалидом, изучать, как действуют на него разные народные сказки, общение с разными растениями, минералами, кошкой. И одновременно изучать, что посветляет и твою душу в этих занятиях. И хорошо бы эти занятия как-то «укладывались» в твою профессию, в твоё образование. Дабы врождённое чувство нереальности всё более становилось чувством реальности, чувством вдохновенной самособойности. Вдумываясь по-своему (творчески) в свои отношения с людьми и природой, яснее чувствуешь живую действительность. Дымка нереальности рассеивается, вдохновляешься. Вроде бы всё начинаешь успевать, пока движется, не прерывается это творческое светлое движение в душе.

Вот психастеник жалуется, что всё не успевает делать важные для него дела, путается в своих занятиях, раздражается на близких, на себя. Следует психотерапевтически требовать, чтобы на прозу минут не жалел. По возможности, на время отодвинуть другое и писать, хотя бы несколько строк, страничек в дневник, записную книжку, поскольку именно это лучше другого помогает собраться, вернуться к себе — и тогда легче, увереннее сможет он делать всё другое. Чехов считал, что он всегда пребывает в хорошем душевном состоянии, когда пишет.

Инертный тревожно-аналитический поток всё равно не останавливается в душе. Пусть он переходит и на бумагу, укрепляя чувство своего эмоционального «Я», вдохновляя.

В кафедральной амбулатории за долгие годы происходило немало занятий с изучением характеров, с побуждением к творчеству, к писанию прозы, исходя, например, из синтонного характера (Гёте, Пушкин, Гончаров, Тургенев, Бальзак, Мопассан, Хемингуэй), из характера аутистического (Лермонтов, Гессе, Киплинг, Кавабата, Сартр, Набоков, Пастернак). Сегодняшнее занятие, выходит, важнейшее для нас.

На Западе и Востоке нет художественно-психастенических, психастеноподобных творцов, равных по глубине и российской психологической сложности Белинскому, Достоевскому, Толстому, Чехову. Причастность к этой истине тоже поднимает дух. Причастность к богатствам российской духовной культуры. Из древней здоровой психастенической «рассыпанности» в нашем народе исходит его глубинная способность к неповторимой Российской Духовной Культуре. Так мне думается.

Закончу несколькими отрывками из рассказа бывшего психастенического пациента-врача А. из давних времён. Клинический случай опубликован в одной из моих книг [3, c. 191–211]. А. высоко своей помощью людям поднялся в жизни, готов (и таким образом) поделиться своим опытом с психастеническими, психастеноподобными собратьями. Рассказ называется «Мелодия леса». Опубликован под псевдонимом (Евгений Цветов) в сборнике: ««Светя другим…» (Творчество писателей-медиков)» (сост. Е.И. Васильченкова. М.: Знание, сер. «Медицина»; №7, 1990, с. 18–20).

«Двухлетний мальчик побежал по дорожке к дому. “Сейчас растянется”, — подумал его отец Борис Фёдорович, врач, наблюдая в маленькую дырочку в заборе. Он приехал навестить сына Павлика, который уже три недели жил в санатории. Он привык, что по выходным дням Павлик бывал дома, когда его забирали из ясель, где он находился всю неделю, и теперь, впервые не видя ребёнка дома в субботу и воскресенье, Борис Фёдорович почувствовал провал в размеренном ходе жизни, неудовлетворённость. И тревожная неопределённость заполнила его душу. Обычно в эти дни Павлик бегал по квартире, играл, ходили с ним гулять, а сейчас его нет.

“Как он там? — с некоторым смятением думал Борис Фёдорович. — Ведь совсем маленький, ещё залезет на качели, упадёт или грязь какую-нибудь засунет в рот”».

«Санаторий находился в лесу. Здесь Борис Фёдорович чувствовал себя умиротворённо и возвышенно, в душе как будто наступала гармония, исчезали раздражённость, взбудораженность, издёрганность».

«Мысли проникали в лес: в листья, траву и землю. Лес думал, по-своему думали и трава, и земля, и ветви сосен. Они жили, думали о вечном, и их мысли встречали на своём пути мысли человека, и в этой встрече рождалось таинство влияния леса на человека, таинство их общения и погружения человека в лес, листья, траву, землю».

«Борис Фёдорович отошёл от забора и опустился на траву, уже нагретую солнцем; руки, опущенные в траву, ощутили её густоту и мягкость, и от движения рук возник в траве тихий шелест.

За забором жил его больной сын Павлик».

Немало неясного остаётся в характере психастеника, психастеноподобного человека. Лишь кое-что внятное удалось общими усилиями исследователей России и мира обобщить. Утешение в том, что это углубляющееся реалистически-аналитическое обобщение (через живые, полнокровные образы, примеры) будет продолжаться всегда, всё глубже помогая страдающим и здоровым психастеникам. И нравственно помогая всему Человечеству (смею надеяться, в его будущем существовании и обустройстве).

Что же, совсем коротко, по-моему, удалось внятно обобщить общими усилиями о психастенике?

Синтонный человек чувственно дышит материальной, природной реальностью (источник духа, как он это ощущает).

Аутист более или менее чувствует реальность как изначальный Дух.

Для психастеника реальность — Материя, Природа. Но воспринимается она с чувством мягкой неестественности (нереальности). Тревожно стремится психастеник проникнуться подробностями этой подлинной для него реальности, уточнить её аналитически-чувственно для себя. В том числе, записывая прозой. Невольно при этом представляет себе жизнь человеческой души — и в людях, и животных, и в растениях. При этом всё более целостно чувствует себя собою и себя в мире. Но его нравственное чутьё для него и для многих из нас изначально непогрешимо, если только не ослаблено сильной усталостью и возрастной незрелостью. Так прирождённое чувство мягкой нереальности питает и рефлексивное тревожное психастеническое размышление о том, что по-своему могут быть правы и другие, и вообще усиливает способность к нравственно-этическому обобщению. Психастеник более других характеров склонен, способен чувствовать, размышлять, что другие по какому-то поводу могут быть по-своему нравственно правы, нежели он сам. Поможем ему постичь его душевную, духовную сложность, оберегая его в наше трудное время большой нужды в нравственности во всём мире. Поможем устроить свою жизнь, с помощью хотя бы дневника, так, чтобы спокойно творить своё добро людям в посильных для себя пределах.

Литература

1. Бурно М.Е. Клиническая психотерапия. Изд. 2-е, доп. и перераб. — М.: Академический Проект; Деловая книга, 2006. — 800 с.
2. Бурно М.Е. Клинический театр-сообщество в психиатрии (руководство для психотерапевтов, психиатров, клинических психологов и социальных работников). — М.: Академический Проект; Альма Матер, 2009. — 719 с., ил.
3. Бурно М.Е. Терапия творческим самовыражением (отечественный клинический психотерапевтический метод). 4-е изд., испр. и доп. — М.: Академический Проект; Альма Матер, 2012. — 487 с., ил.
4. Бурно М.Е. Целебные крохи воспоминаний. К живой истории московской психиатрии и психотерапии и о многом другом. Пособие по психотерапии. М.: Институт консультирования и системных решений, 2013. — 552 с.
5. Бурно М.Е. Терапия творчеством и алкоголизм. О предупреждении и лечении алкоголизма творческими занятиями, исходя из особенностей характера. Практическое руководство. — М.: Институт консультирования и системных решений. Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2016. — 632 с., ил.
6. Бурно М.Е. О характерах людей (Психотерапевтическая книга). — Изд. 7-е, испр. и доп. — М.: Институт консультирования и системных решений, Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2019. — 592 с., ил.
7. Бурно М.Е. Характер Зайца. Материалы к занятиям в группе творческого самовыражения (Терапия творческим самовыражением (М.Е. Бурно) — ТТСБ) // Клиническая и медицинская психология: исследования, обучение, практика. Сетевой журнал. — 2019, № 4 (26).
8. Бурно М.Е. Из практики. «Любовь Пришвина» (к занятиям в группе творческого самовыражения (ТТСБ)) // Психотерапия. — 2020, № 11 (215). — С. 24–39.
9. Бурно М.Е. О смелости робких людей (материалы к занятию с пациентами в группе ТТСБ) // Психологическая газета, 24 июля 2020 г.
10. Васильев В.В. Психотерапевтическое занятие в группе творческого самовыражения для больных шизофренией и расстройствами шизофренического спектра «Характер и Религия» // Психотерапия. — 2019, № 3 (195). — С. 46–50.
11. Васильев Валерий. Использование классического театрального репертуара в практике клинического театра-сообщества // Исцеляющее Искусство. — 2022. Зима, №1. — С. 19–37.
12. Воловикова М.И. Представление русских о нравственном идеале. — Изд-е 2-е, испр. и доп. — М.: Изд-во «Институт психологии РАН». 2005. — 332 с.
13. Ганнушкин П.Б. Избранные труды. — М.: Медицина, 1964. — 292 с.
14. Канарш Г.Ю. Справедливость, демократия, капитализм: Пути модернизации России в XXI веке. — М.: ЛЕНАНД, 2020. — 304 с.
15. Кузичева А.П. Чеховы. Биография семьи. — М.: Артист. Режиссёр. Театр, 2004 — 472 с.
16. Панаева (Головачёва) А.Я. Воспоминания. / Вступ. ст. К.И. Чуковского. Прим. Г.В. Краснова, Н.М. Фортунатова. — М.: Правда, 1986. — 512 с.
17. Паперный З.С. Тайна сия… Любовь у Чехова. — М.: Б.С. Г.- Пресс, 2002. — 334 с., 32 с. ил.
18. Переписка А.П. Чехова. В 2-х т. Т. 2 / Сост. и коммент. М. Громова и др. — М.: Худож. лит., 1984 — 439 с., ил.
19. Практическое руководство по Терапии творческим самовыражением / Под ред. М.Е. Бурно, Е.А. Добролюбовой. — М.: Академический Проект, ОППЛ, 2003. — 880 с., ил.
20. Тихомиров С. В. Творчество как исповедь бессознательного. Чехов и другие (Мир художника — мир человека: психология, идеология, метафизика). — М.: Московский педагогический государственный университет, филологический факультет, 2002. — 162 с.
21. Тургенев И.С. Полн.собр. сочинений и писем в 28 томах. Т. 14. — М. — Л.: Наука, 1967. — 580 с.
22. Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Соч., т. 8. — М.: Наука, 1977. — 528 с.
23. Юдин Т.И. П.Б. Ганнушкин и малая психиатрия // Памяти П.Б. Ганнушкина. Труды Психиатрической клиники I ММИ. Вып. IV. — М. — Л., 1934. — С. 22–26.

Первая часть — предисловие ко всему циклу занятий и синтонный характер (Александр Сергеевич Пушкин, Иван Сергеевич Тургенев).

Вторая часть — замкнуто-углублённый (аутистический) характер. Роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» и роман Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго».

Четвертая часть — напряжённо-авторитарный (эпилептоидный) характер (радикал). Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826–1889); заключение и список литературы.