«Психологическая газета» завершает публикацию пособия проф. Марка Евгеньевича Бурно, предназначенного для врачей и клинических (медицинских) психологов для работы в Терапии творческим самовыражением М. Бурно (ТТСБ) с тревожно-депрессивными пациентами. В первой статье цикла было представлено предисловие к пособию и первое занятие, а также список литературы. Второе занятие посвящено краткому повторению существа ТТСБ и классическому учению о характерах. Третье занятие было посвящено терапии творческим общением с природой людей с синтонным (сангвиническим) характером. Четвертое занятие — терапии людей с замкнуто-углублённым (аутистическим, шизоидным) характером. Пятое занятие описывает терапию творческим общением с природой людей с тревожно-сомневающимся (психастеническим) и застенчиво-раздражительным (астеническим) характерами. В шестом занятии говорилось о терапии творческим общением с природой людей с напряжённо-авторитарным (эпилептоидным) и мозаичным эпилептическим характерами. Седьмое занятие посвящено терапии творческим общением с природой людей с незрелым (ювенильным) характером. Восьмое занятие описывает работу с людьми с простонародным характером.
Картины для занятий подобраны врачом-психотерапевтом Аллой Алексеевной Бурно.
Девятое занятие. О терапии творческим общением с природой людей с полифоническим характером
Константин Николаевич Батюшков (1787–1855)
Таврида
Друг милый, ангел мой! сокроемся туда,
Где волны кроткие Тавриду омывают
И Фебовы лучи с любовью озаряют
Им Древней Греции священные места.
Мы там, отверженные роком,
Равны несчастием, любовию равны,
Под небом сладостным полуденной страны
Забудем слёзы лить о жребии жестоком;
Забудем имена Фортуны и честей.
В прохладе ясеней, шумящих над лугами,
Где кони дикие стремятся табунами
На шум студеных струй, кипящих под землёй,
Где путник с радостью от зноя отдыхает
Под говором древес, пустынных птиц и вод, —
Там, там нас хижина простая ожидает,
Домашний ключ, цветы и сельский огород.
Последние дары Фортуны благосклонной,
Вас пламенны сердца приветствуют стократ!
Вы краше для любви и мраморных палат
Пальмиры Севера огромной!
Весна ли красная блистает средь полей,
Иль лето знойное палит иссохши злаки,
Иль, урну хладную вращая, Водолей
Валит шумящий дождь, седой туман и мраки, —
О радость! Ты со мной встречаешь солнца свет
И, ложе счастия с денницей покидая,
Румяна и свежа, как роза полевая,
Со мною делишь труд, заботы и обед.
Со мной в час вечера, под кровом тихой ночи
Со мной, всегда со мной; твои прелестны очи
Я вижу, голос твой я слышу, и рука
В твоей покоится всечасно.
Я с жадностью ловлю дыханье сладострастно
Румяных уст, и если хоть слегка
Летающий Зефир власы твои развеет
И взору обнажит снегам подобну грудь,
Твой друг не смеет и вздохнуть:
Потупя взор, стоит, дивится и немеет.
1815
***
Есть наслаждение и в дикости лесов.
Есть радость на приморском бреге,
И есть гармония в сем говоре валов,
Дробящихся в пустынном беге.
Я ближнего люблю, но ты, природа-мать,
Для сердца ты всего дороже!
С тобой, владычица, привык я забывать
И то, чем был, как был моложе,
И то, чем ныне стал под холодом годов.
Тобою в чувствах оживаю:
И выразить душа не знает стройных слов,
И как молчать об них — не знаю.
(Вольный перевод из Байрона). 1819–1820
***
Ты хочешь мёду, сын? — так жала не страшись;
Венца победы? — смело к бою!
Ты перлов жаждешь? — так спустись
На дно, где крокодил зияет под водою.
Не бойся! Бог решит. Лишь смелым он отец,
Лишь смелым перлы, мёд, иль гибель… иль венец.
1821
Велимир Хлебников (настоящее имя Виктор Владимирович Хлебников) (1885–1922)
Кузнечик
Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
«Пинь, пинь, пинь» — тарарахнул зинзивер.
О, лебедиво!
О, озари!
1908–1909
Числа
Я всматриваюсь в вас, о, числа,
И вы мне видитесь одетыми в звери, в их шкурах,
Рукой опирающимися на вырванные дубы.
Вы даруете единство между змееобразным движением
Хребта вселенной и пляской коромысла,
Вы позволяете понимать века, как быстрого хохота зубы.
Мои сейчас вещеобразно разверзлися зеницы
Узнать, что будет Я, когда делимое его — единица.
1912
Осип Эмильевич Мандельштам (1891–1938)
***
Золотистого мёда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
— Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, — и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки, — идёшь, никого не заметишь.
Как тяжёлые бочки, спокойные катятся дни.
Далеко в шалаше голоса — не поймёшь, не ответишь.
После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы, на окнах опущены тёмные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: виноград, как старинная битва, живёт,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке;
В каменистой Тавриде наука Эллады — и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина.
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, —
Не Елена — другая, — как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжёлые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем
полный.
1917
Чернозем
Переуважена, перечерна, вся в холе,
Вся в холках маленьких, вся воздух и призор,
Вся рассыпаючись, вся образуя хор —
Комочки влажные моей земли и воли!
В дни ранней пахоты черна до синевы,
И безоружная в ней зиждится работа —
Тысячехолмия распаханной молвы —
Знать, безокружное в окружности есть что-то!
И всё-таки земля — проруха и обух —
Не умолить ее, как в ноги ей не бухай:
Гниющей флейтою настраживает слух,
Кларнетом утренним зазябливает ухо.
Как на лемех приятен жирный пласт,
Как степь молчит в апрельском провороте…
Ну, здравствуй, чернозем, будь мужествен, глазаст —
Черноречивое молчание в работе.
Апрель 1935, Воронеж
Эмили Дикинсон (1830–1886)
***
Могла!
Дотронуться могла!
Я там могла пройти,
Покуда шла в деревню
И к дому по пути!
С фиалками вот так вот,
Что из травы глядят —
Обидно поздно для руки,
Здесь бывшей час назад.
Перевод С. Степановой.
***
Если меня не будет,
И прилетят мои гости —
Этому, в красной манишке,
Крошку с надгробья бросьте.
Если неблагодарно
Я промолчу потом —
Каюсь — не совладала
С каменным языком.
Перевод Т. Стамовой.
***
Мой ум как будто рассекли —
Провал в моём мозгу,
И эти половинки
Свести я не могу.
Пытаюсь прежних мыслей
Соединить куски,
Но спутались значенья,
Как на полу клубки.
Перевод С. Степановой.
Художники
Альберт Дюрер (1471–1528)
А. Дюрер. Заяц. 1502 г.
А. Дюрер. Большой кусок дёрна. 1503 г.
Хиеронимус Босх (ок. 1460–1516)
Х. Босх. Сад земных наслаждений. 1500-1510 гг.
Винсент Ван Гог (1853–1890)
Ван Гог. Пшеничное поле с воронами. 1890 г.
Григорий Васильевич Сорока (1823–1864)
Г. Сорока. Вид на плотину в имении Спасское. Конец 1840-х гг.
Михаил Александрович Врубель (1856–1910)
М. Врубель. Пан. 1899 г.
Роберт Рафаилович Фальк (1886–1958)
Р. Фальк. Три дерева. 1936 г.
Микалоюс Константинас Чюрлёнис (1875–1911)
М. Чюрлёнис. Ивы. 1904-1905 гг.
Павел Николаевич Филонов (1883–1941)
П. Филонов. Коровницы. 1914 г.
Казимир Северинович Малевич (1878–1935)
К. Малевич. Три женщины на дороге. 1900 г.
Сальвадор Дали (1904–1989)
С. Дали. Первые дни весны. 1929 г.
Константин Алексеевич Васильев (1942–1976)
К. Васильев. Лесная готика. 1973 г.
Пример заключения ведущего занятие
Существо мозаичного полифонического характера (склада души) состоит в расщеплённости (схизисе), которую классически описал Ойген Блейлер (1857–1939) в 1911 году [1; 2; 3, с. 588–592; 4, с.195]. Схизис есть одновременное сосуществование исключающих друг друга душевных движений без борьбы, без понимания собственной противоречивости. Эти отщеплённые друг от друга движения (в широком понимании) есть мышление, чувство, воля — с расщеплённостью ещё и внутри себя, и внутри каждого характерологического радикала.
Характерологические радикалы в полифонической мозаике (в отличие от радикалов в других характерах-мозаиках) ещё и более подвижны. То один, то другой из них выходит на первый план («сегодня я психастеник, а вчера был аутистом»). После перенесённого психотического расстройства (если оно случилось) полифонический характер может выразительно сдвинуться. Человек становится как бы другим, но никогда не становится слабоумным в обычном понимании. В отличие, например, от некоторых случаев тяжело протекающей эпилепсии. Так Гоголь после каждого своего шизофренического психотического сдвига писал как уже другой писатель, но это была и другая гениальность.
На свете немало здоровых полифонистов (может быть, чудаков, никогда не знавших психиатра), например, среди родственников больного шизофренией. О здоровом полифонисте — ниже.
На почве внутренней и внешней характерологической полифонической противоречивости душевных движений часто возникают на время усиливающие и затуманивающие личность мягкие (неврозоподобные) и острые (подострые) психотические (субпсихотические) разнообразные душевные расстройства (остродепрессивные, бредовые, с помрачением сознания и т.д.). Ко многим достаточно мягким, неврозоподобным, непсихотическим расстройствам человек может быть достаточно критичен для психотерапевтической помощи (часто вместе с лекарствами). Эти расстройства — тоскливость, переживание тревожной разлаженности, несобранности. Другое дело — психотическое (не неврозоподобное). Это уже, развиваясь, не даёт возможности критически относиться к происходящему и искать себя так, как то происходит вне психотики. В острой психотике (психозе) человек перестаёт быть самим собой (в более или менее трезвом отношении). То есть толково не понимает происходящее с ним. Но наши (в работе по нашему методу) пациенты — это, в основном, более или менее страдающие, часто много лет, неврозоподобно, а если с психотикой, то лишь по временам. В состоянии дефензивного неврозоподобия, психопатоподобия и получается надёжнее, чем стихийно, искать себя с помощью нашего метода.
Психотические шизофренические расстройства лечатся прежде всего лекарствами, пока не спадёт психотика, потом прибавляется личностная психотерапия. Но порою, особенно при постоянном лекарственном лечении, субпсихотика в виде подострых, острых беспредметных страхов, тревог, отчаянной бессмысленности жизни и т.п. может постоянно проклёвываться долгие годы. Это тоже не противопоказание для нашего лечения — с непременным условием гасить психотику, субпсихотику лекарствами. Пациенты сами подмечают возникновение этих своих расстройств. Вот пример самонаблюдения. «Швы мозаичного характера расползаются до пугающей пустоты» [19 , с. 358]. Стихотворение «Тень от кактуса».
Сумерки. Фонарь за окном загорается,
На стене появляется тень.
Вспышки света машин, проносящихся мимо,
Тень изгибают неповторимо;
Вот, становится выше —
Мутной депрессии призрак оживший;
От стены отрывается, пагубно дышит…
Но фонарь неожиданно гаснет.
И кактусом старым опять стала тень.
Ох! Прикончит меня она —
Старого кактуса тень.
Стихотворение это было уже опубликовано А.А. Капустиным [13, с. 46], откровенным, отважным исследователем своих расстройств для помощи нашему психотерапевтическому делу, своим страдающим товарищам в нашей амбулатории.
В подобных случаях помогают и краткие приёмы ТТСБ вместе с лекарствами. Капустин пишет по этому поводу следующее. «Зная, что обострение — преходяще, следует просто стараться продолжать методики ТТС, например, вести дневник, не обращая внимания на затруднения, связанные с обострением, не пугаясь того, что записи стали краткими, бесцветными, косноязычными. … В данной ситуации помогает простое, «слово в слово» переписывание в тетрадь интересного текста, который может пригодиться в дальнейшем. Это подробное переписывание не является механической «псевдодеятельностью» хотя бы потому, что реально воплощает возможность творческого усилия: переписывая интересное, я уже осуществляю выбор» [13, с. 7].
Таким образом, ТТСБ шизофренических расстройств это, прежде всего, помощь пациентам с малопрогредиентной шизофренией с неврозоподобными, психопатоподобными проявлениями и аффективными колебаниями (современный международный диагноз — шизотипическое расстройство) и пациентам с шубообразной шизофренией (частый современный международный диагноз — биполярное расстройство) в состоянии вне приступа (шуба). Последнее напоминает внешне неврозоподобное шизотипическое, но нередко с психотическими обострениями (экзацербациями). И в том, и в другом случае обычны у пациентов дефензивные переживания (переживания своей неполноценности). Объединяет эти и все другие разнообразные шизофренические расстройства полифонический характер, который встречается в пределах здоровья и у душевно здоровых людей.
Современная психиатрия из своих благородных гуманистических психотерапевтических соображений старается поменьше применять термин «шизофрения», оставляя его за самыми тяжёлыми шизофреническими расстройствами. Это так и должно быть. Но это нарушает классическое клиническое мышление специалистов (клиницизм, клиническое мироощущение), способно существенно помешать пониманию страдания и, следовательно, клинической помощи страдающему. А в ТТСБ эти гуманистические соображения могут помешать пациенту осознавать свою творческую особенность.
Расщеплённость (способность, хотя порою и ошибочно (с точки зрения здравого смысла), видеть противоречивое одновременно с разных сторон как единую правду) сообщает полифоническому человеку способность к особой, естественной для него, глубинно-метафорической беспредельной ёмкости, полноте в восприятии себя и мира. «Одиссей возвратился, пространством и временем полный», — пишет Мандельштам. Хлебников о числах: «… Вы позволяете понимать века, как быстрого хохота зубы». Подобное по особенной своей метафоричности множество раз слышал почти за полвека в наших группах творческого самовыражения. Эта расщеплённая особая метафоричность встречается и в изображении природы — поэтическом, прозаическом, живописном [19]. Вот и наш поэт С. в нашей психотерапевтической гостиной поднимается и произносит своё стихотворение.
***
Пространство осени вечерней
Проникло в тело, в душу мне,
Себя мгновеньем приоткрыло чудным,
Мне осветив свой путь во мгле.
Что за цена открытье это?
Признаться, — прямо не сказать,
Но в душу мне легло проникновенно,
Что это мне пространство не объять!
Земля и небо. Жизнь — стихия.
Я одинок, беспомощен пред силой,
Среди деревьев вековых, тянущихся
Лишь только ввысь.
Они не станут выше звёзд, конечно,
А я всех тех сравнений меньше,
Я осознал, как мал. Но это что!?
Собой охватываю всё и чувствую,
Как величественен в этом —
В пространстве осени вечерней!
1984
Расщеплённость не мешает полифонистам (порою даже тяжёлым больным шизофренией) во многих хозяйственных делах, технических занятиях-операциях, в изучении иностранных языков и занятиях математикой, физикой, информатикой, шахматами. Даже нередко способствует этому. В отличие, например, от психастенического характера, мало ко всему этому способного.
Но указанная разноликая «странная всеобщность» от расщеплённости часто сообщает полифоническому человеку и переживание постоянного мучительного поиска себя в неизбывном одиночестве среди всё «чужих» ему людей. Тяготение к общению с ними и очередное разочарование от отсутствия взаимопонимания, даже нередко с товарищами по «психиатрическому» сообществу в больнице или амбулатории. Многие из наших полифонистов сами себя мучительно не понимали до, — предположу, — психотерапевтической помощи в нашем духе.
Психиатр-психотерапевт Светлана Владимировна Некрасова в 1997 г. писала следующее о мучительных переживаниях особенно психопатоподобных пациентов, переживаниях от того, что люди их, расщеплённых, не понимают. «Расщеплённость делает их переживания малодоступными другим людям и затрудняет полноценное общение. И поэтому психопатоподобное поведение часто является способом обрести теплоту близких человеческих отношений, принимающим форму провокации и злобы. Это в некотором роде стереотипия шизофренического больного, которую он приносит из отношений с окружающим миром. Блейлер говорил о таких больных: «Его разозлили, и он сначала отпускает пощёчину виновному, а затем и другим, кто находится поблизости». По-видимому, за подобным поведением стоит глубокое чувство отчаяния и безнадёжности, собственной никчёмности, то есть гораздо большая дефензивность, нежели у обычных, выглядящих более нуждающимися в помощи больных. И здесь важно соблюдать основной принцип психотерапии шизофрении, принятый во всём мире, — врачебная теплота и любовь» [19, с. 293].
Схизисная противоречивость полифонического человека вовсе не означает, что он во всём расщеплён, весь состоит из противоречий и, тем более, нелепостей. Вокруг его расщеплений (противоречий) обычно много даже очень здорового с точки зрения здравого смысла. Вообще психиатру и психологу нередко трудно бывает установить негодность (нелепость) иных идей и художественных работ. И если в таких случаях массивная психофармакотерапия не мешает творчеству, возможны, как известно, гениальные открытия в науке и искусстве. Но и тогда, когда речь идёт не о творческих пациентах (хотя кто это может предугадать), необходимо психотерапевтически и для пользы обществу дать возможность каждому полифонисту (больному или здоровому), вообще каждому страдающему характеру, жить, творить по-своему, выпустить душу на свободу, если, конечно, дела этого человека не безнравственны. Инженер Александр Абрамович Капустин (см. о нём выше) на опыте своих страданий до лечения в нашей амбулатории пишет в своём пособии для психотерапевтов и пациентов следующее.
«И диапазон полифонической поэзии простирается от философии до абсурда: когда разум пытается объять некий символ, то неизбежно приходит к идеям, лежащим за пределами логики. Полифонист несёт в себе свой, фантастический замкнутый мир. В этом мире могут править свои законы иной реальности, позволяющие спасаться в персональном убежище бреда, что и даёт возможность избежать окончательной разорванности души. Хаос, беспричинный страх или чистое ничто как глубокое разочарование по поводу своего удела — вот темы, волнующие полифониста. Но любой путь творческого самовыражения важен сам по себе, он оставляет следы, несмотря на то, что «боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни» (Розанов). Попытки существования в междумирии реального и иррационального, неустанные поиски собственного пути из бездны, куда может попасть любой отчаявшийся человек, — всё это помогает осуществить ТТС.
«… Кто говорит о победе? —
Выстоять — это всё!»
Р. Рильке» (Капустин А.А. [13, с. 26–27])
Расщеплённость характера, как и расщеплённость (схизис) вообще, одновременна. Термин «полифонический» подчёркивает, что в этой мозаике голоса радикалов звучат одновременно (многоголосие) в отличие от того, как это происходит в других характерологических мозаиках. Медицинский (клинический) психолог Елена Александровна Добролюбова предложила для психотерапевтической работы в ТТСБ это устоявшееся уже название — «полифонический характер». Предложила вместо условного (потому что движущегося) «шизофренического склада души», «шизофренической конституции», «шизофренического характера» (П.Б. Ганнушкин) в 1996 г. [19, с. 311–315]. «Полифонический характер» охватывает, в том числе, и людей со здоровым «шизофреническим характером» (П.Б. Ганнушкин, Э. Кречмер [4, с. 189–191]. Добролюбова впервые дала своё практическое (для работы с пациентами) описание полифонического характера и сравнила полифоническое творческое произведение с «эмблемой» (идея, воплощённая в материальном образе, как бы ставшая вещью) [19, с. 311–315, с. 326]. Подробнее — 4, с. 188–214; 19, с. 308–333.
Способности одновременно к материалистическому и идеалистическому мироощущениям без борьбы уживаются в полифоническом характере. При этом часто эмблемная гиперматериалистичность здесь особенна своей напряженно-философической «мертвоватостью». В акварелях Дюрера «Заяц» (1502) и «Большой кусок дёрна» (1503) детали животного и растений так скрупулёзно-чувственно выписаны, что одновременно и тянут притронуться к ним, и тревожат загадочной неземной сказочностью, философической напряжённостью.
Своеобразная расщеплённость сказывается порою не только в том, что материалистичность здесь чересчур материалистическая, но и в том, что и идеалистичность слишком идеалистическая, тоже отщеплённо нездешняя. Гиперреалистичность (гиперматериалистичность) до психологически-сатирической напряжённости, гениальной эмблемной карикатуры видится в Ноздрёве, Коробочке Гоголя, в «Свежем кавалере» художника Федотова. Некоторым людям это даже неприятно тем, что нет в этих типах-эмблемах и капли тёплой человечности автора. «Стеклянной старухой» называл за это Розанов Гоголя. А Батюшков чересчур эмблемно идеалистичен, нездешен, например, в своём стихотворении «Ты хочешь мёду , сын?..» Там смелость человека, по горячему убеждению поэта, состоит в том, чтобы, например, броситься за перлами под воду, при том что там крокодил. А погибнешь или нет, решит Бог.
Но эмблемно полифоническая метафора бывает и щемяще космически-трагической, и, вместе с тем, по-земному человечной. «И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нём его и никогда не было» (Гоголь).
Целомудрие полифониста нередко бездонное, как у Батюшкова («Таврида»). А любовь к Природе несравненно часто сильнее, нежели любовь к людям. В душе полифониста живут потаённые, чарующие, но малодоступные пониманию многих, многих нездешние переживания (Мандельштам, «Чернозём»; Дикинсон, «Могла!»).
Расщеплённая философия Чернышевского. «Создания искусства ниже прекрасного в действительности … и с эстетической точки зрения» (с. 176). «… истинная, высочайшая красота есть красота, встречаемая человеком в мире действительности, а не красота, создаваемая искусством…» (с. 60). «Лучше действительной розы воображение не может ничего представить; а исполнение всегда ниже воображаемого идеала» (с. 127). « Прекрасное есть жизнь», «такая жизнь, какую хотелось бы ему (человеку — М.Б.) вести, какую любит он; потом и всякая жизнь, потому что всё-таки лучше жить, чем не жить: всё живое уже по самой природе своей ужасается погибели, небытия и любит жизнь» (с. 54-55). (Из магистерской диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности», 1-е авторизованное издание, 1855 г.) Выходит, и нет никакого прекрасного выражения себя в творчестве. Пейзаж лишь бледно напоминает природу и служит для воспоминания о ней. Но вместе с этим — знаменитые творческие идеалистически-романтические сны Веры Павловны в романе «Что делать?». И ещё приведу место из статьи Чернышевского «Детство и отрочество», «Военные рассказы» («Современник», 1956). «Нужно иметь много вкуса, чтобы оценить красоту произведений графа Толстого; но зато человек, умеющий понимать истинную красоту, истинную поэзию, видит в графе Толстом настоящего художника, то есть поэта с замечательным талантом». См. о Чернышевском у Шувалова [33, с. 1083–1084].
Полифонический идеализм, таким образом, нередко также расщеплён чрезмерной духовностью, Божественностью, уничтожающей мыслительную самостоятельность человека. Кьеркегор. «Страстная», без размышления вера в Бога, личное и непосредственное общение с Богом. И в то же время по поводу грехопадения, изгнания из Рая: «Вся история мужчины и женщины — это огромная и тонко продуманная интрига, уловка, созданная, чтобы разрушить мужчину как духовное существо». Не женитесь! Батюшков: «Ты хочешь меду, сын?..»
В нередкой расщеплённости полифонического добра и зла по-своему сквозит своя беспомощность.
Многое тут зависит и от выходящего вперёд определённого характерологического радикала, его мощи.
Известные трагически, по-земному потрясающие, ненавидящие Сталина стихи погибшего в лагере Мандельштама («Мы живём, под собою не чуя страны» (1933)) сосуществуют с его, как сам называл, «одой» («Стихи о Сталине» (1937)), написанной, дабы спастись (Н.Я. Мандельштам). «Одой», по-моему, не менее талантливо-метафорической, без впечатления вымученности. «Оду» эту Мандельштам объяснил Ахматовой «болезнью». «Могучие глаза решительно добры, / Густая бровь кому-то светит близко, / И я хотел бы стрелкой указать / На твёрдость рта — отца речей упрямых / Лепное, сложное, крутое веко, знать, / Работает из миллиона рамок. / Весь — откровенность, весь — признанья медь. / И зоркий слух, не терпящий сурдинки, / На всех готовых жить и умереть / Бегут играя хмурые морщинки. … Я уголь искрошу, ища его обличья. … Глазами Сталина раздвинута гора / И вдаль прищурилась равнина». Это уже не прежнее «тараканьи смеются усищи». Подобные зигзаги были в жизни и творчестве Ницше, Горького.
Подобные схизисные перемены-противоречия обычны и для многих наших полифонических пациентов в творчестве и в общении. Остаётся принимать это как полифоническую стихию и судить о человеке по сумме его добра, которое он несёт в общество. Дурные, агрессивные мысли могут соседствовать с созидающими. Но встречаются в жизни здоровых полифонических людей и непростительная безнравственность, преступность. Как и у людей с другими характерами. Среди полифонистов, особенно психастеноподобных, немало людей, не изменяющих своим святым чувствам к близким и даже к животным. Они готовы длительно ухаживать за стариком, больной собакой в их случившейся беспомощности. Бывает, за парализованной матерью такой человек ухаживает терпеливее и одухотвореннее здоровых родственников. Знаю полифонистов, у которых расщеплённость нравственного чувства обнаруживается лишь болезненно усиленной беспомощностью. Не знаю, чем это объяснить.
В творческом отношении к природе полифонисты так же, как и в искусстве, — самые разные, если оставить в стороне схизисную основу, объединяющую их. Эта основа разнообразно проступает в творчестве художников — от Дюрера до Малевича. Тут расщеплённо-своя физиономия добра и зла. Тут и психопатоподобно-сюрреалистический полюс (Филонов, Дали) и постимпрессионистический полюс (Врубель, Ван Гог, Чюрлёнис). Первый полюс со зловещенкой, второй — с напряжённо-тёплой сказочностью. Сказочная природа здесь нередко живее человеческого тела, тоска и страх существуют как бы без тела. Всюду нездешнее слияние духа с напряжённо-сверхматериалистичностью. Это — своя природная самозащита окаменением-укреплением переживания рассыпающегося «Я». Психотерапевт-клиницист этой самозащите благотворно способствует: «так и твори, в этом высокая ценность». Подробнее об этом — 4, с. 197–198. Своеобразная полифоническая материалистичность обнаруживается и в том, что изображение сказочной, несуществующей реальности, природы в художественной прозе выглядит таким же реальным, как земная жизнь (Гофман, Гоголь, Эмили Дикинсон, Михаил Булгаков). Вот место из гоголевской повести «Вий».
Раздался петуший крик. Это был уже второй крик; первый прослышали гномы. Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах. Вошедший священник остановился при виде такого посрамления божьей святыни и не посмел служить панихиду в таком месте. Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдёт теперь к ней дороги.
Для многих аутистов природа пантеистически одухотворена (Тютчев). Полифонисты нередко говорят о кровном родстве с природой («Мы с ней одной крови»). Такому человеку трудно убить комара, насосавшегося его крови, а клопов и тараканов мягким веником выгоняет из своей квартиры. Это не идеализм, не швейцеровское благоговение перед жизнью (см. мой рассказ «Дарвин и Швейцер» [6, с. 379–382]. Там жизнь орлёнка, по трезвой необходимости, выше жизни рыбёшек, которыми Швейцер кормит орлёнка. Здесь же, бывало, наблюдал поклонение человека комару с каплей собственной, человеческой, крови в нём. Нравственную муку вины от прихлопнутого комара, от загубленного сорняка. Это всё нездешние странности в сравнении со странностями людей с другими характерами [19, с. 599–617, 717–723].
Смысл эмблемы (например, фруктов Сезанна) в слиянии идеи (духа) и матёрой материи (без таящегося в этом сплаве вопроса-намёка: что первично, что вторично). Подлинная (не ширпотребовская) эмблема дышит нездешностью именно потому, что нарушает общечеловеческую взаимодополняемость идеализма (женщина Модильяни) и материализма (бурлак Репина). Христос Рублёва тоже общечеловеческое. Неземное, но понятное, своё: жизнь — там, после смерти. А тут — ни здесь, ни там.
Нередко даже не увидишь отчётливой эмблемной выразительности. Не увидишь тоскливого лица, видишь одну голую тоску, как в игре Михаила Чехова. Или страдание отделяется от страдающего человека, как в картине Мунка «Крик». Но есть и нездешняя, щемящая странность особого необыкновенного своей тонкой яркостью «материализма-реализма» на картинах Григория Сороки, Константина Васильева. Тут покой, уют и трагическая напряжённость вместе. Напряжённая тишина. Тихая расщеплённость-эмблема. В отличие от живого синтонного тёплого света Тропинина, Кипренского, изначального реалистоподобного духа учителя Сороки Венецианова. А.А. Капустин называет этот «материализм» Сороки «заморозкой». «Сорока так старается успокоить депрессивные вихри в душе». Записал это за Капустиным на одном из наших занятий. В сущности, это тоже можно назвать своеобразной эмблемной расщеплённостью. Как и упомянутую выше полифоническую метафору («Одиссей возвратился, пространством и временем полный»). Это не ананкастические земные метафоры Маяковского и Олеши. «Я волком бы / выгрыз / бюрократизм» (Маяковский), «ягодицы абрикоса» (Олеша). Полифоническая метафора расщеплена, как и полифоническая ранимость, грубость. Именно в этой расщеплённости-нездешности трагическая особая философски-художественная ценность безграничности.
Многие полифонисты эту нездешность в картинах художников чувствуют как свою естественную здешность. И, попав впервые в полифоническую группу творческого самовыражения, чувствуют вокруг себя «своих». «И так хорошо нам всё время — пока мы вместе».
Вопрос о расщеплённости как негативном симптоме, свойстве в духе учения Джексона о негативных и позитивных расстройствах мы здесь оставляем открытым. Что есть расщеплённость, полифоничность — потеря-недостаток или приобретение-ценность?
Природа для многих полифонистов есть существующая сама из себя вечная саморазвивающаяся материя и в то же время дух, святое — без чувства-вопроса: «что первично, что вторично». Хайдеггер в работе «Как в праздник…» сочувственно Гёльдерлину пишет следующее. «Гёльдерлин называет природу святой, потому что она «времён древнее и … богов превыше». Следовательно, «святость» никоим образом не есть некое ссуженное какому-то непреложному богу свойство. Святое свято не потому, что оно божественно, но божественное божественно потому, что оно по-своему «свято», ибо «святым» Гёльдерлин в этой строфе называет также и «хаос». Святое — это сущность природы» (Хайдеггер М. Разъяснения к поэзии Гёльдерлина / Пер. с нем. Г.Б. Ноткина. СПб: Академический проект, 2003, с. 125).
Расщеплённое чувство одиночества среди людей, к которым тянется полифонист. Часто страх, что человек обидит его, поранит… Расщеплённость порождает чувство мягкой характерологической беспомощности, милоты незащищённого ребёнка от этой беспомощности. Многие полифонические дефензивные люди хотели бы стать частичкой природы, травинкой в поле (пусть меня побьёт град, но только не тяжёлый сапог). См. мой психотерапевтический рассказ «Сыроежка» [7, с. 372–376]. Природа, несущая в себе «жемчужину разнообразия» (Добролюбова [19, с. 597]), принимает в себя полифониста. Добролюбова рассказывает: «Природа содержит намёки на все типы человеческих характеров. Она сразу ненавязчиво предлагает характерологическое зеркальце тревожной, депрессивной, потерявшейся, потерявший лик душе, бездонная Её Индивидуальность прорисовывает твою духовную особенность. Так, «полифонисту» (пациенту с шизотипическим расстройством), отразившись в древней юной иве, с улыбкой предположив демонстративный радикал в застенчивом ландыше, задумавшись о степени вероятности соединения в себе тревожных сомнений реалистической берёзы и Гармонии-Закона аутистической сосны, убедившись в не изменяющей поддержке Праматери, переспросив путь, определённый Ею, окрепнув в свободе нестандартности, легче вернуться на главную творческую дорогу. Поэтому называю Природу психотерапевтической скорой помощью» [19, с. 598].
Добавлю (уточню) к этому размышлению Добролюбовой, по-моему, клинически-одухотворённому, что Природа несёт в себе для целительного созвучия со страдающим полифоническим человеком и все те характерологические расщеплённые радикалы, которые ещё не открыты, и те, которые никогда не будут открыты в человеческих душах.
Из-за творчески благодатной расщеплённости-полифоничности человек сплошь и рядом не может найти общий язык со многими людьми. Он обречён в отношениях, даже с некоторыми другими полифонистами, на конфликты. И только, образно говоря, с природой они понимают друг друга. С Природой и собственным Творчеством. Энергичный психотерапевт-клиницист «гонит» страдающего апатически-ангедонического депрессивного человека в природу и требует, в нетяжёлых случаях, чтобы он притворялся активным и доброжелательным в общении с людьми, уходя от конфликтов (консторумское активирование) — с надеждой, что засветится внутри этого «притворства» солнышко здоровой жизни. Но спасаться в Природе, кажется, в большинстве случаев тут вернее.
Советую читателю время от времени погружаться в толстый том нашего коллективного «Практического руководства по терапии творческим самовыражением» (2003) [19]. Книга содержит и немало уникальных творческих художественных произведений людей с разными характерами, в которых видятся-чувствуются в выразительных подробностях те закономерности душевной жизни, в том числе и полифонического характера, о которых говорилось выше.
Не забудем главнейшее — то, что постоянно приходится объяснять, повторять в занятиях с психотерапевтами и пациентами нашим методом психотерапии. Повторять при изучении характеров и хронических душевных расстройств. При изучении всего этого в творческом самовыражении вместе с теми, кому помогаем. Повторять неустанно следующее. Наш метод — не просто естественно-научное изучение характеров, элементов психиатрии. Да, изучение природных характеров, хронических душевных расстройств, но для того, чтобы тот, кому помогаем, лучше понимал себя и других, стремился жить, делать своё жизненное дело неповторимо по-своему — стремился, исходя из особенностей своей природы. Если обстоятельства жизни серьёзно не мешают этому. Если не оказываешься в таких обстоятельствах, где необходимо физически выживать как просто живому существу. Впрочем, и физически выживать приходится по-своему.
Стало быть, всё происходит в нашей работе для того, чтобы существенно помогать лечебно, целебно жить, выходить из своих тягостных переживаний в творческую увлечённость — сообразно своему душевному устройству. Важнейшее, главнейшее в методе, ещё повторюсь, — помочь человеку жить, выясняя в психотерапевтическом творческом процессе, вместе с ним, его потаённые силы-ценности. Здесь, во многих случаях, не так уж важна клинически точная дифференциальная диагностика характера, болезни. Довольно порою радикала, симптома, совета с клиницистом (особенно если психотерапевт не врач). Уже радикал и симптом несут в себе в общих чертах защитно-приспособительное (но стихийное) волшебство Природы, которой помогаем. Тем более что и опытный клиницист, в иных случаях, может лишь предполагать в сомнениях точный диагноз. И никакие тесты тут серьёзно не помогают. Может быть, время поможет. Кто этот наш пациент или ушедший из жизни знаменитый творец? Психастеник? Психастеноподобный полифонист? Глубокий психастеноподобный простонародный человек? Не так уж это всегда важно. Главное, как не раз уточнял, — поиск с высвечиванием своей особенности для опоры на неё.
Сам я в нашем деле в чём-то убеждён, а в чём-то плаваю, сомневаюсь. Может быть, так, а может, и не так… Больше или меньше сомневаюсь. Многое из того, что сказал, написал, есть лишь мои заметы, которые, возможно, кто-то более проникновенный, искушённый в исследованиях души отметёт или поправит. Так всё и происходит в клиническом подходе (в клиницизме) — в отличие от подхода теоретического, психологического, концептуального.
Каждый из нас, по-видимому, может быть уверен только в особенностях жизни своего характера. Лев Толстой создавал разные характеры своим эпилептически-мозаичным могучим складом души. Но окончательно точным был лишь в изображении собственных переживаний. Например, много у него сложных, глубоких психастеноподобных героев, но, по-моему, нет ни одного настоящего психастеника. Психастеники — у Чехова. В художественной литературе так должно и быть. А психотерапевту, работающему в нашем духе, остаётся терпеливо стремиться к клинической, характерологической, естественно-научной точности в описании, изучении разнообразных характеров.
Особенно трудно бывает помочь жить по-своему сомневающемуся человеку полифонического склада в случае сложной, тонкой душевной, расщеплённости. Важно с искренним скромным сочувствием пояснять дефензивному полифонисту особую ценность его расщеплённой нездешности. Там, где это, в самом деле, есть. Нездешности в понимании «здешних» материалистов и идеалистов. Нередко, однако, они способны, как давно уже выяснилось, высоко ценить это философически-художественное, «космическое» умение постигать мир искусством и наукою так бесконечно многоголосно-многогранно, как сами они не способны это делать.
Только бы эта нездешность в творчестве, в творческой жизни вообще, служила, в целом, Добру — созиданию, а не разрушению.
Заключение
Настоящий метод (материалы-пособие) — повторю, один из методов клинической классической психотерапии. Он отправляется от подробностей клинической картины, включающей в себя, прежде всего, личностную почву (личность, характер), проникнут клиницизмом. Клиницизм — это естественно-научный, проистекающий из природы подход, присущий клинической медицине во все века. Существо его — осторожная помощь врача, клинического психолога природе, стихийно защищающейся от всего вредоносного, дабы выжить. Помощь, нередко серьёзно поправляющая природу-стихию. В клинической картине (клинике) клиническим языком рассказано, как именно природа защищается. И рвотой от проглоченного яда, и деперсонализационной депрессией — от случившейся беды. И разной природой характера человек защищается от разных невзгод.
Психотерапия не клиническая классическая (Гиппократова психотерапия, медицина), а сугубо психологическая психотерапия основывается, прежде всего, не на природе характера, не на дифференциальной диагностике душевных расстройств (в отличие от клинической психиатрии), — а на теоретической психологии. На изначально-психологических концепциях, претворяющихся в практике в психотерапевтические техники (практики). Это чаще всего помощь, психотерапия для душевно здоровых людей. Людей, у которых гораздо больше общего между собой, нежели у людей с болезненными характерами и душевными расстройствами. Психологическую психотерапию применяют, в основном, психологи, помогающие здоровым (в душевном отношении) людям. Душевные трудности душевно здоровых людей, в отличие от серьёзных душевных расстройств, происходят, в основном, от житейских, обычных общественных причин. А серьёзные душевные расстройства — от причин, тяжёлых своим свойством. Не только внешних, но и внутренних (например, наследственных).
Психотерапевтические подходы клиницистов и неклиницистов нередко дополняют друг друга, смешиваются между собою.
Психологическая (концептуальная) психотерапия, в основном, развивалась на Западе, а клиническая классическая — у нас [3; 4].
О психотерапевтически-психологическом подходе к терапии творческим общением с природой см. работу профессора, докт. мед. наук Александра Ивановича Копытина (Санкт- Петербург) «Концептуальные основы эко-арт- терапии» (Психологическая газета, 19 февраля 2019 г.).
А.И. Копытин — создатель оригинальной отечественной модели системной клинической арт-терапии (КСАТ).
Психологический психотерапевт обычно не исходит из природных особенностей характера человека, которому помогает; исходит из концепции. А для клинициста характер (природа личности, личностная почва) — главнейшее.
Все изображения приведены в образовательных целях. Список литературы опубликован в первой статье цикла. — прим. ред.
Комментариев пока нет – Вы можете оставить первый
, чтобы комментировать