Качественные методы в изучении культурной детерминации совладания: проблемы и перспективы

Качественная методология в психологических исследованиях культуры

Не будет преувеличением сказать, что уходящее десятилетие для отечественной психологии ознаменовалось развитием качественной методологии, которая заняла прочные позиции в современных исследованиях [Бусыгина 2019; Мельникова, Хорошилов 2020]. Качественные методы стали незаменимым инструментом анализа личности и общества в актуальной эпистемологической ситуации, чьими главными характеристиками считаются повышенный уровень сложности, неопределенность и транзитивность. Но парадоксальным образом качественные методы в психологических исследованиях культуры применяются в меньшей степени несмотря на то, что они изначально были заимствованы социальными и гуманитарными науками именно из культурной антропологии и этнографии — влиятельных интеллектуальных предшественников этнопсихологии. В истории советской и российской психологии одно из первых упоминаний качественного анализа относится к исследованию этнокультурной детерминации познавательных процессов, проведенное в Узбекистане под руководством А.Р. Лурии с опорой на гипотезы Л.С. Выготского [Лурия 1974].

Качественная методология и методы исследований в психологии тесно связаны с этнографией и антропологией, в рамках которых они развивались как методы включенного (полевого) наблюдения за чужими («не западными») культурами [Вульф 2008]. Этнография представляет собой деятельность антрополога по описанию народа, т.е. то, что антрополог делает, когда он находится в «полевых» условиях, и то, что он делает, когда на основании полевых материалов создает формальное описание народа или группы людей [Елфимов 2012]. В качественных исследованиях выделяется этнографическое направление, изучающее символы и значения, разделяемые сообществами и субкультурами и организующие их активность, при этом наблюдение ведется в привычном жизненном окружении людей, часто на протяжении длительного промежутка времени.

Отдельные методики полевой работы используются в практических исследованиях, однако для психологии этнографический подход остается все еще непривычным [Griffin, Bengry-Howell 2017]. К удачным примерам этнографических исследований в социальной психологии можно отнести лонгитюдное включенное наблюдение Л. Фестингера за сектой, ожидающей конца света [Фестингер 2000], и эксперимент Д. Розенхана в психиатрической клинике с «подставными» пациентами, который поставил под сомнение конвенционально принятые критерии нормы и патологии личности [Холмогорова 2013]. Сегодня этнография и нетнография (включенное наблюдение за виртуальными сообществами) используются в психологии повседневности для исследования латентных изменений общества и культуры [Гусельцева, Нестик 2018], как, например, в проведенном нами анализе феномена расцвета архаических магических практик в мегаполисе: идентичностей ясновидящих, гадалок и их клиентов, жизненного мира эзотерических центров, онлайн-форумов и чатов [Хорошилов, Машков 2018]. Этнографический метод позволил раскрыть нетривиальные и маргинальные способы копинга с трудными жизненными ситуациями, табуированными и вынесенными за пределы публичного дискурса.

Назовем важнейшие идеи, понятия и принципы, которые перешли из классической этнографии и антропологии (как ранней формы психологического исследования культуры) в современные качественные методы.

Правила этнографической работы в качественных исследованиях

В антропологических парадигмах (психологи лучше всего знакомы с классическими работами школы «Культура и личность» М. Мид и Р. Бенедикт) обнаруживается множество качественных исследований этнографического жанра. По словам Б. Малиновского, одного из основателей британской антропологической традиции, основная цель этнографического наблюдения — это «осмысление мировоззрения туземца, отношения аборигена к жизни, понимание его взглядов на его мир» [Малиновский 2004, с. 42]. Правда, посмертная публикация его дневников и полевых записей вызвала скандал в академическом мире: Малиновский не утруждал себя соблюдением тех принципов организации полевых исследований, которые он сам же провозгласил (и которые составили славу «золотого века» качественных исследований в антропологии и этнографии XX столетия).

Хотя в современной качественной методологии, разумеется, речь не идет о туземцах и аборигенах, основополагающие принципы этнографической работы, касающиеся правил установления контакта с респондентами, понимания локальных практик и представлений в контексте повседневной жизни, выяснения внутренних связей в системах коммуникации и взаимодействия (принцип холизма), а также проверки соответствия используемых научных понятий конкретным данным и словам (проблема перевода) [Эриксен 2014], задают по сей день нормативы валидности и надежности сбора и анализа качественных данных.

«Насыщенные описания» как стратегия репрезентации контекста

В интерпретативной антропологии, чьи сторонники отказались от претензии на реализм этнографических описаний культуры и обратились к изучению ее конструкций и значений, был поставлен критический вопрос о том, как «антрополог строит интерпретации данных, являющихся результатом истолкования информантами их переживаний и отношений с окружением» [Орлова 2010, с. 533]. Согласно К. Гирцу, интерпретация — это всегда вторичная интерпретация социокультурной реальности, которая конструируется и интерпретируется людьми в повседневном общении. Насыщенные, или плотные, описания (thick descriptions) призваны представить жизненный контекст носителя иной культуры для постороннего читателя, кто, в отличие от антрополога, «не был в поле» [Гирц 2006], а задачей этнографии становится, следовательно, адекватная репрезентация и трансляция субъективного опыта Другого, не искаженная установками и комментариями ученого.

Дихотомия «etic» и «emic» подходов

Лингвистическое разделение фонетики (учения об универсальных свойствах звука) и фонемики (учения о способах произнесения звука в словах и языках), предложенное в свое время К. Пайком, было спроецировано на исследования общества и культуры. «Во всех гуманитарных науках emic стали называть культурноспецифичный подход, стремящийся понять явления, а etic — универсалистский подход, объясняющий изучаемые явления» [Стефаненко 2014, с. 26]. Фактически речь шла о переосмыслении понимания и объяснения в научном познании (дихотомии, восходящей еще к полемике В. Дильтея и Г. Эббингауза). Считается, что качественные исследования в этнографии и антропологии реализуют emic подход, но в реальной практике уместнее говорить о комплементарности двух названных позиций: описание и объяснение всегда опосредствуется теоретическими конструкциями и интерпретациями, делающими возможными дальнейшие обобщения.

Таким образом, методология качественных исследований заимствовала важнейшие принципы из антропологии и этнографии, однако собственно качественные методы сбора и анализа полевых данных в современной этнопсихологии отошли на второй план. Сфера психологических исследований культуры в отечественной науке, как хорошо известно, по традиции именуется этнопсихологией, отсылая внимательного читателя к работе Г. Шпета, который считал основной задачей этой дисциплины описание коллективных переживаний, а одним из главных методов — герменевтический анализ переживания [Шпет 1989]. Т.Г. Стефаненко включает в дисциплинарный состав этнопсихологии такие направления западной науки, как психологическая антропология, кросс-культурная (cross-cultural), культуральная (cultural) и индигенная (indigenous) психологии [Стефаненко 2014].

Качественные методы обычно используются в рамках культуральной и индигенной психологии [Ratner 1997; Swartz, Rohleder 2017], в то время как сторонники классических кросс-культурных исследований отдают свое предпочтение количественным и смешанным подходам. Методологический выбор определяется эпистемологическими установками этих направлений: если культуральная и индигенная психологии раскрывают модели личности, специфичные для конкретной культуры, то кросс-культурная психология ориентирована на сравнительный анализ различных культур по заданным контекстуальным параметрам, будь то измерения культур (Г. Хофстеде), ценностные ориентации (Р. Инглхарт) или социальные аксиомы (М. Бонд, К. Леунг). В российской этнопсихологии ученые преимущественно работают со смешанными методами [Стефаненко 2013; Татарко, Лебедева 2011], при этом допускается использование проективных методик и техник, как, например, в исследовании актуального этнопсихологического статуса личности и этнической толерантности с опорой на модифицированный рисуночный тест С. Розенцвейга, цветовой тест отношений, а также рисунок несуществующего животного [Шлягина, Ениколопов 2011]. Приходится признать, что качественные методы в отечественной этнопсихологии ожидают своих последователей. Схожее положение дел наблюдается и в области изучения копинга.

Методологические подходы к исследованию копинга

В психологических исследованиях совладающего поведения намечается поворот от изучения устойчивых личностных диспозиций к рассмотрению динамического взаимодействия личности и жизненной ситуации, в которой волею судеб она оказывается. Проблема взаимодействия личности и ситуации восходит к классическим идеям К. Левина и является на сегодняшний день, пожалуй, одним из наиболее востребованных подходов как в психологии личности, так и в социальной психологии [Гришина 2018]. Предполагается, что в контексте изучения совладания может использоваться аналогичная модель, где совладающее поведение рассматривается как функция от субъективной интерпретации ситуации и модифицируется ее реальными требованиями. Различные когнитивные, мотивационные и эмоциональные факторы, определяющие совладающее поведение, могут быть соотнесены с категоризацией человеком психологического значения ситуации.

Теоретический и эмпирический анализ проблемы копинга с позиций ситуационного подхода требует учета множества контекстуальных переменных, решающее значение среди которых придается культурному окружению человека [Крюкова, Гущина 2015]. Отдельное направление связано с исследованием совладающего поведения в традиционных культурах как функции от ритуалов перехода и инициации, что является дисциплинарным достоянием антропологии и этнографии [Байбурин 1993]. Основная сложность ситуационного подхода заключается в том, что имеющиеся в распоряжении психологов инструменты не способны зафиксировать динамическое изменение отношений личность — ситуация. Анализ стратегий совладания с динамичными и случайно-моментальными социокультурными изменениями нашего времени является доказательством сказанного.

В психологии для исследования культурной детерминации совладающего поведения используются количественные методы; соответствующие инструменты четко разработаны и валидизированы, а полученные по всему миру богатые эмпирические данные нуждаются в метанализе и междисциплинарной интерпретации [Белинская 2009; Carver, Connor-Smith 2010]. В последние годы для изучения трудных жизненных ситуаций стали прибегать к проективным методикам и техникам (рисуночным) в совокупности с методами качественного контент-анализа самоотчетов респондентов [Битюцкая, Карцева 2013]. Следуя разделению двух методологических подходов, а именно — «q-маленького» и «Q-большого» [Willig, 2013], можно сказать, что в актуальных исследованиях копинга как культурно-психологического феномена применяются отдельные качественные методики с последующей математической и статистической обработкой результатов, оставляя за пределами внимания современные методы качественного анализа и интерпретации изображений, текстов как самостоятельную и независимую стратегию работы с эмпирическими данными.

Качественное исследование культурной детерминации копинга

Мы взяли на себя смелость исправить представленное положение дел в исследованиях культуры и копинга и провели небольшое исследование, чья цель заключалась в изучении социокультурной специфики трудных жизненных ситуаций и стратегий совладания с ними в России и Узбекистане. В качестве эмпирического материала использовались нарративы, где респонденты (студенты вузов Ташкента и Москвы в возрасте от 18 до 21 года) делились опытом проживания субъективно трудных жизненных ситуаций, после чего обсуждали его в неструктурированных интервью. Уже на этапе сбора данных стало очевидно, что респонденты из Ташкента более откровенны в описании личных и иной раз весьма болезненных переживаний, нежели респонденты из Москвы. Все материалы анализировались с помощью метода тематического анализа, и мы позволим себе опустить детальное описание процедуры и многочисленных промежуточных этапов работы [Бусыгина 2019; Мельникова, Хорошилов 2020; Willig 2013].

Тематический анализ мини-нарративов позволяет обнаружить общность восприятия респондентами из Москвы и Ташкента проблемных или трудных ситуаций, с которыми им приходится сталкиваться в повседневной жизни. К таковым относятся, в первую очередь, болезнь и смерть близких, межличностные конфликты, принятие меняющих жизнь решений, трудности с учебой. Несмотря на то, что перечисленные темы инвариантны для двух целевых выборок, в их интерпретации намечается кросс-культурное различие, которое касается степени индивидуализации стратегий копинга и динамики отношений Я — Другой в конфликтных ситуациях межличностного общения. В этом отношении показателен опыт наших респондентов из Ташкента.

Подлинным драматизмом отличаются нарративы о переживании утраты ближайших родственников (чаще всего упоминается смерть дедушки как старейшины семьи или смерть родителя противоположного пола). Респонденты прибегают к стратегии индивидуализации постигшей их утраты с известным сопротивлением, они в большей степени ориентированы на поддержку значимого Другого, нежели на самостоятельную внутреннюю «проработку» травматического опыта. Психологическая работа переживания горя и меланхолии проецируется на авторитетные фигуры родителей, которые, вопреки исходным ожиданиям, ограничиваются формальными традиционными предписаниями, что отражено в следующем отрывке: «Несколько лет назад, когда я потеряла дедушку, я не могла перестать плакать, все время думая о том, что не успела сделать с ним. Он часто повторял дату своей возможной смерти, и я потом винила себя, что не верила его словам. Это была просто буря отчаяния. Мама сказала: от того, что я плачу, ему не легче, мои слезы согласно исламу удерживают его в этом мире. Я решила ухаживать за его могилой и молиться за него. Собрала в виде фотоальбома все моменты, когда мы были вместе. Поблагодарила его за ту любовь ко мне, которую так и не смогла ему восполнить, но просто не успела».

Вторая тема с характерным повышенным эмоциональным звучанием в нарративах наших респондентов из Ташкента — острые межличностные конфликты, в которых нередко нарушаются личные и межгрупповые границы между представителями разных поколений, семейных кланов и социальных классов. Наиболее распространенный сюжет, конечно же, связан со вмешательством родителей в романтические отношения («Мои родители читали мою переписку с моим парнем без моего ведома»; «Я любила молодого человека, и он отвечал взаимностью, пока не состоялось знакомство с его матерью, которая отвергла меня из-за финансов моей семьи и моей внешности, и он отказался от меня»). Родители участвуют и в дружеских конфликтах своих детей («Предательство подруги: она подставила меня, сама общалась с парнями в социальных сетях, а своей маме сказала, будто это я. Ее мама позвонила моей маме и сказала, что это я — невоспитанная. Мои иллюзии о нашей дружбе рассыпались»). Друг может замещаться животным, что только увеличивает эмоциональную напряженность столкновения с его потерей («У меня была собака, родители отдали ее без моего ведома через 3 года жизни. Была такая обида и пустота, я сидела в комнате три дня, ни с кем не разговаривала, смотрела фильмы о собаках и плакала еще больше»). Тема взаимоотношений с родителями предстает в этих нарративах как отношения преимущественно с родителем своего пола, который выступает и как источник нормативных предписаний относительно моделей социального поведения, и как объект негативных чувств (обиды, злости).

Ничего подобного не обнаруживалось в нарративах респондентов из Москвы: у них различные сферы жизни и отношений достаточно четко дифференцированы, а конфликты с близкими людьми либо разрешались самостоятельно и при этом более или менее конструктивно, либо пускались на «самотек», забывались и вытеснялись. Иными словами, они демонстрировали разносторонний и пластичный репертуар копинг-стратегий в различных ситуациях, в большей степени ориентированный на рефлексию и анализ, нежели на погружение в длительные переживания по поводу возникших трудностей.

Две обозначенные темы связаны друг с другом: реальная утрата значимого Другого становится символическим указанием, так сказать, на дефицит культурно-психологических ресурсов самостоятельного совладания с трудными ситуациями, касающимися — в первую очередь — запутанных межличностных (и межпоколенческих) отношений. Ввиду данного обстоятельства респондентам из Ташкента приходится «изобретать» стратегии копинга в повседневной жизни (ибо надежды на поддержку и заботу семейного круга разбиваются о традиционные социальные предписания его членов). Несколько иллюстраций: «Никто не знал причин, я читала, слушала музыку», «Я горевала, смотрела сериалы и пила снотворное», «Говорила себе мысленно: я — психолог, и могу сделать так, чтобы все было хорошо». Характерно, что указания на последовательное проговаривание для самих себя избранных способов совладания с трудностями (вне зависимости от сферы жизни, где они возникли) встречаются только в ташкентской выборке.

В самом общем виде эти переживания можно интерпретировать как индивидуально-психологическое отражение более широкого процесса модернизации узбекской культуры и постепенной трансформации ее коллективистских установок в индивидуалистические. По мнению К. Гирца, современность «превращает традиционную форму жизни, устойчивую и замкнутую, в рискованную форму жизни, адаптирующуюся и постоянно меняющуюся. Именно в таком виде, как модернизация, она вошла в социальные науки» [Гирц 2020, с. 203]. Существенное расширение спектра трудных ситуаций в изменяющемся обществе (и совпадающих с теми, что перечислялись респондентами из Москвы!) требует как принятия индивидуальной ответственности за их продуктивное решение, так и формирования гибкого репертуара копинг-стратегий, отвечающих индивидуалистической, а не уходящей в прошлое традиционной коллективистской культуре.

Выводы

Таким образом, проведенное эмпирическое исследование является демонстрацией эвристичности качественного подхода к анализу культурной обусловленности совладания. Данный подход позволяет не только понять индивидуальные стратегии восприятия, категоризации и аффективного оценивания трудных жизненных ситуаций, но дает возможность интерпретировать их в более широком эпистемологическом контексте процессов модернизации культуры, когда назревший кризис традиционных представлений и верований обнажает необходимость «изобретения» новых «внутренних» ресурсов копинга — не коллективным, а именно индивидуальным субъектом, иными словами, не сообществом, а отдельным индивидом, и на него возлагается максимальная ответственность за самостоятельное решение собственных проблем (которые, возможно, культурно и экзистенциально инвариантны). Проведенный анализ копинга открывает путь для возвращения качественных методов в отечественные исследования этнопсихологии, чьи истоки лежат в работах Г.Г. Шпета, Л.С. Выготского и А.Р. Лурии.

Работа выполнена при поддержке РФФИ, проект 19-013-00612 «Кросс-культурный анализ личностных и ситуационных детерминант совладания с трудными жизненными ситуациями».

Литература

1. Байбурин 1993 – Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре: структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб.: Наука, 1993.
2. Белинская 2009 – Белинская Е.П. Совладание как социально-психологическая проблема [Электронный ресурс] // Психологические исследования. 2009. № 1 (3). URL: http://psystudy.ru (дата обращения 9 дек. 2020).
3. Битюцкая, Карцева 2013 – Битюцкая Е.В., Карцева Е.В. Рисуночная методика «Моя трудная жизненная ситуация» как инструмент диагностики восприятия трудной ситуации // Журнал практического психолога. 2013. № 4. С. 102–132.
4. Бусыгина 2019 – Бусыгина Н.П. Качественные и количественные методы исследований в психологии. М.: Юрайт, 2019.
5. Вульф 2008 – Вульф К. Антропология: история, культура, философия. СПб.: СПбГУ, 2008.
6. Гирц 2006 – Гирц К. «Насыщенное описание»: в поисках интерпретативной теории культуры // Антология исследований культуры: Интерпретации культуры. СПб.: СПбГУ, 2006. С. 171–200.
7. Гирц 2020 – Гирц К. Постфактум: две страны, четыре десятилетия, один антрополог. М.: НЛО, 2020.
8. Гришина 2018 – Гришина Н.В. Введение в экзистенциальную психологию. СПб.: СПбГУ, 2018.
9. Гусельцева, Нестик 2018 – Гусельцева М.С., Нестик Т.А. Интервью с М.С. Гусельцевой о будущем психологии // Институт психологии Российской академии наук. Социальная и экономическая психология. 2018. № 4. С. 218–247.
10. Елфимов 2012 – Елфимов А.Л. Антропология в разных измерениях: предисловие составителя // Антропологические традиции: стили, стереотипы, парадигмы / Под ред. А.Л. Елфимова. М.: НЛО, 2012. С. 5–18.
11. Крюкова, Гущина 2015 – Крюкова Т.Л., Гущина Т.В. Культура, стресс и копинг: социокультурная контекстуализация совладающего поведения. Кострома: КГУ им. Н.А. Некрасова; КГТУ, 2015.
12. Лурия 1974 – Лурия А.Р. Об историческом развитии познавательных процессов: экспериментально-психологическое исследование. М.: Наука, 1974.
13. Малиновский 2004 – Малиновский Б. Избранное: Аргонавты западной части Тихого океана. М.: РОССПЭН, 2004.
14. Мельникова, Хорошилов 2020 – Мельникова О.Т., Хорошилов Д.А. Методологические проблемы качественных исследований в психологии. М.: Акрополь, 2020.
15. Орлова 2010 – Орлова Э.А. История антропологических учений. М.: Академический проект, Альма Матер, 2010.
16. Стефаненко 2013 – Стефаненко Т.Г. Этнопсихология: практикум. М.: Аспект Пресс, 2013.
17. Стефаненко 2014 – Стефаненко Т.Г. Этнопсихология. М.: Аспект Пресс, 2014.
18. Татарко, Лебедева 2011 – Татарко А.Н., Лебедева Н.М. Методы этнической и кросскультурной психологии. М.: ВШЭ, 2011.
19. Фестингер 2000 – Фестингер Л. Теория когнитивного диссонанса. СПб.: Речь, 2000.
20. Холмогорова 2013 – Холмогорова А.Б. Клиническая психология: общая патопсихология. М.: Академия, 2013.
21. Хорошилов, Машков 2018 – Хорошилов Д.А., Машков Д.С. Психология повседневности как оптика анализа социальных изменений // Mobilis in mobili: личность в эпоху перемен / Под ред. А.Г. Асмолова. М.: Языки славянской культуры, 2018. С. 166–180.
22. Шлягина, Ениколопов 2011 – Шлягина Е.И., Ениколопов С.Н. Исследования этнической толерантности личности // Национальный психологический журнал. 2011. № 2 (6). С. 80–89.
23. Шпет 1989 – Шпет Г. Сочинения. М.: Правда, 1989.
24. Эриксен 2014 – Эриксен Т.Х. Что такое антропология? М.: ВШЭ, 2014.
25. Carver, Connor-Smith 2010 – Carver C.S., Connor-Smith J. Personality and сoping // Annual Review of Psychology. 2010. Vol. 61. P. 679–704.
26. Griffin, Bengry-Howell 2017 – Griffin C., Bengry-Howell A. Ethnography // The Sage handbook of qualitative research in psychology / Ed. by C. Willig, W. StaintonRogers. L.: Sage, 2017. P. 38–54.
27. Ratner 1997 – Ratner C. Cultural psychology and qualitative methodology: theoretical and empirical considerations. New York: Plenum, 1997.
28. Swartz, Rohleder 2017 – Swartz L., Rohleder P. Cultural Psychology // The Sage handbook of qualitative research in psychology / Ed. by C. Willig, W. StaintonRogers. L.: Sage, 2017. P. 561–571.
29. Willig 2013 – Willig C. Introducing qualitative research in psychology. Maidenhead: Open University Press, 2013.

Источник: Хорошилов Д.А., Белинская Е.П., Лянгузова В.В. Качественные методы в изучении культурной детерминации совладания: проблемы и перспективы // Вестник РГГУ. Серия: Психология. Педагогика. Образование. 2021. №1. С. 12–27. DOI: 10.28995/2073-6398-2021-1-12-27