«Текучий субъект» в поисках устойчивой идентичности

Елена Евгеньевна Сапогова, профессор, доктор психологических наук, профессор кафедры психологии образования Института педагогики и психологии Московского педагогического государственного университета, на 16-м Санкт-Петербургском Саммите психологов выступила с докладом «“Текучий субъект” в поисках устойчивой идентичности».

Конец XX — начало XXI вв. отмечены осознанием влияния на человека нарастающей во всех сферах его жизнедеятельности неопределенности. Она обсуждается в терминах риска, случайности, вероятности, спонтанности и пр. — все это признается сущностными характеристиками реальности как таковой и человеческой жизни как ее части и мыслится источниками их постоянных изменений.

Осознание своего существования в мире с бесконечно открытым горизонтом рождает для человека новый образ самого себя — как «открытой системы» (Ю.М. Лотман), как «заброшенного в фактичность, несовершенного и незавершенного сущего» (А. Мальдине), в жизнь которого вменено взаимодействие с непредсказуемыми характеристиками реальности, тем более что неопределенность как общая характеристика реальности обнаруживает себя именно в субъект-объектной системе координат.

Для человека неопределенность обычно выступает в форме непредсказуемой проблематизации собственного будущего, что требует от него повышенной активности и актуализации опыта.

Поиски путей совладания с неопределенностью велись через анализ умственного моделирования, проблемных ситуаций, смысложизненных кризисов, свободы, выбора и т.д. Являясь по сути не столько гносеологической, сколько онтологической характеристикой реальности, неопределенность меньше связана с недостатком информации о будущем или ограниченностью ее понимания, а больше с тем, что как фундаментальный принцип мироустройства она подлежит лишь частичному познанию. Основная же сложность связана с тем, что «новая реальность», распахивая пространство для развития, одновременно уничтожает возможность задавать в социализации четкие траектории жизненного пути личности и устойчивые «нормативные» ориентиры в планировании ею этого индивидуального будущего — возможного, вероятного и желаемого.

Переживание неопределенности обусловлено появлением смыслового разрыва между требованием настоящей ситуации и ресурсами прошлого опыта, при котором человек перестает усматривать и/или конструировать аналогии между настоящим и прошлым опытом (как в жизненных кризисах). Имеющийся опыт мыслится недостаточным или не подходящим для кажущихся новыми обстоятельств.

Совладание с ними требует их самостоятельного смыслового доопределения и/или переопределения, а следовательно, использования возможных стратегий уклонения от привычных парадигм, выхода из автоматизмов восприятия, акцентирования неявных признаков событий, анализа и опоры на мнения меньшинства и т.д. Так для современного человека возникает необходимость постоянного «сканирования жизненного горизонта», позволяющего временно преодолевать «тревожность бытия».

Процессы «сканирования горизонта» становятся частью механизма смыслообразования и превращают человека из [экзистенциального] «туриста», однозначно определившего цель своего маршрута и движущегося к ней без значительных отклонений, в «рационального фланёра», пересматривающего свой маршрут на каждом шагу и переопределяющего его в зависимости от новой информации (Н. Талеб).

Это две разные экзистенциальные позиции, которые человек может занять по отношению к собственной жизни. «Фланёрство» («идти туда не знаю куда») требует выработки большей поведенческой и когнитивной гибкости, усиления любопытства к реальности и внимательности в обнаружении новых направлений развития, расширения границ личной свободы и выбора (в том числе и «от себя-наличного»), творчества, трансгрессии как способности выходить за свои собственные пределы и постоянно двигаться от «Я-наличного» к [порой случайному] «Я-иному».

Сказочный фольклор дает нам иллюстрацию возможностей до- и переопределения неопределенности. И трансгрессия, и развитие осуществляются не в абсолютной неизвестности, а в «серых зонах» неопределенности, где знание и незнание субъекта смешаны и максимум значения обретает его собственная активность, воля, способность преодолевать собственную «историческую» тягу к определенности при «особствовании» конкретного фрагмента реальности. В них опыт и «Я» выступают инструментами совладания.

Но развитие происходит, только если неопределенность в принципе может быть освоена субъектом. В фольклоре неведомые «чтойность» и «тудайность» как продукты неопределенности объективируются с помощью наличного опыта субъекта, и пока он совершает активные преобразования, реальность и проявляет себя как нечто определенное. Соответственно, и переживание неопределенности тоже появляется на основе периодически возникающей у него определенности.

Насколько человек способен к до- и переопределению неопределенности, к существованию в «серых зонах», хорошо иллюстрирует тест на ригидность. «Собака» и «кошка» — очевидные определенности, но между ними сохраняются переходные формы, зависящие от того, какие значения им задаст сам человек. Субъективно преодолеть «синдром неопределенности» позволяет «эффект констант бинарного выбора» (0,6). В «серых» (смешанных) зонах он вынужден доверять себе, своему единичному опыту, и социализация должна помогать строить опыт врéменных определенностей.

Необходимость самостоятельно как-то доопределять неопределенность, фактически, хотя бы на время созидать ее для себя, принуждает человека перейти от восприятия самого себя как стабильного, неизменного субъекта, сконструированного И. Кантом (и застрявшего в социализации в качестве образца), к эмпирическому «субъекту-в-становлении» (А. Ямпольская), перейти от «сделанного» к бесконечно «делаемому» (В. Шкловский). В итоге это приводит к противоречию самопонимания: в осознании самого себя гуссерлевский + кантовский опыт сознания, устанавливающий некую истину и норму, сталкивается с внеэпистемологическим опытом-испытыванием, лишенным твердых ориентиров истинности и нормативности (Корнелиус Холторф). Так возникает «текучий субъект».

В условиях текучей современности (неопределенности) реализуемый человеком проект собственного бытия (предполагающий наличие принятых рамок, целей и стратегий действования и пр.) частично или полностью утрачивает внутреннюю ясность («каким мне нужно быть, каким становиться»). Ему приходится многократно переопределять себя и свой жизненный маршрут и каждый раз, преодолевая лиминальные кризисы и творчески переходя от «Я-наличного» к «Я-иному», строить новое тождество самому себе — каждый раз новую, возможно, разную, но всегда врéменную определенность себя и реальности.

В «текучей современности» (З. Бауман) привычная, заложенная традиционной социализацией самокатегоризация отступает на второй план, а на первый выходит постоянное самостроительство с его потенциальной множественностью различных Я-структур — «текучая» идентичность.

Новая («фланёрская») стратегия существования предполагает способность и постоянную готовность к переводу неопределенности во [врéменную] определенность. Следовательно, «текучего субъекта» социализация должна готовить не просто к существованию в «текучей современности», а к своеобразному экзистенциальному «сталкерству» — возможности, сканируя горизонты, трансгрессируя, действовать в «серых зонах», самостоятельно созидать определенность. Это приводит к смене значимых для жизни характеристик — смысловых и ценностных ориентиров человека.

Концепт «текучего» субъекта находит отражение в идее утраты личностью собственной подлинности, «множественной», «лоскутной» идентичности М. Кастеллса, в процессуальной теории идентичности Г. Брейкуэлл, в модели М. Берзонски, описывающей стили взаимодействия субъекта с «текучей реальностью» и последствия их выбора, «мини-Я» (Т. Башкирова). Помимо «всегда незавершенной», открытой в будущее идентичности исследуются «возможные Я», выбранные и потерянные варианты Я-строительства («невоплощенные Я», их «отставание от своих возможностей»).

В гипотетическом «контейнере возможностей» человеку становится сложнее выбрать «тот самый», «свой» путь, поэтому полифоничность выбора модуса существования и соответствующего ему нового «Я» оказывается для него вызовом, а необходимость постоянного изменения порой лишает его ощущения своего устойчивого «ядра», собственной «яйности». На этой почве легко возникают [мета]патологии (А. Маслоу).

Неопределенность и связанная с ней необходимость трансгрессии меняют ценностные системы «текучего субъекта», ослабляя его «приверженность собственной идентичности» — выбранного на предшествующих этапах развития в процессе реализации «заботы о себе» комплекса целей, смыслов, жизненных стратегий, образов себя и пр. — в сторону личностной мобильности. Сегодня можно говорить о потенциальном усилении в индивидуальном осознании и, соответственно, о необходимости учета в процессах первичной социализации:

• ценности времени жизни;
• ценности ассертивности;
• ценности индивидуальной сложности;
• ценности самоэффективности;
• ценности жизненного минимализма;
• ценности реализма.

На первый план для «текучего субъекта» выходит ценность времени жизни (“carpe diem”), пространственная и социальная мобильность субъекта, скорость реализации жизненных шансов (скорость овладения информацией, скорость мышления, скорость принятия решений, скорость достижения / получения результата в деятельности, скорость объединения в «команды» для совместной активности и пр.). Отсутствие в личной иерархии этой экзистенциальной ценности, долгое «раскачивание» в выборах и принятии решений, созерцательная позиция, «slow life» и пр. фактически превращает человека в простого потребителя того, что создается другими.

Ценность постоянства (верности долгу или человеку, преданности идее или другой личности, служения, приверженности идее, миссии) в новых контекстах утрачивает свое значение.

Ценность ассертивности самоутверждающего поведения позволяет человеку быстро и легко «сбрасывать кожу» — меняться, расставаясь с прежней личностной определенностью, освобождаясь от больше не подлежащих реализации смыслов, свободнее разотождествляться с самим собой во имя построения новых личностных тождеств. Такая «отвязанность» не только от пространства существования, но и от себя самого, способность устранять личностную «барьерность» оказывается более потенциированным ресурсом, чем интегральная личностная целостность, стянутая вокруг ядра традиционного самоотношения, самоактуализации и мировоззрения. И хотя эта ценность усиливает функциональный, «менеджерский подход» к собственной жизни, она обусловливает бóльшую возможность самодетерминации и самоорганизации как способов актуального существования.

Трансгрессивность предполагает усиление значимости ценности индивидуальной сложности, связанной с креативным потенциалом субъекта и опредмечиванием невозможных, фантазийных аспектов реальности. Неопределенность заставляет уходить от традиционных, понятных и устойчивых картин мира. Чтобы совладать с внешней сложностью, человек должен усложняться сам, доопределяя неопределенность. В этом плане трансгрессия может быть понята и как часть механизма смыслообразования.

Усложнение как результат множественных саморефлексий отражается и в способности к построению альтернативных, возможных «Self». В этой связи ценность некоей устойчивой самотождественности субъекта отходит на второй план, хотя может продолжать декларироваться в гуманитарных дискурсах, а на смену ей приходит новое, «многотождественное» / «игровое Я».

Ценность самоэффективности (самополезности) как принципиальная уверенность в своей способности достичь ожидаемого результата в выбранной форме деятельности детерминирует активность человека и укрепляет веру в саму возможность совладать с неопределенностью. Способствуя переживанию независимости, «самостояния», она влияет на построение конкретной стратегии совладания с неопределенностью, но одновременно ведет к появлению метапатологий и формированию сообществ со «слабыми связями» между людьми, к их регулярному самораспаду. В этом плане трансгрессия двойственна: с одной стороны, она помогает снять напряжение и страх неопределенности, с другой стороны, требуя перенастройки системы ценностей, она «отвязывает» человека от социума, способствуя развитию жизненной стратегии «сам за себя».

В перечень «новых ценностей» можно добавить индивидуально принимаемую ценность жизненного минимализма как стремления не обременять свое существование большим количеством собственности, вещей («тяжелыми благами»), людей, идей, обязательств, отношений и т.д., не выходить за пределы комфортного удовлетворения своих текущих потребностей. Но одновременно это относится и к освобождению от ряда социальных императивов, что приводит к исповедыванию стратегий связей без обязательств, менеджменту собственных чувств, стратегии “childfree”, поверхностной морали, низкому уровню гражданственности, уклонению от долженствования, снижению альтруистических тенденций, избеганию экзистенциальных уровней общения, чтобы не обременять себя решением чужих проблем и пр.

Отдельно можно упомянуть усиление ценности реализма, понимаемой как тенденция обнаруживать максимально рациональную, легко и просто объяснимую «опору собственного бытия» как противовес идеалистической и/или иррационалистической тенденциям. Она опирается на внутреннюю убежденность субъекта в универсальности смыслообразующего потенциала человеческой деятельности и одновременно в отсутствии какого-либо смыслового начала за ее пределами.

Сложности становления «текучего субъекта», возможно, связаны с несколькими процессами.

1. Трансформация «антропоцена » в «новацен» (Дж. Лавлок). Если социокультурная история антропоцена определялась нарастанием попыток человека контролировать разные сферы реальности, то ситуация «новацена» имеет обратный вектор: сегодняшний человек передоверяет «когнитивным гаджетам» функцию контроля за реальностью, а вместе с тем частично передает им и функцию управления им самим (посредством нейросетей, искусственного интеллекта и пр.). В результате возникает противоречие развития «текучего субъекта»: есть необходимость «сканирования горизонта», до- и переопределения реальности и одновременно есть желание передать эти функцию в «руки реальности»: «пусть сама себя сканирует».

2. Превращение информации в основной ресурс развития (Л. Флориди). Информация не просто становится важной частью бытия, а превращается в само бытие. Человеческая жизнь трансформируется в новую форму существования — «онлайф», а сам человек в перспективе становится «инфоргом», проводящем в онлайфе больше времени, чем где-либо еще (пример — японские кикикамори) и уже не чувствующем (или не знающим) его границ с реальностью, точнее даже, не нуждающемся в иной реальности, кроме информационной.

Таким образом, «среда развития» человека, взрослеющего по преимуществу в информационных полях, меняется, меняя его самого. Это фиксируют современные исследования “digital born”: уровень интеллектуальных способностей (схематизации и систематизации) уже у старших дошкольников растет, а уровень сенсорных способностей (способность точного восприятия физического и тем более социального мира) заметно падает.

3. Алгоритмы contra культура. В «новацене» и «онлайфе» начинают действовать другие законы и ценности, направленные на развитие именно «информационной сущности» человека, в первую очередь, на уровне когнитивных и нейроаспектов. К распределенной когнитивной сети помимо людей (пусть даже самых умных и великих) присоединяются еще и алгоритмы. Формируется новый тип культуры — «алго-когнитивный» (С. Карелов), для которой сегодня не выработаны какие бы то ни было способы социализации, кроме погружения в информационные среды. Складывается ситуация «бросания в терновый куст» из сказки «Как братец Кролик перехитрил братца Лиса». Используя «старые» способы социализации, приспосабливающие ребенка к «уходящей» реальности, его невозможно адаптировать к «новой» реальности, в которой ему предстоит жить, а иные способы пока только создаются (например, в виде перечней правил пребывания в инфосредах Интернета).

4. Размывание специфики возрастных субкультур и смена вертикальной социализации горизонтальной. Это происходит в силу того, что культура взрослого мира, когда-то выделившая из себя и специально создавшая «детский мир», сегодня практически полностью втянула его в себя и уже слита с субкультурами предшествующих возрастов. Специфические задачи возрастов приобретают универсальный характер, и цифровая культура взрослых мало отличается от цифровой культуры детей и подростков как по средствам навигации в ней, так нередко уже и по содержанию в силу неограниченного доступа ребенка к широкой информационной среде. Взрослеющий человек социализируется преимущественно в среде сверстников и ровесников и меньше ориентируется на социальные, эмоциональные, нравственные образцы, транслируемые взрослыми, — распадается «связь времен». Их опыт нивелируется, возникает новый тип взрослой личности.