М.В. Осорина рассказала о факультете психологии и своих учителях

6 декабря 2020 года отмечает 70-летие Мария Владимировна Осорина — кандидат психологических наук, доцент, Почетный работник высшего профессионального образования РФ, заведующая кафедрой детской практической психологии Института «Иматон», руководитель и научный консультант программы дополнительного профессионального образования «Детская практическая психология». Предлагаем Вашему вниманию отрывок статьи «“Золотой век” жизни факультета психологии ЛГУ времен Б.Г. Ананьева: воспоминания трех сокурсниц (1968–1973 гг.)».

О том, как Мария Владимировна Осорина узнала о факультете психологии Ленинградского государственного университета

«Я узнала о существовании такого факультета смешным и неожиданным образом — от незнакомого араба, похожего на Пушкина. Весной 1968 года, как раз когда я стояла перед мучительным выбором, куда поступать, моя мама преподавала русский язык иностранцам, и на занятиях одному из них стало плохо. Его отправили в больницу, а маму попросили сопровождать в качестве переводчика, потому что он недавно приехал и говорил только по-французски. Пока врачи обсуждали, что с ним делать, она сидела в коридоре рядом с молодым арабом, который тоже ждал своего товарища. Она спросила араба, где он учится, и тот радостно сообщил, что на факультете психологии ЛГУ и в восторге от этого заведения. Дома она рассказала, что существует такой факультет — все очень удивились, так как ни мы, ни наши знакомые не знали, что психологии можно учиться в ЛГУ. А для меня это было радостной находкой, так как показалось, что именно в этой пока неизвестной мне области найдут применение мои многочисленные увлечения поведением животных, рисованием, взрослым и детским фольклором, языками и т.п. До этого были мысли о том, чтобы заняться этнографией, но чувствовалось, что это не совсем то, что надо. До сих пор благодарю судьбу, что так получилось».

О собеседовании и вступительных экзаменах

«Собеседование сотрудники факультета проводили очень внимательно и хорошо. Со мной тогда разговаривала Надежда Анатольевна Кудрявцева, и мне это тоже запомнилось. Через восемь лет, уже перед окончанием аспирантуры, она была одним из рецензентов моей кандидатской диссертации на предзащите... Мы сдавали сначала письменную математику, которая по трудности была на втором месте после матмеха, но чуть сложнее, чем на физфаке и тем более биофаке. Потом был объемный устный экзамен по истории СССР, которую нужно было знать от древних князей до последних решений партийных съездов КПСС, затем была устная биология и завершал всё письменный экзамен по литературе — сочинение. Самым трудным в этом наборе экзаменов была их разнонаправленность: кто хорошо знал математику, обычно совсем не интересовался гуманитарными предметами, а кто любил гуманитарные, чаще всего не сильно уважал биологию и математику.

Когда мы уже учились на первом курсе, нам рассказывали, что такой выбор экзаменов далеко не случайно сделал создатель факультета — Борис Герасимович Ананьев. Его замысел состоял в том, чтобы, во-первых, отобрать наиболее одаренных, а как психолог он знал, что пройти такие разные вступительные испытания будет легче тем, кто способен работать с самым разным материалом. А во-вторых, конкурс на факультет был очень велик, и сложная письменная математика давала возможность быстро и безболезненно отсеять основную массу претендентов.

Я сами экзамены плохо помню, они прошли какой-то невнятной чередой, оказались менее сложными, чем я думала. Может быть, оттого, что нас в 239-й школе так муштровали, что мы были с запасом готовы ко всем испытаниям. Для меня главной заботой было не потеряться в клубящейся толпе ребят, двигавшихся в разные аудитории, и правильно прийти туда, куда требовалось. Единственное, что меня поразило, — это антисоветская листовка, которую кто-то повесил в вестибюле исторического факультета. Я видела такое впервые в жизни. Она была написана на вырванном из тетради листочке мальчишеским почерком, очень страстно, но непонятно, к чему призывала. Шло лето 1968 года, в Чехословакии была Пражская весна, пытались построить социализм с человеческим лицом. Листок висел в углу у неработающего гардероба. Его наскоро с удивлением прочли 2–3 человека, потом подошел какой-то взрослый, протянул руку, сорвал, скомкал, выбросил в урну, как будто ничего и не было. И все пошли по своим делам».

Первое знакомство с сокурсниками и колхозный опыт

«Колхоз был настоящей школой жизни. Я там была поваром и с 5:30 утра пыталась разжечь в сарайчике плохонькую печь, на которой мы всё готовили. А завтрак надо было сделать человек на 40. И дальше трудилась там до самой ночи. Так что в полях я не была, но с большим интересом наблюдала людей, приходивших на завтрак, обед и ужин. Никогда раньше я не видела столько сверстников из разных концов страны. Хотя это смешно звучит, но было удивительно, что они все говорят по-русски, по большому счету принадлежат к общей культуре, несмотря на разность национальностей и социального статуса. На наш курс поступило тогда 63 человека, но таких, как мы, школьников после 10-го класса, было меньше половины — поэтому и конкурс для нас был такой высокий. В те времена каждая республика СССР могла прислать в ЛГУ на каждый факультет по 2 представителя, для них проводился местный конкурс. У нас были люди из всех трех прибалтийских республик, с Кавказа и из Средней Азии. Уровень подготовки у них был очень разный.

А еще были парни после армии, и для них проходной балл был ниже, чем для школьников. Они были старше нас на несколько лет и держались вместе. Именно они чаще отстаивали свои права на лучшее спальное место, на добавку, на стипендию, играли в карты, ругались матом, но и чаще брали на себя ответственность в затруднительных ситуациях. Когда начались занятия, даже открывание старинных окон для проветривания нашей главной аудитории обычно было их инициативой. В общем, они держали себя как взрослые

Потом, когда я уже училась в аспирантуре, каждую осень было то же самое — и аспиранты, и научные сотрудники, и кое-кто из преподавателей, даже не первой молодости, дней по 20 трудились в колхозе, живя в довольно трудных условиях. Денег за это практически не получали, считалось, что работали за еду. Варили себе сами. Продукты — овощи, крупы, иногда мясо — давал колхоз. Взрослых сотрудников обычно кормили лучше, чем студентов. Они более напористо отстаивали свои права, и с ними больше считались местные колхозные начальники. Университет просто поставлял им нужную рабочую силу, как положено было делать в те времена и вузам, и научно-исследовательским институтам. Жалко, конечно, что бездарно тратилось столько времени и сил, но колхоз тоже дал неожиданный и по-своему полезный для городского человека жизненный опыт.

Помню, летом после окончания первого курса часть времени в колхозе мы занимались уборкой с поля огромных выкорчеванных пней. (Эта деятельность считалась обязательной производственной практикой.) Вдвоем, втроем или вчетвером брали эти пни за корни и бросали на огромный металлический лист, который тянул тяжелый трактор, медленно ехавший впереди. Если пней было много, то, пока мы грузили, тракторист засыпал на обочине, поскольку был пьяноват. Чтобы не тратить силы на его пробуждение, некоторые из нас попросили его научить водить трактор, и я, в частности, тоже освоила это дело. Была приятна независимость, самостоятельность, а также ощущение, что управляешь тяжелым танком, который тебя слушается. Забавно, что в нашей команде были только тихие домашние девушки. Парни поехали в стройотряд, где можно было заработать».

Первые впечатления от здания факультета и его интерьеров (дворец А. Бобринского на Красной ул., д. 60, — ныне Галерная, д. 60)

«На общественном транспорте обычно студенты доезжали до площади Труда или Театральной, а дальше шли пешком. Шли по Красной улице, тогда так называлась старинная Галерная, до ее конца, потому что усадьба Бобринского была последней. Или другим путем — по каналу Круштейна (теперь вернули старое название — Ново-Адмиралтейский канал), на другой стороне которого была петровская Новая Голландия, а потом проходными дворами попадали на Красную уже около факультета. И тот и другой путь были впечатляющими: старинные дома, многие из которых с мемориальными досками, дух Петербурга XVIII века. Пушкинский дух тоже там витал, потому что в одном из домов на Галерной он некоторое время жил, а во дворце часто бывал в гостях у жены Бобринского. У нее был салон, где собирались многие замечательные люди того времени, и, несомненно, они все присутствовали когда-то на музыкальных вечерах в том уютном камерном мраморном зале с лепниной и фресковым бордюром, с огромными окнами, выходившими в сад. В этом зале у нас были потоковые лекции по общей психологии. Когда мы сидели там на лекциях, я всегда помнила о тех, кто бывал в нем до нас.

Меня всегда впечатлял наш двор: каменные опоры старинных парадных ворот с бюстами героев в лавровых венках, мощеный булыжником обширный двор, который когда-то объезжали по кругу кареты гостей, и выложенная парными каменными плитами центральная дорожка, тянувшаяся от ворот к главному входу. Над ним на фронтоне дворца стояли четыре фигуры: три очень живые грации, слегка прикрывшиеся снизу хламидами, а у левого угла, в одном ряду с ними, — какой-то каменный старикан с бородой, завернувшийся в свое одеяние. Он одновременно и отворачивался от граций, и поглядывал на них. Я любила рисовать этот двор: делала много набросков с разных точек — и с улицы, и из окон боковых флигелей. До сих пор храню рисунки, где он у меня изображен в разных видах — и современный, и со старинными каретами.

Вид на этот двор открывался и из окон небольшого кабинета Б.Г. Ананьева, который именно во время нашей учебы на факультете был его деканом (с 1967-го по 1972-й — год его смерти). Кабинетик находился на втором этаже правого флигеля, а вход в него был из крошечного помещения деканата по работе со студентами, где сидели секретарша и ее помощница. У Ананьева был старинный стол и большое старинное резное кресло с высокой спинкой. Когда факультет переехал из дворца Бобринского на набережную Макарова, 6, уже после смерти Ананьева, в середине 1970-х, кресло осталось на прежнем месте и перекочевало в лабораторию имени Ананьева при НИИКСИ. Его называли ананьевским, в нем сидел заведующий лабораторией, а потом после ремонта здания оно куда-то исчезло.

Мне всегда казалось, что въездной двор дворца Бобринского обладал мощным притяжением, был местом силы. На него всегда хотелось смотреть — и было не скучно. В холле второго этажа, по которому пробегали спешащие люди, нередко можно было увидеть молчаливую фигуру Бориса Герасимовича, стоявшего у одного из ряда больших окон и в задумчивости смотревшего во двор. Думаю, не случайно и символично, что именно в этом дворе он принял смерть — здесь он упал в теплый весенний день 1972 года, когда шел на факультет. Это был третий и последний обширный инфаркт, от которого ему уже не суждено было оправиться».

Как учили на факультете психологии

«В те времена дисциплина студентов была гораздо выше, чем сейчас. Занятия начинались в 9:00. Общественный транспорт был страшно переполнен. Из дома, с Большой Охты, я добиралась до факультета около часа, но для этого надо было ухитриться втиснуться в автобус, из задних дверей которого еще при подъезде к нашей остановке вывисали спины двух-трех человек, стоявших на нижней ступеньке. Надо было исхитриться просунуть руку поглубже в дверь, уцепиться за боковой вертикальный поручень и поставить носок одной ноги на краешек нижней ступеньки. Можно было надеяться, что через пару остановок удастся втиснуться внутрь автобуса №22, который довозил до Театральной площади.

И студенты, и преподаватели сдавали пальто в гардероб. Невозможно было себе представить, чтобы кто-то зашел в пальто в аудиторию через 15–20 минут после начала лекции, тем более в запорошенной снегом одежде, и стал раздеваться и отряхиваться прямо у своего места, как это часто делают сейчас. Также не существовало таких теперешних студенческих словечек, как «препы», «преподы» — преподаватели, «научник» — научный руководитель и т.п.

Б.Г. Ананьев приходил на свои лекции в камерный музыкальный зал минута в минуту. Если он успевал закрыть за собой дверь, люди, которые отстали от него метра на два, уже не смели входить в аудиторию и оставались слушать за дверью. Особенно почтительны в этом плане были те, кто отслужил в армии. Ананьева слушали, затаив дыхание, старались не скрипеть деревянными пюпитрами, приделанными к спинкам стульев переднего ряда. Стулья были соединены друг с другом по шесть в ряд, поскрипывали при любом шевелении сидящих или пишущих на пюпитрах представителей следующего ряда у них за спиной. Устройство этой мебели заставляло помнить, что от твоих действий зависит благополучие твоих товарищей.

...Чувствовалось, что у Ананьева была острая нехватка кадров. Ведь до 1966 года, когда открылся факультет, было всего лишь небольшое отделение психологии на философском факультете ЛГУ. Ананьев мобилизовал всех своих дельных учеников, даже разъехавшихся по другим городам, например, Льва Марковича Веккера, работавшего с 1950-х в Вильнюсе. А потом взял на работу еще многих людей других специальностей: математиков, инженеров, медиков, гуманитариев разных видов. Кто-то из них хорошо освоился, полюбил психологию и стал ей служить. А кто-то приспособился и остался на факультете, но психологом так и не стал и психологию не любил. Вообще, Ананьев старался поддерживать всех, у кого, с его точки зрения, была хоть какая-то искра Божия и кто мог хоть что-то нужное для факультета делать… При Ананьеве и именно им на факультете поддерживалась слегка восторженная и приподнятая атмосфера благоговения перед общим делом — служением психологии. Она очень благотворно влияла на всех. На мой взгляд, одним из наиболее замечательных качеств Бориса Герасимовича была его истинная и глубокая любовь к психологии, — любовь, которую не так часто испытывают к науке, которой занимаются, современные психологи.

На юбилейных встречах наших сокурсников кое-кто любил повторять, что ценил в наших преподавателях то, что они не нисходили до студентов, а поднимали их до себя, разговаривая с ними, как со взрослыми коллегами. Это в буквальном смысле было так. Лучшие преподаватели относились уважительно, говорили серьезно, старались высказываться по существу, для них важно было сформулировать и донести до нас свою точку зрения на главные теоретические проблемы обсуждавшихся тем...»

Любимые преподаватели: что они дали

«К большому сожалению, довольно слабым было преподавание философских дисциплин, а также английского языка — из-за того, что соответствующие факультеты предоставляли не самых сильных преподавателей. Надо сказать, что поначалу все преподаватели вызывали интерес у первокурсников. К ним присматривались, выделяли чем-то привлекательных для себя личностей, обсуждали их с приятелями. Когда начались занятия, я с удивлением обнаружила, что бессмертна старая традиция «обожания» учителей, многократно описанная в мемуарах бывших выпускниц институтов благородных девиц и гимназисток царских времен. Обожание обычно характерно для юных девушек, которых, как всегда на факультете психологии, было большинство. А потом оказалось, что оно не чуждо и парням. Возможно, эта традиция воспроизводится потому, что заинтересованное внимание и восхищение изначально авторитетным взрослым — это простейший способ внутренне присоединиться к нему, принять его и согласиться искренне внимать тому, что он говорит. Первокурсникам нравилось наблюдать за преподавателями: за их двигательными повадками, внешностью, манерой говорить. Помню, как обсуждалась красота чьих-то профилей, бархатный пиджак Иосифа Марковича Палея, сходство преподавателей с героями фильмов и актерами. Девочка, которой очень понравился Б.Г. Ананьев, тут же назвала в его честь Борисом своего кота. Не отставали и парни. Обнаружилось, что они падки на высокий статус, известность и влиятельность преподавателей-мужчин, а также на сочетание красоты, ума и энергетики у женщин. Поэтому безусловным кумиром многих парней на нашем курсе была Люция Петровна Павлова с биофака, которую они вспоминали на протяжении многих лет и после окончания университета. Ясно, что вскорости эти наивные переживания уступили место более вдумчивому отношению. Ведь задача выбрать себе научного руководителя, который сможет для тебя стать настоящим наставником, поначалу возникла уже на втором курсе, когда надо было писать курсовую работу. Все более или менее разумные студенты в конце концов, хотя бы к четвертому курсу, находили себе руководителя, который им подходил.

Если бы у меня спросили в молодости, что для меня важнее всего в моих учителях, я бы, наверное, не смогла отчетливо сформулировать то, что скажу сейчас. В целом поведение всех было поучительным и в плане того, как надо что-то делать, и в плане того, как не надо. Конечно, ценно, когда человек что-то хорошо знает, понимает и может до тебя это донести. Но я сейчас осознаю, что мне было важнее то, как человек думает. Но не в чисто интеллектуальном плане, не в смысле внешней умности. Для меня самым интересным было то, куда и насколько далеко он способен проникнуть, насколько широко это взять, насколько тонко понять внутреннюю жизнь и глубинные закономерности предмета своего интереса. В общем, интересовало в людях то, что по тем или иным причинам им в этой жизни открыто и дозволено понять. И тут важен не столько ум как таковой, но объем души, смелость ума и сердца и их чуткость, любовь к тому, что делаешь.

Кому-то открывается немногое и простое, другим — больше. Некоторым открыта дорога в даль, и они могут повести за собой тех, кто может им сопутствовать отчасти или всецело. Они могут показать пути, которые раскрываются перед идущим. Возможностью быть таким проводником, способностью помочь другим подключиться к потоку, который понесет их дальше уже самостоятельно, как мне кажется, определяется одаренность настоящего Учителя. В этом плане наиболее потентными были двое, кого мы так часто поминали, — Б.Г. Ананьев и Л.М. Веккер.

Наиболее тонким и магически сильным прозрением Веккера для меня было его интуитивное чутье в отношении ключевого пункта психической жизни — феномена психической проекции. Это ему открылось как озарение еще в подростковом возрасте: почему психический образ формируется у нас где-то внутри, а выкладывается всегда наружу — в пространство так называемого внешнего мира. Эта проблема волновала его до последних дней, хотя, возможно, не до конца была им интеллектуально обработана по причине позитивистски материалистического мировоззрения, но внутренне он, как никто, глубоко ее понимал и восхищался этим психическим чудом. Через Веккера оно открылось и мне, как драгоценное приобретение, сделанное именно с его помощью.

Б.Г. Ананьев поражал меня своим глубоким пониманием психической сферы человека, специфики ее природы, тонким сенсуализмом. Он чувствовал «психическую материю» и был способен на своих лекциях достичь того, чтобы ее ощутили и его слушатели. Это редчайшее качество даже для высокопрофессионального психолога. Благодаря этому он отличался широтой мышления и интересом к самым разным сторонам психической жизни, умел заражать этим интересом других, умел вдохновлять людей на маленькие и большие подвиги во имя развития психологической науки, которую уважал и которой служил.

По душевному устройству Борис Герасимович был мне очень близок. На его лекциях, как мне казалось, удавалось настроиться на его волну и лететь вслед заним. Поэтому я особенно люблю читать первокурсникам первую часть курса лекций по общей психологии, посвященную ощущениям. И по стилистике, и по содержанию это внешне не похоже на то, как читал Б.Г., но я стараюсь, чтобы в этих лекциях присутствовал тот же дух и нес его тот же поток. Поэтому ощущаю себя продолжателем ананьевской традиции.

Меня потряс и вызвал глубокое уважение конец жизни Бориса Герасимовича. Со двора дворца Бобринского его увезли с обширным инфарктом. Он знал, что надежды для него нет. И предложил преданным ему сотрудницам воспользоваться ситуацией, раз ничего другого сделать было нельзя, и провести на нем замеры психофизиологических параметров в процессе умирания, поскольку это редкий случай для исследователя, а он — хорошо подготовленный испытуемый, способный дать подробный самоотчет. Говорили, что в слезах они согласились. Через три дня, 18 мая 1972 года, его не стало. Его смерть потрясла меня тогда до глубины души. Я была и на прощании с ним, и на похоронах. Я надеюсь встретиться с ним в мире ином, чтобы поговорить о связи сущности психического с бытием в теле и без него. Вживе поговорить с Б.Г. лично ни разу не удалось, но это не столь важно, потому что главное и так произошло».

Источник: Вестник СПбГУ. Серия 16. 2015. Вып. 4. М.В. Осорина, Л В. Бочищева, О.И. Даниленко. «Золотой век» жизни факультета психологии ЛГУ времен Б.Г. Ананьева: воспоминания трех сокурсниц (1968–1973 гг.)