Очеловечивание творчества: проблемы и перспективы

Творчество как научная проблема изучается в психологии сравнительно давно и не​случайно считается одной из самых серьезных областей теоретического и экспериментального исследования.[ 21], [33], [47] Очевидно, что в этой проблеме в той или иной мере представлены и вопросы активности психического отражения, продуктивности деятельности человека, природы способностей, их социальной и/или биологической обусловленности, и т.п. Но что скрывается за терминами "творчество", "творческая деятельность", которые мы часто и достаточно легко используем в наших работах, что вообще значит быть творческим человеком, творческой личностью, специалистом, твор​чески относящимся к своему делу? Можно ли, и, если да, то как нужно формировать творческую деятельность, воспитывать таких специалистов? Вопросы эти носят отнюдь не риторический характер, так как за ними стоят и определенные теоретические позиции, и, к сожалению, весьма скромные результаты попыток найти ответы на эти вопросы.

Во многом неразработанность конкретной научной проблематики в области психологии творчества, особенно в ее практикоориентированных аспектах, связана со сложностями методологического свойства, которые, как показывает анализ психологической [44], [47], [51] и психолого-педагогической литературы [2 ], [26], [ 31], [42], как правило, не осознаются и в силу этого недооцениваются.

При всем многообразии подходов и позиций [1], [18], [47], различии контекстов, в которых описывается картина творческой деятельности [2 ], [10], [33], богатстве аргументов в пользу той или иной точки зрения [26], [47], [51], факты, излагаемые в результате проведенных исследований, оказываются не только весьма "скудными", но и поразительно сходными. Практически во всех работах выделяются известные с конца XIX в. три основные фазы или стадии решения так называемых творческих задач, предлагаемых испытуемому в качестве "стимульного" материала: первая по содержанию представляет собой попытки использовать накопленный опыт в поисках решения задачи. Если задача не решается, о чем свидетельствуют "пробы и ошибки", являющиеся наглядной иллюстрацией характера деятельности на этой стадии, возникает вторая стадия, когда в деятельности наступает более или менее явно выраженная пауза. Ряд авторов считает, что в течение этой паузы осуществляется некая скрытая, но психологически важная работа – осуществляется "инкубация" или "созревание" идеи. [21], [33] Затем наступает третья стадия: когда неожиданно для самого человека, порой, в самой неподходящей обстановке возникает идея решения стоящей перед ним проблемы, происходит так называемое озарение – инсайт. Как правило, подобное состояние эмоционально переживается очень остро, что дает многим психологам основание полагать, что необходимую, если не определяющую, роль в творчестве играют не столько интеллектуальные возможности человека, сколько его эмоции и чувства, выступающие основным фактором смысловой организации и регуляции поведения. [41], [46] Далее, как считают многие исследователи, идет лишь "доводка" найденного ре​шения, его "оформление", проверка следствий, разработка деталей, анализ условий внедрения результатов, и т.п.

Очевидно, что за описанными явлениями скрывается какой-то процесс, но суть его остается до настоящего времени неясной, что, тем самым, дает богатый простор для различных гипотез о сущности и содержании творческой деятельности человека и, соответственно, разнообразных интерпретаций "механизмов" творчества. [11], [47] и др.

Следует отметить, что такая же картина, внешне весьма схожая с описанной выше, была довольно подробно представлена в исследованиях поведения животных, причем не только при изучении "интеллекта" обезьян [27], [54], но собак, кошек, мышей, и даже …ворон [30], [52], [57], что, собственно, и позволило говорить о наличии у животных возможностей "разумного" решения задач. [15]

Полученные зоопсихологами и этологами факты как будто бы подтверждают вывод, что в ситуациях, которые и для животных выступают как своего рода "творческие" задачи, т.е. не позволяющих им использовать сложившиеся ранее способы поведения, животные и человек, действуют аналогично. Вначале – более или менее длительные, хотя и не всегда "разумные", попытки использовать имеющийся опыт для преодоления сложностей ситуации, затем – приостановка каких бы то ни было активных попыток, их, так сказать, "оттормаживание", и, наконец, – неожиданно возникающее, иногда в связи с какими-то совершенно второстепенными, а, зачастую, просто случайно изменившимися обстоятельствами, решение задачи, которое отвечает условиям ситуации.

Конечно, в деятельности человека, решающего творческую задачу, такого рода случайные обстоятельства, которые "наталкивают" на нужное решение, носят зачастую анекдотический характер, о чем свидетельствуют описания творческой деятельности ряда ученых, изобретателей, художников, музыкантов, композиторов и т.д. [2], [28], [50] Отсюда так много в психологической и, особенно, в "околопсихологической" литературе глубокомысленных рассуждений о роли случая в открытии и изобретении. Ряд авторов вообще считает, что случай - внутренне необходимое и поэтому неизбежное условие всякого творчества. [33], [46], и др.

Насколько подобные точки зрения адекватны сущности творчества как формы, вида или уровня деятельности человека, а, возможно, и ведущего "механизма" ее развития? Конечно, азы диалектики учат нас, что "необходимость пробивает себе дорогу через случай​ность". В то же время из диалектики мы знаем, что "слепа необ​ходимость, пока она не познана". Возможно, пока мы знаем лишь такой тип существования творческой деятельности, "господство" случая неоспоримо, действительно необходимо и внутренне неизбежно для всякого творчества? И может быть поведение "келеровских" обезьян и творческая мысль человеческого гения – это действительно – по сути – одно и то же?

В истории зоопсихологии борьба с антропоморфизмом всегда имела позитивный характер, принципиально важный для становления научных основ этой отрасли сравнительной психологии. Но для развития психологии в целом столь же опасен и зооморфизм, который, выступая в одеждах объективного подхода к исследованию деятельности человека, реально остается формой "натуралистической" трактовки его психологии. Представляется, поэтому, что даже само сходство в описаниях поведения животного и творческой дея​тельности человека должно настораживать вдумчивого читателя и заставлять его внимательнее относится к результатам подобных психологических исследований. Ведь нельзя исключить, что за поверхностно схожими описаниями могут скрываться "разноприродные" сущности. Для П.Я.Гальперина, например, подобные факты "высветили" фундаментальную для общей психологии проблему ориентировочной деятельности как ведущей формы и важнейшей "функции" психики, что, в свою очередь, послужило основой для кардинального пересмотра им предмета психологии, а закономерным следствием нового понимания предмета и задач психологии стала разработка процедур планомерного поэтапного формирования умственных действий как ведущего метода психологического исследования специфики ориентировки человека в поле образа, в том числе и в условиях его творческой деятельности. [16], [17 ], [18]

Но в психологической науке всегда находились авторы, для которых подобное сходство в описаниях поведения животных и дея​тельности человека становилось аргументом в пользу сохранения "натуралистического" подхода к психологии человека. Логическим следствием этой позиции является более или менее последовательное отождествление жизнедеятельности животных и дея​тельности человека. Популярным до сих пор это отождествление остается в сравнительной психологии и этологии. [33], [51], [54] В рамках классической теории "двух факторов", возрожденной вновь в современной психогенетике, им грешила и грешит детская психология.

Характерно, что даже Л.С.Выготский в начальной стадии разработки своей концепции происхождения высших психических функций считал возможным рассматривать эти функции как "натуральные" или "естественные" формы поведения, лишь опосредствованные "внешними" знаками как "искусственными" стимулами, направленными на самого человека, которые в результате интериоризации становятся его "внутренними" средствами регуляции собственного поведения. [15; с. 106]

Конечно, в свое время бихевиоризм, сведенный его адептами лишь к описанию внешней картины поведения животных, для многих психологов, в том числе и для Л.С.Выготского, выступал, прежде всего, как основной путь "объективного" психологического исследования. В период идейного господства интроспективной психологии сознания бихевиоризм действительно являл собою глоток свежего воздуха. И не его вина, а его беда – сохранение (во всех его модификациях) внутренне присущей ему парадигмы натуралистического, а, по сути, "зоологического" подхода к исследованию деятельности человека, которым, кстати сказать, он "заразил" и многие другие направления и школы психологии.

Не говоря уже о сторонниках классического бихевиоризма и его российских аналогов в виде рефлексологии или реактологии, для которых "натурализм" и "зооморфизм" выступали "символом веры", даже в сознании многих современных отечественных авторов дремучий "зооморфизм" может вполне уживаться и с фразеологией "деятельностного" подхода, достаточно познакомиться с тезисами некоторых психогенетиков о "биосоциальной" природе человека, ставшими популярными в последние годы в рамках критики "советского" этапа развития нашей психологии.

К сожалению, подобный подход до настоящего времени сохраняется и в психологии творчества. Как не покажется кому-то странным наше утверждение, но самая четко выраженная и последовательная позиция, сознательно отождествляющая поведение животных и творческую дея​тельность человека в отечественной психологии принадлежит Я.А.Пономареву, в течение ряда десятилетий разрабатывавшего так называемую уровневую концепцию творчества, основной принцип которой был сформулирован самим автором в виде закона "…трансформации этапов развития психологического механизма поведения, в частности творческого (или вообще какой-либо системы) в структурные уровни организации этого механизма (системы) и функциональные ступени решения творческих задач (функциональные ступени дальнейших развивающих взаимодействий)" [58; с. 175]

Причем Я.А.Пономарев не случайно придал этому закону такую "обобщенную" форму. Для Я.А.Пономарева сформулированный им "закон" объяснял суть всех эволюционных процессов, ибо "…творчество в этом контексте выступило как механизм движения – как обновление, в данный период связанное прежде всего с преобразованием неживого в живое". [45; с.12] С этой позиции и поведение животных, и поиски решения задач дошкольником, и творческая деятельность профессионала – по сути – одно и тоже.

Отметим однако, что в процитированном выше авторском предисловии к своей последней книге "Психология творения" Я.А.Пономарев был вынужден специально подчеркнуть, что "…сложившееся у меня впечатление относительно восприятия этого принципа психологической наукой говорит о том, что со стороны науки ему не уделено должного внимания: многое в этом принципе остается не понятым" [там же, с.5] Думается все же, что причиной такого "невнимания" коллег по научному цеху к сформулированному Я.А.Пономаревым принципу являлось все-таки не их "непонимание", а его абсолютная абстрактность, присущий ему формальный "объективизм" и утрата реального психологического содержания, сознательно и последовательно защищаемые самим автором как необходимые методологические установки психологического исследования.

Я.А.Пономарев неоднократно отмечал, что психологическое исследование, особенно в условиях лабораторного эксперимента, должно следовать принципу "очистки психологического механизма поведения от его содержательной стороны" [там же, с. 12], т.е. освобождаться от рассмотрения конкретного содержания задачи, которую должен решать испытуемый. Особую гордость в этой связи Я.А.Пономарева вызывала найденная им когда-то в сборнике математических головоломок задача "Четыре точки", которая, по его мнению, строго соответствовала выдвинутому им принципу "очистки…". Однако можно огорчить сторонников и последователей Я.А.Пономарева: о какой-то особой "очищенности" этой задачи от внутренне присущего ей содержания говорить затруднительно. Если напомнить суть этой задачи – "перечеркнуть четыре точки тремя прямыми линиями и при этом вернуться в исходную точку", то непредвзятому читателю становится очевидным, что эта, на первый взгляд, совершенно абстрактная задача реально является обычным школьным заданием по геометрии – "вписать" квадрат в треугольник. Причем, как отмечал сам Я.А.Пономарев, будучи представленным в такой формулировке, это задание не представляет собой какой бы то ни было "творческой" задачи. [44; с. 12] Более того, Я.А.Пономарев не раз подчеркивал, что творческой (в придаваемом им самим смысле этого термина) эта задача для нормального испытуемого остается лишь в течение 10 минут, когда он пытается "вырваться" из "барьеров", навязанных ему формой предъявления данного задания. [там же, с. 13] Как в этой связи не вспомнить мудрые слова В.Келера о том, что "…всякое испытание интеллекта необходимо является испытанием не только для испытуемого, но и для самого экспериментатора". [27; с.203 ]

Поэтому, не обсуждая в данной статье этот закон в виду его психологической бессодержательности, остановимся на той общетеоретической позиции, которая лежит в основе концепции Я.А.Пономарева, и тех психологических следствиях, которые, на наш взгляд, с неизбежностью вытекают из заявленного им подхода к исследованию механизмов творчества.

Напомним схему (см. рис.1), которая появлялась во многих книгах Я.А.Пономарева: два треугольника, символизирующих "взаимодействие" логики и интуиции в процессе творчества, расположены вертикально и направлены вершинами друг на друга, вершина каждого треугольника покоится на основании другого [42; с. 264.]

Рис 1.

По мнению Я.А.Пономарева данная схема наглядно представляет структурные уровни дискурсивного мышления и не только раскрывает "психологическую организацию мышления" [42; с. 264], но и психологический механизм решения творческой задачи, а с ее помощью "…легко объясняется основная масса фактов зарегистрированных психологией творчества". [там же; с. 266]

Согласно этой схеме, на уровне логического мышления, "образуемого" основанием верхнего треугольника (сторона ВС) и двумя другими его сторонами, символизирующих совокупность способов субъективного контроля (сторона АВ) и объективных оценок (сторона АС), человек использует сложившиеся ранее способы действия, выступающие в виде набора сформировавшихся программ поведения или алгоритмов усвоенных индивидом действий. При таком уже достаточно "оригинальном" авторском понимании логического мышления оно, являясь некой абстрактной "результирующей" лишь частного субъективного опыта отдельного индивида, в принципе не может "выводить" своего обладателя за границы его прошлого опыта. "Точка" интуитивного мышления, представленная на этом уровне дискурсивного мышления вершиной Е второго, нижнего треугольника DEF, близка к нулю, что, по мнению Пономарева, схематически отражает "затухание" роли интуиции в логическом мышлении.

Что же в этой концепции представляет собой "чисто" логическое мышление, его так сказать предельное состояние, когда полностью отсутствует интуитивное мышление? С точки зрения Я.А.Пономарева – это программы, реализуемые ЭВМ, функционирование которых Пономарев рассматривает как высший уровень развития логического мышления. Справедливости ради отметим, что Я.А.Пономарев понимает, что применительно к ЭВМ термин мышление психолог должен употреблять с осторожностью и поэтому приводит его в кавычках (см. [42; с. 265]).

Точка зрения, отождествляющая формально-логические операции с процессом логического мышления весьма распространена и не только в психологии, и Я.А.Пономарев отнюдь не первым оказался среди ее сторонников. Но подобная трактовка логического мышления с самого начала противоречит результатам фундаментальных исследований роли логической культуры человеческого мышления и логики как его основы – прежде всего роли ее содержания и лишь в меру учета этого содержания значения тех или иных формальных структур "существования" логических процедур – как в деятельности отдельного человека, так и в соответствующих технических устройствах, специально созданных для их реализации. [3], [9], [17], [22], [38] и др. Как говорили старые авторы "математика (и, добавим мы, формальная логика. – Н.Н.) подобна жернову, и засыпав лебеду вы никогда не получите пшеничной муки". Отметим, что подобный взгляд на логику, которого, к сожалению, не избежал Я.А.Пономарев, де-факто привел его к реальному игнорированию логики как важнейшего человеческого инструмента творческой деятельности человека и уже с логической неизбежностью заставил его искать объяснение механизмов творчества в обращении к интуиции.

Я.А.Пономарев не оставляет сомнений в возможной неадекватности понимания его позиции и специально подчеркивает, что творчество начинается лишь там и лишь в тех и только тех случаях, когда логические программы "не срабатывают" в той мере, в какой необходимо для решения стоящей задачи. С точки зрения Я.А.Пономарева полный "провал" логических программ и "падение" на самый нижний уровень дискурсивного мышления, на котором, соответственно, "логика" уже отсутствует (вершина А треугольника АВС), а "интуиция" представлена в полной мере (сторона DF треугольника DEF), делает задачу творческой. Как пишет Я.А.Пономарев: "Неадекватность таких программ (субъективная логика не подтверждается практикой) превращает задачу в творческую. Решение ее теперь возможно лишь с помощью интуиции" (курсив автора. – Н.Н.) [42; с. 266] Следуя логике рассуждений Я.А.Пономарева, можно заключить, что собственно творческая задача – это задача, всегда решаемая на уровне интуитивного мышления, представленным нижним треугольником DEF, который "образован" непосредственным объективным контролем вещами (сторона DE) и чисто субъективными, так сказать, эмоциональными оценками (сторона EF).

Если же "опуститься" ниже указанного уровня, то мы попадаем в "царство" строго интуитивного мышления – мышления животных являющегося непосредственным отражением объективных условий, возникающим в ходе материального "взаимодействия" двух "объектов" – субъекта поведения и условий ситуации. [42; с. 265] Важно подчеркнуть: в концепции Я.А.Пономарева нет никакой недосказанности, никаких околичностей, никакого заигрывания с читателем, все выражено предельно точно и ясно: логика в чистом виде – это функционирование машины, интуиция в чистом виде – это мышление животных. Чем же с точки зрения Я.А.Пономарева является дискурсивное мышление человека, уровни которого представлены на схеме? Это некая "смесь" машиноподобной логики и интуиции животного, теоретически "упорядоченная" автором в виде "уровней организации и ступеней функционирования" [42; с. 264-266]

Можно соглашаться, или не соглашаться с этой позицией, но представлена она четко. И если мы остаемся с теми традиционными фактами решения творческих задач, которые широко известны, то, как это ни прискорбно, все они указывают на три основные стадии творческого акта: первоначальные бесплодные попытки решения задачи (функционирование логических стереотипов), декаляж (связанный с отказом от использования сознательных и "логически" понятных поисков решения) – отсюда более или менее выраженная пауза, и, наконец, - неизвестно откуда возникшее решение ("включение" интуиции). Анализируя эти три стадии, можно разрабатывать любые концепции, в концепции Я.А.Пономарева они объясняются таким образом. Действительно, ведь неожиданно возникающее решение можно приписывать чему угодно, но, значит, можно и интуиции. И вся экспериментатика, предложенная Пономаревым, включая и основную, и вспомогательную задачу, другие приемы и процедуры "введения" подсказок, и т.п., – все это, по сути, всего лишь средства для систематического экспериментального воспроизведения того стихийно идущего процесса решения задач, который неоднократно описывался в работах по психологии творчества и у других авторов [1], [16], [21] и др.

По Пономареву творчество возможно только там, где не "срабатывают" сложившиеся ранее и так или иначе представленные "в сознании" стереотипы поведения, а посему необходим интуитивный, т.е. неосознанный, а потому и неожиданный для самого субъекта, "выход" за границы осознаваемого им опыта и накопленного знания. Выход этот по Я.А.Пономареву происходит за счет "непосредственного" отражения действующих факторов в виде "побочного" продукта, возникающего в ходе, пусть и сознательной, но не адекватной деятельности. В силу тех или иных случайностей, возникающих в ходе деятельности, этот продукт в последующем может быть осознан, что, собственно, и представляет собой психологический механизм творчества. Но так как интуитивное мышление по самой своей сути и источникам происхождения является по Пономареву мышлением животноподобным, то это и объясняет сущностное "сродство" творческой деятельности человека и поведения животных.

Правота концепции Я.А.Пономарева, как, впрочем, и многих других авторов, заключается в том, что для понимания любого творчества важно зафиксировать наличие "зазора" или "разрыва" между сложившимися в деятельности возможностями человека и теми, которые объективно необходимы для преодоления тех трудностей задачи, которые, собственно говоря, и делают ее творческой. Однако принципиальная "неполнота" этой концепции в том, что она рассматривает лишь один путь преодоления этого "зазора" – через спекулятивно постулируемый в концепции "отказ" от логики и апелляцию к интуитивному формированию возможного "побочного продукта" с последующим его случайным осознанием в виде найденного решения задачи.

Общий вывод, который логически напрашивается при такой трактовке механизма творчества, заключается в том, что, чем более "творческой" является ситуация, в которой в силу обстоятельств оказывается человек, т.е. чем меньше в ней возможностей использовать сложившиеся способы, тем большую роль играет в ней трактуемое таким образом интуитивное мышление. Следуя этой "логике" необходимо признать, что собственно животные являются самыми творческими существами, ибо их "мышление" всегда "строго интуитивно".[42; с. 265]

Прежде всего, трудно принять в качестве аксиомы исходное для Я.А. Пономарева противопоставление логики и интуиции. Логика и интуиция могут (и, на наш взгляд, должны) рассматриваться не как две противостоящие друг другу реальности, а как разные аспекты рассмотрения такой "многомерной" деятельности, каковой является сознание человека. Поэтому полагать, что человеческая интуиция есть лишь непосредственное, животноподобное отражение действительности столь же опасно и неуместно, как и представлять, что логика человека представляет собой машиноподобное функционирование мозговых структур (по аналогии с цифровыми автоматами). Сила логического мышления человека (и, соответственно, системы логических операций как способов человеческой деятельности) заключается не столько в осознанности самого процесса деятельности, что, безусловно, важно, и уж тем менее в быстроте совершения формализованных логических процедур, сколько в постоянном обогащении их общечеловеческого содержания, делающего эти операции все более изощренным психологическим инструментарием постоянно развивающейся деятельности общественного индивида, которым по определению является человек.

Определенная заслуга Я.А.Пономарева заключается в том, что он экспериментально показал, что если опыт предшествующей деятельности человека не помогает ему по-человечески подойти к решению вновь возникшей задачи, а становится барьером его дальнейшего интеллектуального развития деятельности, мешает разумной постановке задачи, то во многих случаях человек "мыслит" почти как животное, в результате чего он ищет решение, не осознавая ни того, что он ищет, ни того, как он ищет.

Наши возражения, касающиеся трактовки механизмов творчества, предложенной Я.А.Пономаревым, лежат, так сказать, "на поверхности" и в целом достаточно очевидны для непредвзятого читателя. Вместе с тем столь же очевидно, что принять их можно лишь при условии пересмотра тех оснований, на которых базируются подобные концепции. Но именно эти основания, как правило, не осознаются или в лучшем случае рассматриваются как аксиоматика, не подлежащая обсуждению. В этом отношении концепция Я.А.Пономарева составляет определенное исключение, так как ее автор всегда достаточно четко представлял свою методологическую позицию и при этом осознанно противопоставлял ее другим точкам зрения. Поэтому методологический анализ этой позиции может представлять общий интерес для понимания дальнейших перспектив разработки проблем психологии творчества.

Конечно, сейчас, в эпоху "методологического либерализма" [58], когда фактически сбылось опасение А.Н.Леонтьева о будущем психологии, в которой основной тенденцией станет ее развитие "…не в ствол, а в куст", вступать на тонкий, а посему непрочный лед серьезных научных дискуссий, почти бессмысленно. Но, как гласит одна не очень известная, и, быть может, грубоватая немецкая пословица, "из всякого свинства можно вырезать кусочек ветчины".

Моя задача – показать необходимость раскрытия и преодоления ряда укоренившихся в психологии творчества неосознаваемых установок и представлений, получивших в нашем профессиональном сознании значение аксиом и, по сути, закрывающих главную дорогу для развертывания конструктивных, практико-ориентированных исследований, направленных на разработку методов и методик психотехники творчества и профессиональной педагогики формирования конкретных видов творческой деятельности, которые, конечно, не следует смешивать или превращать в попытки ее "алгоритмизации"[2], или в некие абстрактные рекомендации по учету "психологического механизма" творчества [47], его "рефлексивности" [46], "дивергенции" мышления [18] или его "латерализации" в духе Эдуарда де Боно [12] и т.п.

* * *

Перу Я.А.Пономарева принадлежат многочисленные книги и статьи, в которых неоднократно с той или иной степенью детализации излагалась разработанная им концепция творчества и те основания, которыми руководствовался ее автор. [42], [43], [45] и др. Однако в наиболее отчетливой форме методологическая позиция автора была представлена в интервью, которое Я.А.Пономарев дал "Вопросам психологии" в 1990 г. накануне своего 70-летия. [59] и во введении к "Психологии творения", одной из последних его работ, вышедшей в 1999 г. в серии "Психологи отечества" [45], в котором автор практически дословно повторил изложенную в указанном интервью позицию.

Для Пономарева, в течение многих лет пытавшегося объяснить механизмы творчества через категорию взаимодействия материальных объектов, одним из осознанных им методологических препятствий в построении собственной "непротиворечивой" концепции творчества являлось положение, разделяемое (хотя и с различными оговорками) многими ведущими отечественными психологами, в котором с обязательной ссылкой на хрестоматийное (для советских психологов) высказывание К. Маркса1 утверждалась идеальность (нематериальность) психического.

Следует, однако, сразу отметить, что до настоящего времени психическое как идеальное многими авторами (как психологами, так и философами) трактуется, так сказать, "субстанционально", в духе декартовских представлений о душе, что закономерно возрождает и вновь порождает ряд ключевых для судеб научной психологии вопросов, из которых ведущим являлся вопрос о том, как может психика, понимаемая в качестве "идеальной" субстанции, влиять на материальные процессы, т.е. непосредственно участвовать в регуляции поведения и деятельности в качестве некоего действующего "агента". При сохранении субстанциональной трактовки психики мы имеем серьезнейшее и неразрешимое для многих ее исследователей противоречие: или психика идеальна, но тогда, по определению, она не может действовать, или, если мы считаем, что она является действующим агентом, то тогда она не может быть идеальной. Надо отдать должное Я.А.Пономареву: именно это противоречие он четко зафиксировал. К сожалению, сам Я.А.Пономарев вслед за многими авторами неосознанно базировался на субстанциональной трактовке психического, что сделало его еще одним заложником указанного противоречия.

Методологических "выходов" из этого противоречия два: первый, до сих пор весьма популярный, в том числе, и среди многих психологов (Я.А.Пономарев отнюдь не первым предложил этот "выход"), но, особенно, среди физиологов – это, сохраняя "субстанциональный" подход к психике, отвергнуть разделяемое многими психологами "идеальное" ее понимание и начать рассматривать психику как один из элементов или видов объективной реальности, считая тем самым, что она …материальна. Как отмечал Я.А.Пономарев: "Неуловимая идеальная психика ускользала от взаимодействия, а, следовательно, и не проявляла себя в доступной научному исследованию форме. … Последней крепостью оказалась, таким образом, проблема природы психического. И эта крепость закрывала для категории взаимодействия вход в психологию. Для преодоления этой крепости пришлось ударить по ее самому уязвимому месту — отвергнуть постулат об идеальности (нематериальности) психического" [ 59; с. 174]

Во введении к "Психологии творения" Я.А.Пономарев предлагает следующее решение проблемы природы психического: "…Субъективная реальность - психическое - представляет собой одну из форм (один из структурных уровней организации объективной реальности) …Вне гносеологических исследований сознание следует рассматривать как часть бытия" [45; с.12] По мнению Я.А.Пономарева: "Принятие положения о субъективной реальности как об одной из форм объективной (реальности – Н.Н.) существенно упрощает обширный ряд традиционно важных вопросов психологической теории, …снимает психофизическую проблему или превращает ее в частный случай проблемы взаимоотношения структурных уровней организации объективной реальности; аналогично упрощается и биосоциальная проблема; уничтожается широко распространенный сейчас в мыслях разрыв природного и общественного, связанный с выведением специфических законов общества из-под контроля общеприродных законов и соответствующим порождением утопий" [59; с. 174-175]

Упование на "упрощение" сложных проблем всегда было мощным стимулом научных поисков, но беда заключается в том, что, порой, в результате подобного рода "упрощений" вместо генетики появляется, например, евгеника или психогенетика, а вместо дарвинизма появляется …социал-дарвинизм. Затем эти направления "паранауки" вместе со всеми своими столь же закономерными, сколь и малоприличными "производными" в виде самого примитивного расизма и фашизма, как будто бы опираясь на "общеприродные" законы, почему-то всегда логически неизбежно формулируют такие вполне конкретные и отнюдь не безобидные социальные выводы (со всеми вытекающими из них следствиями) как, например, положения о расовой неполноценности целых наций и народностей или "природном", генетически обусловленном кретинизме их представителей.

Весьма уместно в этой связи напомнить слова, написанные в свое время Э.В. Ильенковым: "Вернемся теперь к ходячему предрассудку, согласно которому лишь меньшинство населения земного шара обладает мозгом, от рождения способным к "творческой" работе. Этот наукообразный предрассудок, обряженный цифрами статистики, разукрашенный терминами генетики и физиологии высшей нервной деятельности и "учеными" рассуждениями о врожденных "церебральных структурах", якобы заранее предопределяющих меру талантливости человека, просто-напросто клеветнически сваливает на природу (на гены) вину за крайне неравное распределение условий развития между людьми в классовом обществе. Это просто-напросто проекция процента, выражающего известную пропорцию в сфере наличного разделения труда (а тем самым и способностей), на экран ни в чем не повинной биологии" [25; с. 77].

Поэтому всегда необходимо сто раз подумать о тех последствиях, к которым, как правило, приводит стремление некоторых авторов к преодолению разрыва "… природного и общественного", связанного "…с выведением специфических законов общества из-под контроля общеприродных законов и соответствующим порождением утопий".

Но вернемся к вопросу о природе психического. Понятно, что сформулированная Я.А.Пономаревым точка зрения – сугубо методологическая, и именно она и есть тот рубеж, который до сих пор разделяет психологов в решении основного для психологии вопроса – какова же "природа" психики: является ли она "субъективной", сиречь, "психической" или "психологической" реальностью (как стыдливо выражаются сейчас многие психологи), т.е. уровнем, формой или видом бытия, или, напротив, выступает как одно из его свойств, которое мы, психологи, (да и не только мы) "субстантивировали", а затем, "наделили" этот продукт наших абстракций некоторыми присущими всякой субстанции атрибутами и характеристиками – "процессами", "свойствами", "состояниями" и т.п., и пытаемся исследовать в качестве объекта уже эти "фантомы" нашего профессионального воображения, а не те реальные "проявления" этого свойства, которые так или иначе представлены в наших профессиональных понятиях.

Рассматривая психическое, сознание как часть бытия, Я.А.Пономарев считает необходимым сделать весьма красноречивую оговорку: "…Идея эта пока еще гипотетична — не до конца решен, казалось бы, простейший конкретно-научный вопрос: «Как мысль о сгибании пальца приводит к его сгибанию?» (подчеркнуто мною. – Н.Н.) Объяснить это с необходимой достоверностью современные ученые еще не могут" [59; с. 174]

Думается, однако, что, делая эту оговорку, Я.А.Пономарев был не совсем последователен. Подобных "конкретно-научных" и казавшихся вполне "достоверными" объяснений в истории психологии было, как сказали бы современные подростки, "выше крыши". Это и классики такого рода объяснений – Бюхнер и Молешотт, для которых мысль выделялась мозгом как желчь печенью, или, например, такой видный (в свое время) философ как Д.И.Дубровский, много раз подчеркивавший необходимость физиологических (?!) исследований сознания, считая, что только они являются единственно объективным путем познания психики в отличие от их "непосредственно-интроспективного", а, следовательно, весьма субъективного ее исследования. [20]

Как отмечал А.Н. Леонтьев, именно на этой основе "… возникла та странная теория "психических теней", которая - в любом из ее вариантов,- по сути, означала собой отказ от решения проблемы" [36; с.113] И если мы принимаем подобную "материалистическую" позицию, то мы должны быть последовательны и должны отказать психологии на право быть самостоятельной и объективной наукой, ибо такой подход к "психической реальности" лишает психолога-исследователя разумных оснований для конкретно-научного решения вопроса о месте и роли психической деятельности в жизнедеятельности индивида, выявления специфики ее содержания, понимания условий и факторов ее развития, и, в целом, делает бессмысленным любое ее собственно психологическое исследование.

Вспомним в этой связи слова Т. Рибо: "Психика так же влияет на жизнь, как тень на шаги пешехода" (цит. по [4; с. 6 ]). Ведь по большому счету Рибо был прав, ибо если продолжать рассматривать психику как идеальную субстанцию, а не как вид или "часть" материального бытия, что вслед за многочисленными "материалистами" подобного толка предложил сделать Я.А.Пономарев, то как бы то ни было влиять на материальное она не может уже по определению, ибо на материальное влиять может только материальное. Следовательно, если мы принимаем точку зрения, что психика является "влияющей" субстанцией, то вслед за Я.А.Пономаревым мы должны отвергнуть взгляд на психику как идеальное и считать ее …материальной. Здесь Я.А.Пономарев, безусловно, последователен: только в этом случае можно хоть как-то рассуждать о возможности непосредственного влияния психики на материальные процессы. Но при этом мы также должны понимать, что речь в этом случае уже должна идти не о психике, а о неких реальных материальных факторах жизнедеятельности – мозговых, физиологических или физико-химических процессах, которые мы почему-то будем продолжать называть "психикой". И, следовательно, рано или поздно, но мы должны будем отказаться от этого и …перестать быть психологами. Однако рассчитывать при этом, что при подобном "материалистическом" понимании психики – "психической реальности" – как "структурного уровня организации объективной реальности", т.е. как одной из сторон или возможных агентов "взаимодействия", нам когда-нибудь удастся раскрыть "как мысль сгибает палец", т.е. раскрыть механизмы …телекинеза, не столько проблематично, сколько нелепо.

Сказать надо определеннее и жестче: при подобной трактовке психики "раскрыть" механизмы ее "воздействия" не удастся никогда, ибо рассматривать психику как вид, пусть и особой, но все-таки …некой субстанции, самостоятельно и материально действующей на другие "уровни организации" материи пытались неоднократно.

Ищущим же лавров классиков "психофизического параллелизма", пытавшихся отдать "Богу – богово, а кесарю – кесарево", не стоит забывать, что все такие психологи рано или поздно все равно заканчивали "сведением" психологии к физиологии или к …формальной логике. Не избежал, например, подобного движения мысли и Ж. Пиаже. "В самом деле, – писал он, – если сознание - лишь субъективный аспект нервной деятельности, то непонятно, какова же его функция, так как вполне достаточно одной этой нервной деятельности. Так внешний стимул вызывает приспособительную реакцию, проблема высшей математики решается как в реальном, так и в "электронном мозгу" и т.д., - все можно объяснить без участия сознания. …Итак, одно из двух: либо при этом в скрытой форме подразумевают физиологию и остается только уточнять, а вернее, измерять, либо говорят о сознании и прибегают к метафоре..." [56, с. 189-190] Но, как писал П.Я. Гальперин, "…богини возмездия следят за тем, чтобы измена родной земле не оставалась безнаказанной, и такие психологи, если только они открыто и решительно не порывают с психологией, редко становятся хорошими физиологами (или невропатологами, психиатрами, логиками, педагогами и т.д.)" [16;с. 242]

Второй выход из рассматриваемого противоречия – по сути, "основного вопроса" всякой психологии – найти сложнее, непривычнее и можно сказать значительно болезненнее для многих сторонников подобных "объективных" подходов в психологии. Если мы, признавая "идеальность" психики, действительно хотим остаться и материалистами, и в рамках научной психологии, то должны отвергнуть всякую возможность какого бы то ни было "действия" психики на материальные процессы – как "внешние", так и "внутренние". Но это, следовательно, предполагает отказ от "субстанциональной" трактовки идеального и, соответственно, психического, которая прочно "укоренилась" в профессиональном сознании психологов в виде рассуждений о "субъективной", "психической" или "психологической" реальности.

Следовательно, вместо психики мы должны искать другой действующий "агент", для которого наличие "идеальной", ни на что не влияющей психики является необходимым условием осуществления материального воздействия. Как показал П.Я.Гальперин, таким реально действующим агентом может быть только субъект, т.е. организм, "психичность" жизнедеятельности которого позволяет ему, благодаря этим ни на что не действующим "психическим теням", а лишь открывающим субъекту поле возможных действий, действовать не только и не столько идеально, т.е. в возможности, что, безусловно, важно – особенно для эволюции и развития жизнедеятельности, но и, прежде всего, материально – в реальном материальном мире. Конечно, такая материальная деятельность может осуществляться по-разному, с той или иной степенью успешности – в зависимости от "качества" получаемых идеально, но отнюдь не всегда идеальных результатов. Собственно появление этого особого уровня организации взаимодействий одних тел с другими и означает появление субъекта психической деятельности, у которого, на определенной ступени эволюционного развития появляется возможность (и способность), исходя из собственной мысли о возможном сгибании пальца, самому, а не его мысли, этот злосчастный палец согнуть.

Однако занять такую позицию непросто, слишком сильны традиции. В психологии, к сожалению, до сих пор значительно популярней не субъектно-деятельностный, а "объектно-процессуальный" подход, сохраняющий, так сказать, "субстанциональный" взгляд и на психику, и на идеальное, достаточно просмотреть оглавление любого учебника психологии, в котором "сосуществуют" и рядом друг с другом, и "отделенные" друг от друга сотнями страниц десятки "психических" процессов (различные виды восприятия и памяти, мышления и воображения, и т.д., и т.п.), которые выступают как активные агенты собственных "психических" действий, сотни "психических свойств" и "психических состояний", активно влияющих на поведение, и т.п. "Субстантивируясь" в сознании исследователя как некие "виртуально-наличные" объекты изучения, они, в свою очередь, психологически закономерно приобретают "разнообразные" свойства и характеристики, и неумолимо толкают исследователя к вульгарно-материалистическим трактовкам психики как некой мозговой деятельности, процессов, состояний и свойств мозга и нервной системы – достаточно обратиться и к истории философии и психологии, и многим современным учебникам и монографиям.

Многочисленные, но безуспешные попытки решить сформулированный еще в Средневековье вопрос о том, сколько ангелов (идеальная субстанция) может уместиться на конце иглы (материальная субстанция) или, в более современной формулировке, "…как мысль о сгибании пальца приводит к его сгибанию", не смогли убедить в ложности "субстанциональной" постановки подобных вопросов. Но подобные попытки будут вновь возрождаться и продолжаться до тех пор, пока мы не откажемся от главной аксиомы психологии – "субстанционального" взгляда на идеальное, превращающего психику и сознание в неких самостоятельно действующих "субъектов" поведения и деятельности.

Необходимо признать, что идеальное, а, следовательно, и психика – не субстанция, или вид бытия, а специфическое свойство, выступающее как отношение одних материальных тел к другим, действительно "вызревающее" в их взаимодействии и опосредствующее эти взаимодействия в тех и только тех ситуациях, когда материальные изменения одного тела под воздействием другого тела необходимо должны использоваться этим телом уже не для непосредственной реакции, а лишь для возможной акции, для "виртуального" действия, для того, чтобы наметить необходимые изменения этого другого тела и лишь затем "в виду" этих возможных изменений материально осуществить эти изменения в реальном мире согласно этим наметкам. [15]

Ситуации, в которых понимаемая таким образом "психика" необходима, П.Я. Гальперин обозначал как ситуации "неотложного и однократного действия". В этих ситуациях в виду постоянного изменения жизненно важных для выживания организма условий, делающего, тем самым, уникальным каждое конкретное выполнение ранее сложившихся действий, требуется их идеальное примеривание, одним словом, "ориентировка в поле образа".

Аналогичный взгляд на значимость реальной неповторимости основных факторов и условий жизнедеятельности (как внеш​них, так и внутренних) и необходимость их постоянного учета для успешности приспособления организма позволил физиологу Н.А. Бернштейну придти к выводу, что даже на уровне животных отражение условий ситуации, значимых для них факторов поведения, не может осуществляться лишь как непосредственная "фотография" сиюминутного, а точнее, "сиюсекундного" состояния этих условий и факторов, на которые организм должен "реагировать". Объективная логика жизни в постоянно меняющихся условиях пред​полагает не реакцию, а акцию, опирающуюся на постоянное конструирование субъектом жизнедеятельности необходимых новых образов "среды" на основе экстраполяции и прогнозирования данных прошлого опыта в виде так называемых моделей потребного будущего, "открывающих" субъекту поле возможного активного действия. [8]

Поэтому даже на относительно элементарном физиологическом уровне "психическое" отражение осуществляется как преОБРАЖЕНИЕ наличной ситуации, исходящее из прошлого опыта, естественно, в меру приспособительных возможнос​тей организма. Когда кошка прыгает на мышь, то объективные данные наблюдения за ее поведением свидетельствуют, что прыгает она …на пустое место. Но если кошка обладает необходимым опытом экстраполяции движения мышей, то мышь с завидной неизбежностью "прибывает" в это же место, подтверждая для кошки успешность осуществленного "прогноза". Неслучайно другой видный советский физиолог П.К. Анохин обозначил это явление осуществляемой в ходе деятельности экстраполяции как "опережающее отражение", имея в виду, так сказать, этот "прогностический" потенциал формируемой субъектом модели потребного будущего.

Что, например, "непосредственно" отражают образы, возникающие при восприя​тии (точнее говоря, рецепции) испытуемыми стандартных таблиц теста Роршаха? Уж никак не раздражение соответствующих мест сетчатки теми или иными оттенками серого цвета. В этих образах представлен, можно сказать, "спроецирован" весь опыт личности. Поэтому-то этот тест до сих пор входит в батарею основных "проективных" методов исследования особенностей человеческой психологии.

Характерно, что еще на заре становления психологии как экспериментальной науки, при явном господстве сугубо механистических представлений о природе психи​ческого отражения, тест "чернильных пятен", предложенный в свое время А. Бине, использовался для изучения осо​бенностей воображения испытуемых. Многочисленные психологические исследова​ния показывают, что как только субъект попадает в ситуацию неопределенности, собственно, и требующей построения образа для осуществления полноценного поведения, так тут же становится ясной неадекватность самой изощренной "изоморфно-непосредственной" трактовки любого психического образа – как "логического", так и "интуитивного". После работ Л.С.Выготского, П.Я.Гальперина, А.Н.Леонтьева, С.Л.Рубинштейна, Д.Н.Узнадзе, постулат "непосредственности" интуитивного отражения, осуществляемого неким абстрактным индивидом, который де-факто лежит в основании концепции Я.А. Пономарева, при всей своей внешней очевидности и для многих до сих пор весьма убедительный, может и должен оцениваться как ложный изначально. Теоретическая психология и экспериментальная физиология на конкретном фактическом материале неоднократ​но и убедительно продемонстрировали, что отражение "...не есть простой, непосредственный, зер​кально-мертвый акт, а сложный, раздвоенный, зигзагообразный...". [34; т.29; с. 330]

Поэтому нам представляется совершенно правомочным утверждение, высказанное В.П. Зинченко и М.К. Мамардашвили, что "... видимо, нет принципиальной разницы между психическим отражением и психическим порождением. Отражение - это и есть порождение (и построение) образа и притом такое порождение, которое не имеет конца, так как психические образы обладают свойством открытости". [24; с. 124]

Если принять идею "модели потребного будущего", то становится ясным, что свойство "открытости" образа, его актуальной незавершенности, потенциально содержится уже в тех физиологических механизмах, благодаря которым обеспечивается значимая для выживания "психического" организма экстра​поляция возможных изменений наличной ситуации, учитывающая и опыт прошлого, и "идеальную" оценку условий настоящего, что, собственно, и позволяет и намечать, и осуществлять деятельность, устремленную в ее еще неизвестное, но вполне "возможное" будущее. Модель "потребного будущего" как условие и как результат такой экстра​поляции наглядно подтверждает закономерную нетождественность содержания отражения "отражаемому" содержанию, ибо в ней всегда представлено не реально действующее, а потенциально возможное и лишь в меру этого психологически существующее. Уже одно это, казалось бы, чисто физиологическое соображение, разрушает всю аксиоматику "непосредственности" интуитивного отражения.

Ф.В. Бассин, оценивая значение идей Н.А. Бернштейна для развития нейрофизиологии, в свое время писал: "Когда мы говорим, следовательно, что реакция определяет​ся "моделью будущего", это выражение менее всего означает, что движущие факторы развертывающейся физиологической реакции локализованы в будущем. Оно означает только то, что формирование реак​ции происходит на основе опыта, который, будучи накоплен ранее, позволяет активно вмешиваться в это формирование с учетом веро​ятностных отношений. Наиболее характерным для "модели будущего" является то, что в ней своеобразно "дано то, чего нет", то есть представлено - как цель, образ, символ или код - нечто еще в объективной действительности не реализовавшееся (подчеркнуто мной – Н.Н.)" [7; с.73] Это обстоятельство и делает малопродуктивными любые попытки "непосредственной" трактовки отношений между явлениями объективной действительности и отра​жающими их субъективными образами в терминах так называемого "взаимодействия", столь важного для концепции Я.А.Пономарева.

Естественно, что особенности мо​делей "потребного будущего", характер, содержание и уровень их развития определяются, прежде всего, особенностями содержания той жизнедеятельности, которая присуща конкретным "представителям" данного биологического вида. Не составляет в этом отношении исключения и человек как биологический вид Homo sapiens. Но вот то ключевое обстоятельство, что вся его жизнедеятельность проходит, в основном, в форме усвоенных им различных видов коллективно-распределенной совместной деятельности, в корне меняет всю систему индивидуального "приспособления" отдельного представителя данного биологического вида к условиям его бытия. "В характере жизнедеятельности заключается весь характер данного вида, его родовой характер, а свободная сознательная деятельность как раз и составляет родовой характер человека", – писал К.Маркс. [ 42; с.565]

Поэтому в деятельности человека эти модели, физиологические – по механизмам "существования", психологические – по их основной функции в системе жизнедеятельности организма, выступают уже как конкретные, социально обусловленные и социально детерминированные установки (и разного рода, и различного уровня образования) – от быстро текущих и сменяющих друг друга потребностных состояний до относительно устойчивых "долгосрочных" жизненных планов и программ. Как мотивационно-смысловые и предметно-операциональные "конструкты" они обеспечивают психологическую основу для осуществления и развития тех конкретных фрагментов дея​тельности, социальной по происхождению и коллективно-распределенной по форме существования, которые, "выпадая" на долю отдельного индивида, стано​вятся его судьбой и "индивидно" осуществляющимся фрагментом коллективной деятельностью, никогда при этом не утрачивающим своего изначально общественного характера.

Необходимо, отметить, что моделирование "потребного будущего" как психо-физиологический "механизм" жизнедеятельности любого организма, всегда связано с активным противостоянием субъекта "гомеостазисным" тенденциям в отношени​ях организма со средой. Однако, являясь физиологическим обеспечением "пристрастного" отношения субъекта к действительности, эти модели "потребного будущего" могут обеспечивать и самое "рафинированное" творчество, и социально "инертное", но, в силу тех или иных общественных условий и предпосылок, психологически успешное "функционирование". Сам по себе, этот "механизм", так сказать, нейтрален даже к самой "ненормальной" с обывательской точки зрения деятельности, если она протекает в рамках физио​логической нормы.

Очень точно аналогичное положение сформулировал один из основателей отечественной физиологии ХХ в. А.А. Ухтомский по отношению к открытому им и подробно исследованному явлению доминанты. "Если жизнь сильного и одаренного человека харак​теризуется высокодеятельной и подвижной доминантностью, – отмечал он, – то ведь и неподвижная "idée fixe" склеротического старика - тоже до​минанта, и бредовое гнездо гебефреника - тоже доминанта. Доми​нанта как общая формула еще ничего не обещает. Нужно знать ее содержание и конкретные условия возникновения. Как общая формула доминанта говорит лишь о том, что и из самых умных вещей глупец извлечет повод для продолжения глупостей и из самых неблагоприятных условий умный извлечет умное" [53, с.92].

* * *

Как нам представляется характер трактовок Пономаревым содержания и механизмов творчества диктуется не преодоленными до настоящего времени парадигмами "объективизма"2, "натурализма" и "индивидности", являющимися общими неосознаваемыми установками многих исследователей проблематики творчества, стоящих, казалось бы, на разных, порой, взаимоисключающих позициях. Не случайно, поэтому, что и излагаемые ими факты, и выводы, к которым они приходят в результате проведенных исследований творчества, оказываются поразительно сходными.

Эти парадигмы закономерно порождают метафизическое противопоставление "шаблона и творчества", "логики и интуиции", "индивида и общества", "понятия и образа", и т.п. До настоящего времени эти "категориальные" оппозиции носят для многих психологов характер кантовских "антиномий". И хотя до сих пор эти антиномии в рамках соответствующей психологической проблематики служат "горючим" материалом для периодически вспыхивающих среди психологов дискуссий, их наличие лишь обнаруживает сохраняющуюся поныне традицию неосознаваемого в своих корнях и источниках происхождения метафизического взгляда на сущность человеческой деятельности.

Основания для таких дискуссий и ведущихся в их контексте исследований, в которых, зачастую, действительно рвутся взаимосвязи и зависимости органически целостных социальных процессов, вполне объективны. Это, прежде всего, – реально существующая относительная самостоятельность, а подчас и "разорванность" различных "частичных" форм "совокупной" деятельности человека, возникших и воспроизводящихся в результате разделения труда и выпадающих на долю конкретных людей, которые в результате становятся как бы независимо существующими друг от друга формами их профессиональной деятельности.

Однако до сих пор многие исследователи ищут основания и причины "воспроизводства" этих очевидных различий разных форм профессиональной деятельности не в существующем разделении труда, де-факто пронизывающем и все сферы духовного производства, в том числе, всю систему образования и подготовки самих психологов, а в неких индивидуальных особенностях каждого отдельного индивида. В любом учебнике психологии можно до сих пор встретить "запущенное" еще И.П.Павловым разделение людей на "мыслительный" и "образный" или "художественный" типы, которому уже некоторые наши современники нашли и новое "физиологическое" обоснование в виде наличия в культуре (?) "левополушарных" и "правополушарных" видов деятельности, определяемых, конечно же, не характером и результатами образования и профессиональной подготовки человека, а присущими только ему особенностями …"межполушарной ассиметрии" его мозга.

Поэтому для многих психологов до сих пор вполне приемлемым и принимаемым, как правило, совершенно некритично является, например, утверждение, что "... логическое мышление стремится отвлечься от субъективности - на этом зиждется вся мощь понятийного, абстрактного познания. Образ, напротив, есть отражение непосредственное, субъективное по самой своей природе". [14; с. 235] Однако должно быть ясно совсем другое: логика как орудие познания, используется субъектом не для того, чтобы уйти от "субъективности", подчеркнем мы, а для того, чтобы преодолеть стоящую и скрывающуюся за ней "случайность", затемняющую ясный взгляд на внутреннюю природу, т.е. сущность изучаемого явления. [17], [25], [38]

Сама по себе логика, как и любой другой образ, созданный человеком, является ничем иным как результатом "от​ражения" (и порождения) субъектом представлений об объективных отношениях и явлениях действительности, необходимо опосредованных практической деятельностью. [13] Напомним читателю хрестоматийную в свое время фразу из "Философских тетрадей" В.И Ленина: "...Практика человека, миллиарды раз повторяясь, закрепляется в сознании человека фигурами логики. Фигуры эти имеют прочность предрассудка, аксиоматический характер именно (и только) в силу этого миллиардного повторения". [34; т.29; с.201]

Но если очевидно, что фигуры логики необходимо опосредствованы практической деятельностью человека, то должно быть столь же очевидно, что так называемые "непосредственные" образы действительности являются столь же закономерно опосредcтвованным продуктом материальной и духовной деятельности человека. "Бессмысленная, не пронизанная светом поня​тия "чувственность", – отмечал Э.В.Иль​енков, – это такая же невозможная вещь, как и чисто спекулятивное "понятие", как "чистое мышление о мышлении". [ 23, с.52]

Сила логического мышления человека заключается не в быстроте совершения формальных логических операций, а в постоянном обогащении их содержания, делающего эти операции все более изощренным психологическим инструментарием мыслительной деятельности.

Определенная правота взглядов Я.А. Пономарева заключается в том, что он показал, что человек может "мыслить" почти как животное. Происходить это будет всякий раз, когда человек не сможет сознательно и полноценно использовать опыт предшествующих поколений, аккумулированный в логических конструктах, для создания новых возможностей своей деятельности – т.е. необходимых новых ее способов. В результате подобный опыт становится барьером дальнейшего развития деятельности, закрепощает человека, и де-факто не помогает, а мешает разумной постановке задачи.

Являясь "объектом" такого "закрепощения", подчиняясь сформировавшимся в процессе деятельности неосознанным стереотипам своего сознания, человек вынужден искать решение задачи, не понимая ни того, что он ищет, ни того, как он ищет, и лишь уповая на то, что, возможно, он найдет необходимое ему решение, если вновь и вновь будет пытаться "преодолеть" объективно возникшие, но субъективно неосознаваемые им собственные психологические барьеры. И здесь уже неважно, что будет им воспроизводиться: роботоподобные попытки функционирования в духе чаплинского героя из фильма "Новые времена" или махровый индивидуализм, свидетельствующий о том, что его обладатель является рабом и марионеткой совершенно случайных обстоятельств "извне" и/или столь же случайных и непроизвольных побуждений "изнутри".

Но человек может мыслить и творить по-че​ловечески, т.е. сознательно и логически последовательно выстраивать свою деятельность в ситуации, требующей новых способов действия, делая, тем самым, саму свою деятельность объектом исследования и создавая новые средства деятельности, адекватные ее вновь возникшим условиям, которые объективно требуют ее изменения и развития за счет разработки новых способов.

Человек, в силу своей общественно-исторической природы, всегда СО-знательно, а значит опосредствованно (независимо от того, осознанно, т.е. отдавая себе в этом отчет, или интуитивно, т.е. безотчетно) рассматривает объективные условия ситуации – через призму тех общественных оценок и установок, усвоение которых сделало из него человека. Подчеркнем, сами эти установки могут оставаться и, как правило, в большинстве случаев остаются неосознанными, создавая, тем самым, иллюзию "непосредственности" нашего отражения действительности. И порой нужна серьезная психологическая работа для того, чтобы осознать эти установки и оценки в адекватной их природе и содержанию форме, ибо в нашем сознании мы не столько отражаем мир, сколько искажаем его в угоду тем мотивам и потребностям, которые уже сложились ранее и делают нашу жизнь и деятельность жизненно-пристрастным процессом.

Больше того сами объективные условия конкретной ситуации в системе деятельности общественного человека выступают не своими "природными" свойствами, а теми социально-производными характеристиками, которые оказались значимыми для- и в этой деятельности. "Орел видит значительно дальше, чем человек, но человеческий глаз замечает в вещах значительно больше, чем глаз орла. Собака обладает значительно более тонким обонянием, чем человек, но она не различает и сотой доли тех запахов, которые для человека являются определенными признаками различных вещей" – писал когда-то Ф. Энгельс. [40; т.20; с. 490] Не бесполезно в этой связи вновь вспомнить и К.Маркса, отметившего, что в процессе развития человека как вида, казалось бы "непосредственное" чувственное отражение превратилось в практически-теоретическую деятельность. "...Чувства, – писал Маркс, – непосредственно в своей практике стали теоретиками. Они имеют отношение к вещи ради вещи, но сама эта вещь есть предметное человеческое отношение к самой себе и к человеку, и наоборот." [39; с. 592]

Специфика деятельности человека как "общественного животного" в том и заключается, что сами "природные" свойства он начинает замечать, лишь в той мере, в какой они "превратились" в общественные характеристики его второй "искусственной" природы. И возможности его деятельности определяются характером и содержанием этих общественных оценок, по самому своему существу являющихся "надприродными". Э.В.Ильенков, сделавший весомый для психологии вклад в методологическую разработку категории идеального, детально показал, что искать, например, в золоте как всеобщем эквиваленте затрат общественно-необходимого труда хоть какое-то "природное вещество" стоимости, столь же бесполезно, как и искать в куске специально обработанного мрамора образ микельанджеловского Давида, хотя эта сама статуя, казалось бы, наглядно и непосредственно "представляет" этот образ во всей его телесности. [24] Уместно в этой связи напомнить слова и классика отечественной психологии С.Л. Рубинштейна. "…В деятельности скульптора, высекающего статую из мрамора, – писал С.Л.Рубинштейн, – физического труда не меньше, чем в деятельности любого рабочего на производстве, хотя, создавая произведение искусства, он занят идеальной деятельностью" [48; с.258 ]

Необходимо, правда, внести важное, на наш взгляд, уточнение: и рабочий на производстве, создавая, казалось бы, материальные условия существования человека, на самом деле тоже создает чувственно-сверхчувственные вещи, еще один элемент "искусственной" природы, ибо уже само наименование этих объектов как человеческих предметов – "вещей" – есть ни что иное как выявление представленного в них идеального, т.е. "сверхприродного" содержания.

Чувственно-сверхчувственный характер всех элементов и компонентов "искусственной" природы человека, ее, говоря словами М.К.Мамардашвили, "квазипредметный" характер должен быть осознан психологами как своеобразная точка опоры, только заняв которую, они могут разумно исследовать и разумно понимать психологическую специфику сознания как формы деятельности общественного человека.

Именно опосредствованный характер самых "непосредственных" психических форм деятельности человека, его сознания, позволяет ему осуществлять соответствующие оценки ПРЕД-стоящего перед ним мира, хотя многие из них применительно к конкретной задаче могут быть неадекватными.

В ряде ситуаций животные могут поступать как бы разумнее, чем человек, ибо они свободны от человеческих "пред – РАССУДКОВ", т.е. тех предваряющих любую ситуацию ее оценок, которые можно было бы назвать его общественной апперцепцией, не дающей взглянуть на мир "открытыми глазами". Но действуя по "логике" вещей, точнее, наличных условий их жизнедеятельности, представленных в их моделях "потребного будущего", животные навсегда остаются "рабами" открывающегося перед ними "поля" действия.

Человек свободен от векторов такого "поля", но именно поэтому ему сложнее, так как сформированные "в нем" оценки, являясь субъективным результатом и условием его деятельности, для него, как правило, остаются в большинстве своем системой неосознаваемых установок, его человеческой "интуицией", благодаря которой в мире, казалось бы, объективных свойств и отношений он "видит" все-таки не реальный мир, а … свои собственные представления, "из плена" которых он, порой, тоже не может вырваться. При всей ложности солипсизма как философской и "мировоззренческой" позиции, его основой всегда будет оставаться этот фундаментальный психологический факт. Выйти за рамки собственных наличных представлений, человек может лишь благодаря своей реальной деятельности, позволяющей ему преобразовать (или трансформировать – уточнить или даже разрушить) прежние представления, но, к сожалению (или к счастью), создать новые, возможно (в ряде случаев) и более адекватные, хотя происходит это отнюдь не всегда.

Поэтому, когда "вещь в себе" превращается благодаря деятельности в "вещь для нас" и, тем самым, казалось бы, "приоткрывает" свою сущность в новом своем "явлении", то не следует забывать о том, что это все-таки всего лишь ее новое "явление", наше новое представление о " вещи в себе", в котором, возможно, лучше "схватываются" какие-то ее свойства или функции, значимые для нас. Но это новое представление, тем не менее, все равно лишь представление о сути вещей, а не сама эта вещь и тем более не ее суть.

Наше сознание, взятое в целом, и все "отдельные" его компоненты и моменты, трактуемые в психологии как "образы", "процессы", "действия", "состояния", "свойства" и т.п., не кальки "природного" мира, безусловно, существующего объективно, а "психические конструкции", которые мы постоянно создаем, чтобы успешнее действовать в этом мире. Животным, в этом смысле проще…, они просто идут на "поводу" реальных и конкретных обстоятельств их жизни, но, к сожалению, уже не могут выйти из этих обстоятельств, так как они не могут свою жизнедеятельность сделать объектом своего "интуитивного мышления". "Животное непосредственно тождественно со своей жизнедеятельностью. Оно не отличает себя от своей жизнедеятельности. Оно есть эта жизнедеятельность. Человек же делает самоё свою жизнедеятельность предметом своей воли и своего сознания... Это не есть такая определённость, с которой он непосредственно сливается воедино"  [39; с. 565].

В этом-то и заключается слабость "мышления" животных, не могущих выйти за пределы индивидно "зафиксированных" в их генетике и устройстве тела (или прижизненно сформировавшихся в них) "оценок" важности тех или иных обстоятельств, степень выраженности которых определяется их биологической значимостью для тех или иных актуальных в данный момент и/или в каждый жизненный период вновь актуализирующихся потребностных состояний. Громадное количество фактов, описанных зоопсихологами и этологами, убедительно показывает неспособность животных выйти за рамки уже сложившихся "в них" моделей потребного будущего о своей среде обитания. [49]

Исследования так называемой памяти животных также наглядно подтверждают этот тезис. Когда голодная собака ищет "запрятанную" ею кость, то ею "движет" не воспоминание о кости, когда-то зарытой в "сытом" состоянии, т.е. "представление" о том, что когда-то происходило, так сказать "было", но сейчас уже не существует, а наличная, ставшая актуальной пищевая потребность, обостряющая все ее "нюхательные" способности, и …тот остаточный запах, который ведет ее "апетантное" поведение к нужной в данный момент кости, "ведет" так же, как вела мифологического Тезея, не имевшего "плана" лабиринта, нить Ариадны.

Но если для животных психологическое "подчинение" объективным отношениям среды выступает как весьма важный фактор успешности их жизнедеятельности, хотя и животные благодаря возможностям экстраполяции в определенной мере "преодолевают" диктат "непосредственных" наличных отношений, то применительно к человеку речь всегда должна идти не об объективно-предметных, а социально-предметных отношениях, которым должна подчиняться его деятельность.

По отношению к животным в узком смысле слова у человека все осуществляется с точностью "до наоборот". Так, например, любая картина с "природной" точки зрения является лишь полотном или картоном, на котором имеются так или иначе расположенные цветовые пятна (опять-таки с определенной долей допущения, игнорирующего "общественный" характер этого "объекта" – полотно, краски, цветовые пятна, мазок, и т.п.). Но ее "действие" на человека определяется не этими пятнами, а теми способами "расшифровки" этих пятен, которыми владеет человек и которые превращают эти пятна в образ, структурируя их таким образом, что перед нами возникает реалистический пейзаж или "человеческое" лицо. "Действуют" не пятна, а субъект деятельности, способный воображать и преображать, т.е. создавать из материала "наличных" пятен значимый для него образ.

Если человек не владеет этими способами, он и в самой реалистической живописи не увидит ничего кроме каких-то цветовых пятен, да и то только потому, что ранее он уже научился "видеть" цветовые пятна. Без этих способов, опосредствующих его "непосредственное" восприятие, определяющих его предметное содержание и составляющих суть его осмысленной и означенной "перцептивной" деятельности, никакого "непосредственного", пусть даже самого "посредственного" восприятия изображения нет и не будет. "...Лишь благодаря предметно развернутому богатству человеческого суще​ства, - писал К. Маркс, - развивается, а, отчасти, впервые порождается, богатство субъективной человеческой чувственности: музыкальное ухо, чувствующий красоту формы глаз, - короче говоря, такие чувства, которые... утверждают себя как человеческие сущностные силы". [39; с. 593]

С этой точки зрения "бессознательные умозаключения" Гельмгольца при всей своей наивности с точки зрения современной когнитивной психологии ближе к пониманию психологической сущности процессов становления образа, чем многие современные исследования так называемых "когнитивных" процессов. Ведь даже само слово "изображение" говорит об социально-психологической природе человеческого "восприятия": то, что "видит" человек, возникает перед ним "из образа", уже сформировавшегося у него, благодаря уже существующему "прообразу". Отсутствие у человека такого адекватного для данных условий восприятия прообраза не дает ему возможности "увидеть" то, что "непосредственно" видят другие. Как говорил Гете: "Каждый новый предмет, зорко увиденный, порождает в нас новый орган для его восприятия". Феноменология восприятия так называемых "двойственных" изображений, чтения чертежей, аэрофотоснимков, рентгенограмм, и т.п. – наглядная тому иллюстрация. Аналогичные данные получены в исследованиях в области проблематики "категоризации" восприятия. Чтобы увидеть, надо "сотворить" необходимый образ, и такое творчество, которое мы многократно осуществляем ежедневно, по своим принципиальным "механизмам" ничем не отличается от серьезной профессиональной творческой деятельности – вопрос лишь о социальном масштабе и значимости осуществляемой нами деятельности и ее результатов.

Поэтому творчество не связано непосредственно с родом, видом деятельности, а выражает наличие "разрыва" между наличными, уже сложившимися способами деятельности, являющихся психологическими возможностями субъекта деятельности, и теми, которые объективно требуются для достижения необходимых результатов. Рассуждая абстрактно, можно констатировать, что ситуация любой творческой задачи – это задача на конструирование новых способов. Но если конкретизировать этот тезис, то должно быть очевидно, что для животных такое "конструирование" способов действительно всегда является лишь побочным продуктом их поискового поведения, осуществляемого путем проб и ошибок и/или неожиданного "усмотрения" необходимых "природных" путей достижения объекта их "вожделения", реальной жизнедеятельности, всегда "погруженной" в удовлетворение актуальных, хотя, порой, и сиюминутных жизненных потребностей.

В отличие от жизнедеятельности животных жизнедеятельность человека протекает в форме различных, порой, противоречащих друг другу видов деятельности, которые в ряде случаев даже обязаны быть "нетворческими" с человеческой точки зрения. Но именно поэтому, когда творчество становится общественно необходимым, собственно человеческие формы творчества предполагают сознательную и серьезную деятельность по созданию новых "общественных" способов, адекватных поставленной задаче, причем такую деятельность, которая свободна от необходимости удовлетворять жизненные потребности.

В этом случае творчество как форма деятельности человека "очеловеченное" творчество, выступает как сознательное развитие собственной деятельности, т.е. как самопреодоление – осознанный отказ от сложившихся способов и сознательное конструирование новых способов деятельности, отвечающих условиям конкретной задачи. "Так как хочу, не умею, так как могу – не хочу", сказал в свое время Твардовский, фиксируя тем самым основной "механизм" человеческого творчества. Но сознательное созидание индивидом новых способов деятельности по своему содержанию всегда является его общественной деятельностью, т.е. всегда (как бы выспренно это не звучало) обогащением "общечеловеческого" опыта предшествующих поколений, развитием того фрагмента культуры общественного воспроизводства деятельности, который выпал на долю данного человека.

Одним из основных препятствий для такого собственно "человеческого" взгляда на творчество человека являются господствующие в умах многих исследователей натуралистические установки рассмотрения человеческой психологии и базирующаяся на них парадигма индивидуализма, так сказать, "робинзонадная" трактовка творчества, сложившаяся в европейской культуре примерно 300-400 лет назад. Согласно этому взгляду творчество – это сугубо индивидуальная деятельность, в которой неожиданно для самого индивида проявляются и реализуются скрытые от него некие "интимные" и "интуитивные" психологические механизмы его деятельности. Сама эта парадигма индивидуализма или "индивидности" творчества тоже является результатом общественной жизни человека в последние три столетия, в течение которых его постоянно спрашивают: "А что сделал именно ты?" До этого времени такой вопрос был бы просто неуместен.

Средневековая культура не предполагала человека-творца или точнее индивидуала-одиночки. В лучшем случае это была мастерская, гильдия, цех, корпорация. Помню свои юношеские впечатления от зала Рубенса в Эрмитаже. Когда этот художник "успел" столько нарисовать? А ведь у нас хранится лишь небольшая часть его полотен. Но если вспомнить, что у Рубенса была своя мастерская и часто его роль как мастера и хозяина этой артели заключалась в том, чтобы, посмотрев на работу подмастерьев и учеников, довести ее "до ума" несколькими мазками кисти и поставить свою подпись – необходимое клеймо качества, важное для заказчика.

Есть и современные примеры такого творчества, "персонифицированного" по имени мастера, но все-таки являющегося коллективной, "совместно-распределенной" деятельностью. Известно, например, что во многих "творческих" мастерских существует понятие "рабы", применяемое по отношению к тем, кто делает черновую работу по заказу организатора этой работы или ее ведущего исполнителя, скажем, известного художника. Дело во вновь возникших реалиях организации художественной деятельности, весьма напоминающей средневековую боттегу, когда, казалось, давно забытые исторические понятия возникают вновь. Современный литературный конвейер, выпускающий под фамилией-псевдонимом какого-то автора книгу за книгой, также невозможен без "литературных рабов". Известные лишь узкому кругу специалистов по литературному цеху, а может быть и вовсе безвестные, они выполняют основную работу, которую не хочет или не в состоянии выполнить сам "мэтр", недаром слова "раб" и "работа" - одного корня.

Поэтому "слипание" содержания творчества, т.е. создания человечеством новых и всегда общественных необходимых способов деятельности, адекватных ее вновь возникшим задачам и условиям, и "индивидной" формы его осуществления есть лишь частный случай существования творческой деятельности. Данные историко-культурологических исследований показывают, что эта "санкционированная" современным обществом возможность "творить" на уровне отдельного индивида, который в определенной мере воплощает в себе "частицу" общечеловеческого потенциала, зарождается в недрах феодализма в связи с начавшимся тогда распадом "цеховой" организации трудовой деятельности и постоянно прогрессирующим разделением труда.[19], [32]

Творчество человека в течение столетий, а, может, и тысячелетий было продуктом непосредственно-коллективной деятельности. И лишь постепенно, по мере развития средств производства, некоторые люди стали резюмировать и "индивидуализировать" эту коллективную, "общественную" по содержанию деятельность, в своей конкретной, индивидуальной по форме существования и способу осуществления "отдельной" деятельности. Но и в этом случае творчество тоже остается коллективной деятельностью, т.е. общественной по сути. "Индивид – писал в свое время К. Маркс, – есть общественное существо. Поэтому всякое проявление его жизни – даже если оно и не выступает в непосредственной форме коллективного, совершаемого совместно с другими проявления жизни, – является проявлением и утверждением общественной жизни" [42; с. 590]

Но если человек как субъект творчества является общественным субъектом, то ведь и объект его творчества и результаты его деятельности являются таковыми. Признавая общественную природу человека как субъекта творчества, мы, оставаясь логически последовательными, должны признать, что и объекты его "взаимодействия" являются общественными объектами. На лекциях я демонстрирую студентам какой-нибудь известный им предмет, например, авторучку, и спрашиваю, что это. Их ответ, конечно же, очевиден, но я "озадачиваю" их тем, что показываю, как представленный им объект трансформируется в разные предметы и становится, порой, тем, что для них есть нечто неизвестное: авторучка вполне реально может оказаться и указкой, и радиопередатчиком, и фотоаппаратом, и даже …пистолетом, т.е. являться в виде самых различных предметов.

Однако для Я.А.Пономарева эта общественно "многомерная" и "полипредметная" суть любого объекта, включенного в орбиту человеческой деятельности, изначально игнорируется. В концепции Пономарева "человеческий" предмет рассматривается лишь как одномерный "природный" объект, который как будто бы "непосредственно" порождает в субъекте творчества (как "стороне" взаимодействия абстрактных объектов) некий побочный продукт. Здесь в размышлениях Я.А.Пономарева опять неосознанно "сработала" парадигма натурализма. Но ведь мы живем в мире человеческих предметов, а не в мире "натуральных" объектов, и никогда, пока существует человечество нам не "выпрыгнуть" из своей "искусственной" природы. Объект вообще, объект как таковой – это философская абстракция, также превращающая реальные, существующие объективно и независимо от нас объекты в "человеческий" предмет размышления.

Сама кантовская дилемма перехода вещи "в себе" в вещь "для нас" решается лишь в меру "включения" первой в социальную деятельность человека, в которой некий объект становится тем или иным предметом, а, порою, и тем, и иным предметом. [13] Как отмечал еще Маркс "…предмет как бытие для человека, как предметное бытие человека есть в то же время наличное бытие человека для другого человека, его человеческое отношение к другому человеку, общественное отношение человека к человеку (подчеркнуто нами. – Н.Н.)" [ 40; т.2; с.47 ]

Следовательно, собственно "природные" свойства того или иного объекта мы можем "увидеть" лишь в меру их "очеловечивания", осуществленной их социализации, "сделавшей" эти свойства тем или иным социальным предметом и определенным социальным отношением. Причем мы можем "увидеть" их лишь в том случае и в той мере, в какой каждый из нас уже "определился" в своей индивидно-общественной жизни как конкретный социальный субъект определенного рода и племени, вида интересов и сферы занятий, как конкретный носитель человеческих способностей, системы представлений и понятий, характерных для данного конкретного общества. И если древние греки видели в окружающей их "природе" – камнях, деревьях, ручьях, и т.п., многочисленных и вполне реальных для них представителей Пантеона своих богов, то современный обыватель лишен этого непосредственно-чувственного "восприятия" мифологической действительности, и как-будто бы просто "видит" камни, деревья и ручьи. Однако, став геологом, он начинает в камнях "видеть" сотни разнообразных минералов. Если же он станет ботаником, то будет различать в обычной для других траве сотни "видов" различных растений, и т.д., и т.п.

Именно поэтому каждый "очеловеченный" объект, т.е. один и тот же "природный" материал, вовлеченный в сложнейшую систему человеческих взаимоотношений, выступает своими совершенно различными "человеческими" сторонами и функциями, т.е. различными "предметами". Любое графическое изображение для многих исследователей восприятия является непосредственным "визуальным" объектом. Но это всего лишь одна из характерных "натуралистических" иллюзий этих исследователей. Например, представленная на чертеже окружность при всей своей "внешне" существующей предметной форме является, тем не менее, лишь "геометрическим местом точек, равноудаленных от центра", т.е. формой "квазипредметной", отразить которую интуитивно нельзя, так как суть ее – математическое понятие, а не его "внешняя" аналогия, изображенная на бумаге. На чертеже мы "видим" окружность только потому, что владеем соответствующим понятием. Без него в нашем "восприятии" никогда не возникнет "хорошей" фигуры, ибо сама "прегнантность" формы, как говорили гештальт-психологи, т.е. буквально ее "беременность" стоящей за ней "хорошей фигурой", есть свидетельство скрывающейся за ней ее понятийности. В этой связи хорошей иллюстрацией могут быть результаты классических исследований А.Р.Лурия, проведенных им в Средней Азии в 30-е годы ХХ века.[37] Если немецкие испытуемые, принимавшие участие в опытах гештальт-психологов, видели в "незаконченных" геометрических изображениях окружностей или треугольников их "прегнантные" формы, т.е. законченные геометрические фигуры, то узбеки из горных аулов – испытуемые А.Р.Лурия – никакой "незаконченности" этих изображений не видели, а воспринимали подобный материал как вполне конкретные и "законченные" предметные формы их быта – подковы, браслеты, женские серьги, и т.п. [37; с. 45-52]

Мы до сих пор традиционно называем аппараты, служащие нам для телефонной связи, мобильными телефонами, хотя многие из них – это фотоаппарат и плейер, кинокамера и радиоприемник, записная книжка и магнитофон, медицинский прибор и GPS-навигатор, платежное средство и игровая приставка, и т.д., и т.п. Совокупность этих разных предметов в одном подобном объекте позволяет называть его уже не "мобильником", а "коммуникатором".

Что же такое объект сам по себе? Это – кантовская "вещь в себе", которая раскрывается как "вещь для нас" лишь в меру развития общественного производства и, соответственно, "оформления" ее в качестве человеческой "вещи", что, порой, открывается лишь в результате общественного познания (и, следовательно, сознания) разнообразных свойств этих "вещей в себе" и их "очеловечивания", т.е. всегда общественного и по своему происхождению, и по своему содержанию, хотя отнюдь не всегда осознанного знания их разнообразных функций, делающих их различными "предметами", в обличии которых является, казалось бы, один и тот же объект.

Необходимо поэтому подчеркнуть, что категория взаимодействия, рассматриваемая Я.А.Пономаревым максимально абстрактно, в принципе не может в этом случае хоть как-то раскрывать всей полноты "очеловеченного" содержания конкретных взаимодействий подобных "общественных" объектов. Всегда требуется конкретизация специфики таких взаимодействий на уровне общественного человека. И хотя само понимание этой специфики тоже всегда относительно и всегда определяется мерой развития нашего "общественного" (по природе происхождения) и общечеловеческого (по сути) знания, оно всегда должно учитывать, что пока существуют люди такое "взаимодействие" будет всегда носить социально опосредствованный характер.

Конечно, можно игнорировать общественную природу "человеческих" взаимодействий человека с окружающей его действительностью, которые определяют содержание его психологических возможностей. Даже оставаясь в парадигме "натурализма", мы должны учитывать, что любой "природный" объект сам по себе – тоже абстракция. Объективно он – универсум различных свойств и характеристик. Ведь "всякое отдельное тысячью нитей связано с другими отдельными", выявляя тем самым свои разнообразные особенности. Именно поэтому любой объект – это всегда универсум. И если мы, оставаясь на позиции Я.А.Пономарева, будем исходить из "природного" характера взаимодействий субъекта и объекта, то будем вынуждены констатировать, что любой объект (как универсум таких свойств) даже своими "природными" сторонами произведет в субъекте, являющемся столь же "универсальным" объектом, т.е. обладающим универсумом различных свойств и характеристик, "универсальное" количество каких-то побочных изменений, "побочных продуктов". И какой же из них должен быть "осознан", чтобы произошло решение "основной" задачи?

Очевидно, что осознание в этом случае в принципе не может быть "механизмом" развития интуитивно найденного решения. Ведь в результате "непосредственного" взаимодействия возникает некий универсум побочных продуктов и объяснить "прицельное" осознание только "необходимого" для данной задачи побочного продукта может лишь гипотеза о целевых установках субъекта, определяющих осуществляемый им, но не осознаваемый поиск необходимого решения. Но подобная гипотеза разрушает всю конструкцию – и "непосредственного" взаимодействия, и интуиции как непосредственного отражения результатов такого взаимодействия.

Что же тогда будет определять ситуацию, когда какие-то "побочные продукты", произведенные во мне, я осознаю как ключ к решению задачи, а какие-то игнорирую? Только то, что я (как социальный субъект) выявляю в объекте нечто, что значимо для меня с точки зрения стоящей передо мной задачи. Осознаю я это, или нет, – это всего лишь деталь, некоторая психологическая подробность, быть может, весьма важная для качества моей деятельности (и для понимания ее механизмов исследователями творчества), но всегда являющаяся следствием моего человеческого развития в качестве общественного субъекта творчества.

Но если мы становимся на эту позицию, то при этом уже нельзя забывать, что сами эти "воздействующие" свойства должны рассматриваться как общественные характеристики, которые в силу этого в принципе не могут действовать "природно", как некоторые независимые от нас объективные природные факторы. Брильянты, например, действительно производят на некоторых субъектов сильное и даже, как может показаться, весьма "непосредственное" воздействие. Но связано это не с их "природным" составом как одного из изомеров углерода (о чем мы относительно недавно узнали благодаря развитию физики и химии, сделавших и это "природное" свойство социальным фактом), а своей меновой и потребительской стоимостью, т.е. сложнейшей системой общественных отношений, и определенными общественно "зафиксированными" эстетическими свойствами, что уже само по себе говорит об "опосредствованности" их "непосредственного" воздействия теми общественными оценками, которыми уже обладает субъект такого "взаимодействия".

Поэтому очевидно, что теоретически проблема "взаимодействия" обостряется еще больше, если мы вспомним, что речь должна идти о "взаимодействии" общественного субъекта с общественными объектами. В этом случае категория взаимодействия делается уже совершеннейшей метафорой. Ведь "общественные" свойства социальных объектов, являющихся тоже универсумом, вообще не могут воздействовать из-за своей идеальной природы. Фотография девушки (одно из социальных качеств данного общественного объекта) с некой абстрактной точки зрения, безуспешно пытающейся быть "природной, – это просто бумага (тоже социальное качество) определенного химического состава (социальное качество) с нанесенными на нее солями серебра (социальное качество), и многое, многое другое. Но только для юноши, влюбленного в эту девушку, – это образ любимой, для ее матери – одна из ее дочерей, для учителя школы – объект воспитательной работы, и т.п., и т.д. – в общем – "комсомолка, спортсменка и просто …красавица". В солях серебра, распределенных на фотобумаге, всего этого "общественного" многообразия этих социальных качеств изображения и общественных свойств этой фотографии (стиль, характер съемки, фактура, и т.п.) нет, хотя все эти разные образы, "вычерпываемые" из этого изображения предполагают наличие и этих солей, и листа фотобумаги.

Как отмечал еще Леонардо да Винчи, любая картина представляет собой лишь плоскость натянутого на подрамник холста и краски, но зритель видит "широчайшие поля с отдаленными горизонтами" [35; с. 164], "…живопись только потому кажется удивительной зрителям, что она заставляет казаться реальным и отделяющимся от стены то, что на самом деле ничто" [там же; с. 176].

Творчество – это всегда коллективная человеческая деятельность, в которой мы овладеваем определенными методами, средствами и способами деятельности, и в дальнейшем развиваем их, порой, не зная, как мы это делаем. И иногда эти случайно найденные способы, выступающие "побочным продуктом" нашей деятельности, вдруг случайно осознаются, т.е. случайным образом появляются "в сознании".

Коллективность этой деятельности определяется многими обстоятельствами, но прежде всего общественным характером производства средств труда, которыми пользуется конкретный человек, становясь человеком. Так, в Политехническом музее работает выставка миниатюр, представляющих собой примеры создания чрезвычайно изощренных средств миниатюризации и их использования в такой деятельности. Скажем, сделанный неким умельцем на срезе волоса портрет Моны Лизы вряд ли представляет собой художественную ценность. Главное – это раскрытая для нас общечеловеческая возможность с помощью инструментария, созданного подобным доморощенным художником, осуществить такую миниатюризацию, используя , например эти средства для проведения уникальных хирургических операций.

С точки зрения конечного продукта этой миниатюризации – самого нарисованного портрета, представляющего жалкую копию шедевра Леонардо – это трудно считать творчеством. В этой связи уместно напомнить слова Микеланджело, который, увидев художни​ков, копировавших его фреску "Страшного суда" в Сикстинской капелле, сказал: "Скольких эта моя живопись сделает дураками!". Однако с точки зрения процесса создания подобных миниатюр – это, безусловно, творчество, ибо является процессом создания для человечества новых возможностей деятельности общественного человека – определенных средств и способов деятельности, которые позволяют решить не столько данную задачу, сколько такие задачи, где подобный инструмент станет единственно возможным средством деятельности. Подчеркнем: для человечества в творчестве важна каждая новая возможность дальнейшего возникновения новых способов деятельности. Собственно конечный продукт этого способа, его качество – лишь свидетельство того, что для человечества эта новая возможность уже появилась. Для профессионала продукты деятельности действительно говорят о способах деятельности, раскрывают их особенности. Но характерно, что даже профессионалы не просто смотрят на продукты, но и пробуют, хотя бы мысленно, воспроизвести способы деятельности, стоящие за ними. Поэтому умное копирование продукта всегда было одним из важнейших компонентов в деятельности уважающих себя профес​сионалов, так как позволяло воспроизвести скрытый за ним способ деятельности. Вспомним хотя бы известные копии работ великих мастеров, сделанные их не менее великими потомками.

Поэтому воспроизводство и созидание новых способов является самым главным в любой творческой деятельности, хотя, порою, оказывается неосознанным и "побочным" продуктом для самого человека, и незаметным для широкой публики, которую, как правило, интересуют "творческие" результаты. Американский художник Энди Уорхолл когда-то заметил, что художник в принципе должен стремиться к тому, чтобы его работа "стирала" следы работы. Но профессионал, понимающий "секреты мастерства" может оценить подобную работу, прежде всего потому, что он осознает значимость способов и приемов работы. Поэтому для профессионала такая деятельность, как правило, является сознательным процессом, открывающим, тем самым перспективы творчества как созидательного процесса развития средств и методов деятельности в той или иной сфере или области культуры.

В свое время, анализируя методологические основания фрейдовского психоанализа и обыгрывая одно из его наименований как "глубинной" психологии, А.Н.Леонтьев подчеркивал, что психология личности должна быть не глубинной, а "вершинной", т.е. обращенной к анализу высших ценностей, которыми руководствуется человек и которые определяют его сущность и судьбу. Психология человеческого творчества, прежде всего, должна исследовать не "глубины" подсознания и интуиции, а вершины свободной и сознательной деятельности человека.

Очевидно, что к такой свободной и сознательной творческой деятельности человека можно и необходимо готовить сознательно, выявляя структуру и содержание развитых форм культуры профессионального творчества (его способов и средств, условий и факторов их появления и исчезновения, закономерностей его развития) и раскрывая возможности развития сознательного творчества в его современных "индивидных" формах.

Как отмечал Маркс: Человек в процессе преобразующей творческой деятельности "…производит себя во всей своей целостности, он не стремится остаться чем-то окончательно установившимся, а находится в абсолютном движении становления" [40; т.46,ч.1,с.476 ]

В этом мы видим задачу "очеловечивания" творчества и перспективы развития "человечной" психологии творчества.

Сноски

1 "Идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней"… [ 40 ; т.23; с.21]
2 "Главный недостаток всего предшествующего материализма …заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно" [40;,т. 3, с. 1]

Литература

1.​ Адамар Жак. Исследование психологии процесса изобретения в области математики. Пер. с франц. - М. Советское радио, 1970. –152 с.

2.​ Альтшуллер Г. С. Творчество как точная наука: Теория решения изобретательских задач. — М.: Сов радио, 1979. – 175 с.

3.​ Арсеньев А.С., Библер В.С.. Кедров Б.М. Анализ развивающего​ся понятия. - М.: Наука, 1967. – 437 с.

4.​ Асмолов А.Г. XXI ВЕК: Психология в век психологии. // Вопросы психологии, 1999, № 1. С. 3 – 12.

5.​ Асмус В. Проблемы интуиции в философии и математике. – М.: Соцэгиз, 1963. – 312 с.

6.​ Баскин Л. М. Законы стада. М.: Изд-во: «Знание». 1971.– 47 с.

7.​ Бассин Ф.В. О подлинном значении нейрофизиологических кон​цепций Н.А.Бернштейна. - Вопросы философии, 1967, № 11. –С.69-79.

8.​ Бернштейн Н.А. Очерки по физиологии движений и физиологии активности. - М.: Медицина, 1966. – 349 с.

9.​ Библер В.С. Мышление как творчество. Введение в логику мысленного диалога. – М: Политиздат, 1975. –399 с.

10.​ Богоявленская Д.Б. Интеллектуальная активность как проблема творчества. - Ростов-на-Дону, 1983. – 168 с.

11.​ Богоявленская Д.Б. «Субъект деятельности» в проблематике творчества. // Вопросы психологии. –1999. № 2. –С. 35-41.

12.​ Боно Эдвард Де. Латеральное мышление. С.-Пб.: Питер-Пресс, 1997.–384 с.

13.​ Бородай Ю. М. Воображение и теория познания: критический очерк кантовского учения о продуктивной способности воображения. — М.: Высшая школа., 1966. — 150 с.

14.​ Буткевич О. Красота. Природа, сущность, формы. - Л.: Изд-во «Художник РСФСР», 1979 – 438 с.

15.​ Гальперин П.Я. Введение в психологию. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. – 147 с.

16.​ Гальперин П.Я., Данилова В.Л. Воспитание систематичности мыш​ления в процессе решения малых творческих задач. - Вопросы психологии, 1980, № I. – С.31-38.

17.​ Гегель Г.В.Ф. Соч. В XIV тт.

18.​ Гилфорд Дж. Три стороны интеллекта //Психология мышления: Сб. переводов. / Под ред. А.М. Матюшкина. – М.: Прогресс, 1965. – С.433– 456.

19.​ Глазычев В.Л. Эволюция творчества в архитектуре. – М.: Стройиздат, 1986. – 496 с.

20.​ Дубровский Д.И. Информация. Сознание. Мозг. – М.: Высшая школа, 1980. – 286 с.

21.​  Дункер К. Психология продуктивного (творческого) мышле​ния. // Психология мышления: Сб. переводов. / Под ред. А.М. Матюшкина. – М.: Прогресс, 1965. – С. 86–234.

22.​ Ильенков Э.В. Диалектическая логика: Очерки истории и теории. – М: Политиздат, 1984, - 320 с.

23.​ Ильенков Э.В. Об эстетической природе фантазии // Искусство и коммунистический идеал. – М.: Искусство, 1984. – С. 224-277.

24.​ Ильенков Э.В. Проблема идеального.// Вопросы философии, 1979, № 6. С. 128-140; № 7. С. 145-158.

25.​ Каган М.С. Человеческая деятельность. Опыт системного анализа. – М: Политиздат, 1974. – 328 с.

26.​ Калошина И.П. Структура и механизмы творческой деятельности (нормативный подход). – М: Изд-во Моск. ун-та, 1983. – 168 с.

27.​ Келер В. Исследование интеллекта человекоподобных обезьян. Пер. с нем. / Под ред. Л.С. Выготского.- М.: Изд-во Коммунистической академии, 1930. – 236 с.

28.​ Кибрик Е.А. Работа и мысли художника. – М.: Искусство, 1984. – 255 с.

29.​ Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. Психологический очерк. / Пер. с англ. / Под ред. А.Р. Лурия. – М.: Прогресс, 1977. – 260 с.

30.​ Крушинский Л.В. Биологические основы рассудочной деятельности. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 1986.–269 с.

31.​ Кудрявцев Т.В. Психология технического мышления. (Процесс и способы решения технических задач). М.: Педагогика, 1975. – 304 с.

32.​ Кузнецов Б.Г. Идеи и образы Возрождения. (Наука XIV – XVI вв. в свете современной науки). - М.: Наука, 1979. – 280 с.

33.​ Лапшин И. Философия изобретения и изобретение в философии. Введение в историю философии. - В двух т. – Прага: Пламя, 1924. – Т.1. – 275 с., т. 2. – 445 с.

34.​ Ленин В.И. Полн. собр. соч., 5 изд.

35.​ Леонардо да Винчи. Книга о живописи мастера Леонардо да Винчи живописца и скульптора флорентийского. – М.: ОГИЗ, 1934. –384 с.

36.​ Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. – М.: Политиздат, 1975. – 304 с.

37.​ Лурия А.Р. Об историческом развитии познавательных процессов. – М. Наука,1974. – 172 с.

38.​ Мамардашвили М.К. Форма и содержание мышления. – М.,1968. –191 с.

39.​ Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. – М.: Политиздат, 1956. – 689 с.

40.​ Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд.

41.​ Орлов Ю. М. Восхождение к индивидуальности: Кн. для учителя. — М.: Просвещение, 1991. — 287 с.

42.​ Пономарев Я.А. Психология творчества и педагогика. – М.: Педагогика, 1976. – 280 с.

43.​ Пономарев Я.А. Методологическое введение в психологию. – М.: Наука, 1983. – 205 с.

44.​ Пономарев Я.А. Фазы творческого процесса (вместо введения).//Исследование проблем психологии творчества. –М.:Наука, 1983. –С.3-26.

45.​ Пономарев Я.А. Психология творения. – М.: Московский психолого-социальный институт; Воронеж: Издательство НПО "МОДЭК", 1999. – 480 с.

46.​ Психологические исследования творческой деятельности. // Под ред. О.К. Тихомирова. – М: Наука, 1975. – 253 с.

47.​ Пушкин В.Н. Эвристика - наука о творческом мышлении. – М: Политиздат, 1967. – 272 с.

48.​ Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. - М.: Изд-во АН СССР, 1957. – 328 с.

49.​ Сравнительная психология и зоопсихология. // Хрестоматия. С-Пб.: Питер, 2001. – 416 с.

50.​ Суриков Василий Иванович. Письма. Воспоминания о художнике. – Л.: Искусство, 1977. – 384 с.

51.​ Тихомиров О.К. Психология мышления: Учебное пособие. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1984. – 272 с.

52.​ Толмен Э. Когнитивные карты у крыс и человека.// Хрестоматия по истории психологии. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980. – С. 63-82.

53.​ Ухтомский А.А. Доминанта. - М.-Л.: Наука, 1966. – 273 с.

54.​ Фирсов Л.А. И. П. Павлов и экспериментальная приматология. Л.: «Наука», 1982. –226 с.

55.​ Фрейденберг О.М. Семантика первой вещи. // Декоративное искусство СССР, 1976, № 12. – С.16-22.

56.​ Фресс П., Пиаже Ж. Экспериментальная психология. / Под ред. А.Н. Леонтьева. Вып. I и II. - М.: Прогресс, 1966 – 429 с.

57.​ Хейнрик, Бернд. Разум воронов.//Хейнрик Б. Ворон зимой. М.: Мир, 1994. – С. 96-101.

58.​ Юревич А.В. Методологический либерализм в психологии. // Вопросы психологии, 2001. № 5. – С. 3–17.

59.​ Якову Александровичу Пономареву – 70 лет. (Интервью с Я.А.Пономаревым).// Вопросы психологии. 1990. № 6. – С. 174-179.