«Психология переживания» Ф.Василюка: история одной книжки в письмах и лицах

Книга Ф.Е. Василюка «Психология переживания» в новом, дополненном и расширенном, варианте вышла летом 2024 года в издательстве «Питер».

Этому долгожданному событию было посвящено мероприятие, состоявшееся в рамках XII Научно-практической конференции Ассоциации понимающей психотерапии «Понимающая психотерапия как психотехническая система: научные традиции и практические возможности», которая проходила 26–27 октября 2024 г. в Москве в здании Психологического института им. Л.Г. Щукиной на Моховой улице (ныне ФНЦ ПМИ).

На нем выступили члены творческой рабочей группы, которые внесли свой вклад в подготовку нового издания: А.Г. Асмолов, Е.Л. Иванова, Д.А. Леонтьев, О.В. Филипповская и М.Г. Чеснокова.

Публикуем текст доклада О.В. Филипповской, жены Ф.Е. Василюка, работающей над переизданием всей серии его трудов.

***

Первое издание книги вышло в 1984 году. Стало быть, в нынешнем 2024-м она отмечает свой 40-летний юбилей. По человеческим меркам это возраст зрелости, рефлексии, подведения первых итогов. Это возраст, когда начинаешь не только смотреть вперед, но ценить прошлое и дорожить им.

Предлагаю вместе со мной окунуться в 80-е годы прошлого столетия и вспомнить, откуда есть пошла «Психология переживания».

12 мая 1981 года на кафедре общей психологии МГУ состоялось обсуждение диссертационной работы аспиранта Федора Василюка.

В нашем обширном домашнем архиве имеется письмо Федора, в котором он пишет об этом событии своему рижскому другу и бывшему однокашнику Виестуру Реньге:

Здравствуй, Вест!

Дней 10 назад я начал писать тебе письмо, но было оно какое-то уж больно трагическое. За это время я обсудился на кафедре, довольно успешно, и трагизм был вынужден забиться в свою конуру у забора и ждать другого часа.

Об обсуждении. Оппоненты — Гиппенрейтер, Вилюнас, Асмолов. Впрочем, не буду подробно описывать, кто что говорил. Я записал все обсуждение на магнитофон, так что при желании ты сможешь послушать.

И здесь же среди бумаг Федора мне попались пожелтевшие листки, испещренные фиолетовыми строчками, содержащие расшифровку той самой магнитофонной записи. Отдельные места в ней представляют сейчас особый интерес.

Председательствующий:

— Федор Ефимович, в чем отличие того смысла, который вы вкладываете в термин переживание, от традиционного значения этого термина?

Ф.Е. Василюк:

— Традиционное психологическое понятие переживания означает непосредственную форму данности субъекту содержаний его сознания, это пассивный процесс испытывания внутренних состояний. Я же использую термин переживание для обозначения особой деятельности, особой внутренней работы, с помощью которой человеку удается перенести тяжелые события, восстановить душевное равновесие, обрести утраченный смысл существования, словом, справиться с критической ситуацией.

Важно, что это, по существу, первое публичное явление понятия переживания в авторской формулировке, поэтому привожу его здесь дословно.

Далее начинается обсуждение: вопросы, уточнения, замечания.

Наконец, слово берет научный руководитель В.П. Зинченко:

— Вы знаете, что первым научным руководителем Федора по начальному этапу аспирантской работы был А.Н. Леонтьев, мне Федор достался как бы по наследству. Поэтому срок моего знакомства с ним определяется только временем его обучения в аспирантуре, но работа с ним доставила мне очень большое удовольствие.

Он проявил целеустремленность, упорство в отстаивании темы, о которой он договорился с Алексеем Николаевичем, поскольку не могу сказать, что на первых порах очень сочувствовал проблеме, за которую он взялся. Мне было немного страшновато. Я говорил ему, что для начала нужно взяться за что-нибудь попроще, но Федор не пошел навстречу пожеланиям нового научного руководителя, и я должен сказать, что он сделал совершенно правильно, не поддавшись на мои уговоры. Человек он самостоятельный, зрелый, сформировался как своеобразный ученый. Моя помощь была минимальна.

Не знаю, кто у кого больше учился. Во всяком случае, я ему благодарен как профессионалу-психологу. К тому же — это несомненный литературный талант. Давно не испытывал такого удовольствия. Не говорю о диссертациях, но и от книг, которые пока еще читаю. Я могу только поздравить кафедру с очень талантливым и оригинальным исследованием.

Слово оппонента А.Г. Асмолова:

— На мой взгляд, работа крайне интересна и необходима для развития теории деятельности, и не только тем, что показывает новые потенции категории деятельности в психологии. Крайне важным и ценным следует считать проделанный в работе переход от схемы отдельной деятельности к схеме жизненного мира. В этой онтологии и построено представление о переживании как особой деятельности по переделыванию себя в мире и мира в себе. Этим вскрыто также новое измерение проблемы сознания, вскрыта творческая роль сознания, оно понято не только как отражение, но и как внутренняя работа.

Диссертацию, безусловно, можно рекомендовать к защите с некоторыми редакторскими переработками.

У меня к кафедре предложение: нужно, чтобы такую работу читали, надо найти возможность публикации. Это прежде всего книга, а не просто диссертация. Если ее опубликовать, она вызовет уйму споров, и это прекрасно.

В.П. Зинченко:

— Если кафедра примет такое решение, я готов обеспечить нужный листаж.

А.Г. Асмолов:

— Тогда я предлагаю кафедре рекомендовать работу к защите и рекомендовать ее к публикации.

Это ключевой момент, как для судьбы книги, так и для ее автора!

Кроме того, теперь точно известно, что у книги было два «крестных отца». Про участие Владимира Петровича широко известно, но идея публикации и первое слово принадлежали Александру Григорьевичу.

А Зинченко, как и обещал, «обеспечил листаж».

Попасть в издательский план молодому, неизвестному автору даже с рекомендацией было не так просто. Говорят, после защиты Зинченко пришел в нужный кабинет, к нужному человеку, с которым был хорошо знаком, положил на стол рукопись, поставил бутылку и сказал: «Напечатай мне эту книжку». (Скорее всего, этим нужным человеком был тогдашний директор издательства Александр Константинович Авеличев.)

Но до этого легендарного эпизода оставались долгие месяцы, а судьба еще нерожденной книги уже подверглась первому испытанию.

Об этом рассказывает известный питерский психолог Мария Осорина в своих воспоминаниях «Научная молодость Федора Василюка», с которыми она выступила когда-то на одной из конференций Ассоциации понимающей психотерапии.

Перескажу ее рассказ с некоторым сокращением.

Мое первое заочное знакомство с Федей произошло в 1981 году при довольно драматических обстоятельствах. В то время я была сотрудником лаборатории при кафедре общей психологии ЛГУ. Был серый пасмурный питерский вечер. На кафедре второй час шло заседание, все устали и хотели домой. Когда конец был уже близок, доцент NN вдруг сообщила, что нам прислали на внешний отзыв диссертацию из МГУ и надо срочно подготовить ответ. Заведующий кафедрой и декан факультета велел ей по-быстрому «доложить вопрос».

Видимо, посмотрев диссертацию наспех и толком не разобравшись, она начала говорить, запинаясь и путаясь, но все равно стало ясно, что работа необычная. Спросили — кто научный руководитель. Оказалось, проф. В.П. Зинченко. Реакция была амбивалентной. Пустили текст по рукам, увидели, что речь идет о каких-то личностных мирах, кто-то подумал, что это миры воображаемые, кто-то сказал, что здесь нет настоящего психологического исследования. Раздались голоса, что связываться с такой работой нежелательно, нужно направить ее на доработку или передать на отзыв в другой вуз.

В начале 1980-х годов после смерти нашего любимого декана и заведующего кафедрой проф. Б.Г. Ананьева мы переживали не лучшие времена: все шло наперекосяк и постепенно приходило в упадок. Вместе с новым начальством появились и новые, близкие ему люди, по большей части не имеющие базового психологического образования. Их объединяла общая учеба в Военно-медицинской академии или служба во флоте. Поэтому пестрота и даже одиозность оценок и мнений были неслучайны.

Пока шло обсуждение, мне удалось заполучить папку с диссертацией в свои руки. Сразу понравились оглавление, библиография и первые страницы; стало понятно, что автор, Федор Ефимович Василюк, аспирант кафедры общей психологии МГУ, близок мне по своим научным и культурным интересам. Несмотря на молодость, он производил впечатление зрелого, самостоятельного и многообещающего ученого, имеющего отличную психологическую подготовку, широко и бесстрашно мыслящего, образованного и знакомого с интеллектуальной традицией московских философских кружков периода их расцвета. Его работа поразила меня дерзновенностью замысла, свежестью и живостью духа. Казалось невероятным, что наша кафедра из-за некомпетентности одних и безразличия других может резко осложнить положение этого явно незаурядного человека.

Я рискнула выступить в его защиту, хотя обычно моя собственная весьма ненадежная позиция из-за отказа вступить в КПСС заставляла меня вести себя осторожно. Но в этот раз я решила действовать. У меня было две цели: попытаться спасти неординарную работу и отстоять честь кафедры, моей любимой alma mater, не опозорить ее в истории отечественной психологии нелепым и несправедливым поступком.

Выступление мое было для всех неожиданно. Я говорила внешне спокойно, но внутренне — страстно. Слушатели сначала удивились, потом забеспокоились; кто-то заметил, что первым руководителем Василюка был сам Леонтьев. Решили, что не стоит окончательно ссориться с психфаком МГУ, и наметили внеочередное заседание кафедры, чтобы внимательно заслушать проект отзыва, который подготовит доцент NN.

Мне удалось уговорить ее дать мне работу Василюка на одну ночь, чтобы помочь ей потом с написанием отзыва. Эту ночь я провела за увлекательным чтением.

Еще нашу кафедру удивило то, что нынешний научный руководитель не потрудился письменно или по телефону представить, как это обычно делается, работу своего аспиранта. Это было тем более странно, что у нас на инженерной кафедре трудилась его родная сестра. Решили, если научный руководитель не заботится о своем аспиранте, видимо, не очень и ценит.

Мы с NN договорились, что на всякий случай она также попросит Татьяну Петровну Зинченко связаться с братом.

Позже, когда я лично узнала Федора, мне показалось, что он нередко оказывался в ситуациях, где ему приходилось быть «одному в поле воином», и он принимал это как свою судьбу.

А судьба, качнувшись влево, качнулась вправо: положительный отзыв был получен, в декабре 1981 года защита успешно состоялась, и молодой кандидат наук отправился к месту своей работы в село Строгоновка Симферопольского района Крымской области, психологом в отделение неврозов психиатрической больницы.

Среди сохранившейся переписки того времени мне попалось короткое, но знаменательное письмо от 20 июля 1982 года.

Дорогой Федя!

Книга прошла на ура! Даже Бодалев сказал, что это очень интересная книга.
В январе я дал ей название «Психология переживаний» (анализ преодоления... и т.д.)
Галина Серг. Ливанова собирается заключить с Вами договор — получите гонорар. Это — мотив?
Она же просила меня подумать о предисловии к ней.
Вот и все новости. Привет от Н.Д. и Саши. Пока мы держимся мужественно.

Ваш Зинченко.

Для Владимира Петровича это был драматичный период его жизни, завершившийся изгнанием с факультета психологии МГУ.

Теперь приведу фрагмент письма из Америки от старинного друга Федора математика Александра Гордона, адресованного мне в скорбном сентябре 2017 года.

Оля, несмотря на бесконечность потери, хочу все же написать несколько слов, чтобы в них хоть как-то передать, кем для меня был Федя.

Я познакомился с ним, когда Федя кончал аспирантуру. Его диссертация оказалась поразительной работой. Для меня то время, когда я ее читал, было совершенно особым, выделенным, светящимся периодом в жизни.

В это время я непрерывно и быстро умнел. И все время поражался сочетанию простоты и глубины текста, да еще прецизионной точности языка, ни на секунду не переходящей в громоздкость. И недоумевал: как может совсем еще молодой человек быть таким необъяснимо мудрым?

В это время мы с Федей постепенно подружились, и я не просто читал его диссертацию, но и обсуждал с ним прочитанное, и даже выдвигал какие-то свои соображения по этому поводу.

И тут открылась еще одна Федина черта: его способность слышать и понимать сказанное «простым смертным», т.е. мною, на обыденном языке и тут же без всякого усилия переводить это на тот совершенный и точный язык, на котором он мыслил.

Без всякого преувеличения можно сказать, что высказанное мною он понимал гораздо лучше, чем я сам, а точнее, мгновенно видел, во что, гораздо более сто́ящее, может быть превращена моя незаконченная, нечеткая, «предварительная» мысль. Меня удивляло, что Федя со вниманием относился к моим соображениям и мыслительным инициативам, несмотря на всю разницу в нашем уровне.

Мое отношение к нему было какой-то смесью поклонения и влюбленности. И то, что наши беседы были не только сверхважны и открывающи совершенно новое для меня, но интересны были и Феде, одно из драгоценных воспоминаний моей жизни.

Федина кандидатская диссертация оказалась столь выдающейся, что ее собрались выпустить в издательстве МГУ (кажется, это был второй такой случай за всю предыдущую историю издательства).

Федя уже жил в Крыму, и корректуры ее частей шли из Москвы в Симферополь и обратно. Получение выправленных Федей корректур на Курском вокзале и доставка их в издательство было тогда частью моей жизни.

Напомню, что в советские годы существовал такой способ междугородней «экспресс-доставки» — передача своего отправления за небольшую плату с проводником или безвозмездно с отзывчивым пассажиром.

Я нашла у нас несколько писем Саши Гордона того времени. В одном из них он пишет:

Здравствуй, Федя! Как здорово, что я познакомился с тобой и с понятием переживания (пишу сразу о том и о другом, т.к. не разделяю тебя и открытую мне тобою реальность).

Это понятие уже сейчас играет для меня большую роль, позволяя понять и высказать себе на некотором замечательном языке то, что со мной происходит.

Язык, которым ты пользуешься, обладает одновременно терминологической точностью и большой «наводящей» изобразительной силой. Мне кажется, что тебе нужно много писать статей (научных, популярных и промежуточных), чтобы этот язык стал доступен психологам и просто людям.

Мне он представляется настолько притягательным, сильным и естественным, что возможно — это даже главное, что ты сделал (и должен делать дальше), а замечательное понятие переживания является лишь первым и самым естественным поводом и приложением.

Главным, как мне кажется, был язык и у Бахтина. Язык, совладающий с неким систематическим представлением об анатомии и физиологии человеческой души и возглашающий это представление с такой точностью, силой и необходимостью, что другие представления становятся временно невозможными.

Наряду с Сашей Гордоном другим «доверенным лицом» Федора в тот период была Ирина Александровна Питляр, филолог, литературовед и хозяйка квартиры, в которой Федор обычно останавливался во время своих приездов из Крыма в Москву.

Дорогой Федя, — пишет она в ноябре 1983 года, — хочу сообщить Вам, что вчера вечером мне позвонила И.И. и сказала, что эта самая дама из парткома Университета, не будучи избранной на новый срок, просто тихонько положила Вашу рукопись на стол в каком-то чужом кабинете, и теперь это произведение будто бы уже отправлено в производственный отдел, а оттуда в типографию.

Версия Саши Гордона, с которым мы вчера говорили по телефону и которому И.И. тоже звонила, такова: оная дама хотела поправить свои неважные дела каким-нибудь успешным скандальчиком на ниве бдения и неусыпности, но, не дождавшись желаемого результата, тихонько ушла в кусты.

В общем, Вы с ними свяжитесь и все узнайте.

Еще могу сообщить Вам приятное: достала для вас «Философский словарь», причем с небольшой наценкой (13 р. вместо 9 р. по номиналу). Раздобыл его муж одной моей сотрудницы через Общество книголюбов у себя на работе. Так что — радуйтесь!

Эпизод с «дамой из парткома» — еще одно испытание в биографии книги. Вот короткий рассказ об этом самого Федора в интервью журналу «Нескучный сад» за 2004 год.

В 80-х годах, — говорит он, — у меня вышла книжка под названием «Психология переживания». С ней случился забавный казус. Она была уже набрана, когда появился донос, в котором говорилось, что в ней содержится религиозная агитация и пропаганда. Меня вместе с редактором, как положено, вызвали в партком, а там постановили назначить нового рецензента.

Прочитав текст, он потребовал повсюду изъять слово «милосердие», имевшее, на «советский» взгляд, подозрительный религиозный оттенок, и заменить его словосочетанием «служение людям». Однако в одном месте по невнимательности рецензента слово «милосердие» все-таки проскочило.

Стоит ли уточнять, что, готовя новое издание книги, мы скрупулезно проделали обратную работу, возвращая слово «милосердие» на его законное место.

Эта история, которая сейчас звучит как своего рода анекдот, отражает политический климат своего времени.

В одном из писем Виестуру Реньге Федор сообщает:

Я звонил сегодня Зинченко. Лекторский написал рецензию на книгу, в которой настоятельно рекомендует (или требует?) снять ссылки на Вл. Соловьева (она одна и это просто) и на П. Флоренского. Это сделать намного сложнее, а главное делать этого не хочется.

Надо сказать, что в те годы христианство являлось для Федора только оригинальной философской системой, а не жизненным ориентиром. Он еще не почувствовал зова, не принял крещения, не имел личного опыта религиозной жизни, которым хотелось бы делиться, собственно, ничего из того, что на советском новоязе могло быть определено как «религиозная агитация и пропаганда».

Однако как бы нелепо ни выглядела сейчас идеологическая мнительность одних и трезвая осторожность других, в некотором чутье и проницательности им отказать трудно. Приведу независимое мнение еще одного читателя.

Борис Сергеевич Братусь:

Дорогой Федя!

Только что закончил читать вашу книгу и, надо сказать, испытал смешенные чувства удивления, восхищения и радости.

Читаю я (по секрету, в отличие от тайны — см. стр.167) очень мало, потому и вашу книгу прочел только сейчас. Слышал до того много отзывов, в том числе и восторженных, это создает пред-диспозицию не обязательно положительную — много хваленая вещь вызывает и подозрение.

Текст же не просто превзошел все ожидания — он их обошел, с самого начала захватив своим внутренним ходом — отсюда часть удивления.

Другая часть удивления — от того, что в общении с вами, пусть не тесном, но довольно длительном (от студенчества, лагерь Джемете), мною не угадался автор книги, автор явился как новая, незнакомая фигура, путь которой я проглядел.

В авторе же поразила смелость, независимость, высота душевного строя. Не знаю, что именно кромсали и купировали у вас в парткоме, когда рукопись задерживали, но книга осталась как явно целостная, музыкальная и единая, где части, линии и подходы перекликаются и звучат в едином замысле.

Книга пронзительно духовна, если не сказать, религиозна, т.е. направлена, напряженно стремима к идеальным фокусам человеческой жизни.

Вся суть поэзии, писал Мандельштам, в исполнении. Книга блестяще исполнена и отсюда чувство восхищения.

И, наконец, чтение оставляет радостное и вдохновляющее ощущение, поскольку это подлинное познание, а не имитация науки и познания, не муляж, а жизнь, точнее, продукт духовной жизни.

Радостны и значимы своим пересечением многие созвучия, которые я усмотрел в книге, которые во многом резюмировали, а часто опережали ход привычных мне рассуждений о личности. Совершенно очевидно для меня также, что чтение не только укрепило существовавшее во мне видение мира, но значимо расширило, изменило его.

В отличие от большинства других прочитанных книг изменение, влияние состояло не в подчеркивании одной-двух новых мыслей и положений, а в узнавании о целом, сильном и своеобразном, но родственном мировосприятии и способе мышления.

Считаю выход книги чрезвычайной удачей, успех ее — заслуженным, несомненным и долговременным. И событие это не только для отечественной, но и для мировой психологии личности.

Но цензуре подвергались и другие места книги. Например, была удалена ссылка на Юнга, который, как и Фрейд, в позднем СССР был, мягко говоря, не в чести, а в библиотеке МГУ отдельные работы этих классиков можно было получить только в читальном зале и только в потрепанных старинных копиях.

Из книжки вырезали несколько забавных кусочков, — пишет Федор Виталию Яковлевичу Дубровскому, своему многоуважаемому наставнику и руководителю первых студенческих работ. — Особенно мне обидно за маленькую сносочку на стр. 175 о том, что это «движение» Раскольникова в терминах символики Юнга может быть истолковано как возвращение к возрождающей Великой Матери, но специфика символики Достоевского состоит в данном случае в возвращении героя к Софии — Матери — Земле.

Еще одной, не столь зловещей, как всякого рода запреты и кары, но характерной чертой того времени, которая промелькнула уже в письме И.А. Питляр, был тотальный дефицит.

Из письма Александра Гордона:

Федя, заблаговременно обращаюсь к тебе с довольно скромной, но все-таки не очень, просьбой. Скоро наступит 1984-й год; в нем обещают разные события как апокалиптические, так и приятные. К последним относится выход твоей книги. И вот просьба — дополнительно зарезервировать для меня еще один (хотя бы), а лучше два, экземпляра, чтобы я мог безбоязненно давать его читать знакомым (свой давать не буду, чтобы не остаться без). Прошу тебя об этом, потому что вряд ли смогу сам купить книгу — ведь ее, наверно, сразу раскупят.

О том же пишет после получения книги и Мария Осорина:

Дорогой Федя! Большое спасибо за вашу книгу. Приятно сейчас перечитывать знакомые страницы, над которыми просидела когда-то целую ночь.

Ленинградская эпопея этой диссертации оказалась тогда для меня очень лично значимой, и я благодарна судьбе, что она нас свела, наконец, как в старых пьесах, отправив вперед двух бодрых посланцев с каждой стороны.

Тут все боятся, что Вашу книгу будет очень трудно купить, ее многие ждут. Я понимаю, что такие просьбы к автору часто при всем желании неисполнимы, но, если удастся оставить от 1 до 5 экземпляров для нескольких (пишущих и цитирующих) психологов из Ленинграда и Вильнюса, они были бы очень благодарны Вам.

Виестур Реньге сообщает из Риги:

Поздравляю тебя с выходом книги. Это большое дело и оно обязательно должно отразиться на твоей дальнейшей судьбе. У нас книга была распродана в течение нескольких часов, я ее даже не видел.

С грустью замечу, что и сейчас, в 2024 году, новое издание «Психологии переживания» также невозможно найти в Риге, но уже по причине ее крамольной русскоязычности.

Но вернемся к делам давно минувших дней.

Апрель-май провел в Москве, на стажировке, — пишет Федор Дубровскому. — Наслаждался в Ленинке возможностью заказать все что угодно и наличием времени все это прочесть. Пишу статью... страшно сказать — о единстве советской психологии. Попытался (и вроде бы удалось) увязать в одну типологическую схему Леонтьева, Узнадзе и Мясищева. В схеме осталась одна пустая клетка, куда должна вписаться теория общения.

Из хороших событий — выход книжки (надеюсь, вы ее получили, я послал 30 мая из Москвы), которая пользуется большим успехом, продают с нагрузкой (в нагрузку дают какую-то книжку по кибернетике).

Советская торговля в то время часто использовала такой, говоря современным языком, маркетинговый прием: вместе с товаром, пользующимся повышенным спросом, покупатель обязан был купить «в нагрузку» залежалый и непопулярный товар. Любопытно, что в 1984 году «в нагрузку» предлагалась книжка по кибернетике. С улыбкой замечу, что живое человеческое переживание вызывало, очевидно, больший интерес, чем искусственный интеллект.

В другом письме Федор продолжает:

Получаю много откликов, большинство хорошие. Рецензия в «Московском комсомольце». Заказы от популярных журналов, «Здоровье», например.

Ну и конечно письма нуждающихся в психологической помощи и письма больных шизофренией с предложением оценить громоздкие космологические схемы.

Самые приятные из всех этих откликов — два случая, когда я случайно узнал, что чтение книжки как-то помогло человеку душевно окрепнуть.

Из курьезов: кто-то мне передал, что книга обсуждалась на заседании какого-то московского кружка, где докладчик доказывал, что все это содрано с одного полузабытого древнекитайского учения. Это льстит.

Весь этот шум не доходит, слава богу, из столиц до нашей деревни. Здесь выход книжки ничего не изменил ни в моем положении, ни в отношениях ко мне.

На первых порах, как, наверное, каждого начинающего автора, меня это удивляло, а потом обрадовало, ибо я не должен тратить усилия на поддержание или разрушение складывающегося при чтении книги образа меня как автора и человека.

...Январь, а у нас теплынь. Обложные дожди. Пахнет грибами.

Интересно, что и автор письма, и его адресат живут на тот момент в деревне. Только деревня последнего находится в штате Нью-Йорк.

Дорогой Федя, — пишет Дубровский, — основная моя деятельность последнее время была — поиск работы. Наконец я ее заполучил. Работать буду профессором на факультете организации и управления в Кларксон Колледже.

Он расположен на севере штата Нью-Йорк, в этакой американской глуши, называемой село Потсдам. Но мы бы сказали, что это маленький чистенький студенческий городок, окруженный фермами (чуть не сказал колхозами, сильна еще закваска).

Единственная промышленность здесь — образование.

Несмотря на нежелательность и небезопасность в те годы контакта с иностранцами, на технические сложности и негарантированность доставки, почтовые отправления между селом Строгоновка и селом Потсдам ходили, может быть, не столь часто, но достаточно регулярно.

Дорогой Феденька, здравствуйте!

Книжки, которые вы мне выслали, включая «Психологию переживания», я давно получил. Большущее спасибо! Будучи на конференции в Лос-Анжелесе встретил сов. делегатов. В качестве сувениров они дарили две книжки — вашу и Мамардашвили.

Вы написали действительно хорошую и умную книжку. Это не только мое мнение. Даже Володя Лефевр, который обычно скуп на похвалу, назвал ее зрелой в присутствии посторонних свидетелей. На это я раздулся от важности и соврал, что вы были моим студентом, потом покраснел и поправился, что вы-де «брали мой курс». Последнее кажется похоже на правду.

Здравствуйте, дорогой Виталий Яковлевич!

В последнее время у меня созрело несколько интересных научных замыслов. Если помните, в моей концепции переживания есть ценностный тип. Так вот, исходя из содержания реализуемых в нем ценностей, могут быть выделены его различные подтипы, в частности эстетическое переживание (Красота), этическое (Добро), «истинностное» (Истина).

Пример первого (Красота) — катарсис в результате оформления, своих жизненных проблем или жизни в целом, скажем, с помощью написания автобиографии. Ужас жизни в результате его эстетизации в рассказе превращается в трагедию, т.е. то, что хотя и не радостно, но осмысленно.

Пример второго подтипа (Добро) — переживание Раскольниковым убийства в соответствии с архетипом (= схематизмом) «грех — покаяние — искупление — блаженство».

Примером третьего (Истина) могут служить строчки Фазиля Искандера:

Бывает, боль твоя наружу
Не может вырваться никак,
И что-то смутно гложет душу,
И на душе тревожный мрак.

Когда во рту больные зубы,
Вот так какой-то защемит,
Гадаешь, поджимая губы,
Не зная сам, какой болит.

Когда ж среди корявых дупел
Болящий зуб, как некий звук,
Почуял, языком нащупал
Ее пульсирующий стук —

Боль не стихает. Но от века
Страшится хаоса душа.
И даже в боли человеку
Определенность хороша.

Ваши идеи, — отвечает Дубровский, — звучат для моего уха столь поэтично, что я растрогался, но и расстроился: даже такие слова, как «экстраверт», «бессознательное» сейчас мне кажутся очень благозвучны, не говоря уже о «красоте», «добре» и прочем.

Мои будни это: распределение ресурсов, инвентаря, типы отчетности, денежные потоки и прочие категории буржуазно-капиталистического-монополистического (а учитывая антитрестовый закон) -олигополистического капитализма.

Все это тоже чрезвычайно интересно, т.к. и во всяком деле и здесь работали гениальные умы, да и опыт по объему чудовищный, но как это, однако, далеко от мировых принципиальных проблем и изящных историко-философских и историко-научных построений. Тем не менее, в этом есть и хорошая сторона — приобретаешь чувство реальной жизни, хотя я все же предпочел бы и дальше витать в облаках.

Но, несмотря на тягу к возвышенному, Виталий Яковлевич Дубровский в высшей степени проявил способности человека реалистического и ценностного жизненных миров по Василюку, сохранив письма Федора в непростых и поначалу, прямо скажем, кочевых условиях жизни на чужбине, и через сорок лет передав их мне, за что я ему бесконечно благодарна.

Переписка с Александром Гордоном частично хранилась у Федора, другая ее часть была обретена мной недавно, после Сашиной смерти, в его бывшей московской квартире среди утлых остатков уже ненужного земного скарба.

Письма Виестура Реньге также нашли свою пару. Его родственники передали их Федору, когда в октябре 2012 года он приехал в Ригу, чтобы проводить друга в последний путь. В одном из стихотворений Федора есть такие слова о том прощальном дне:

Октябрь, твои прозрачны заводи
И невесом твой золотой.
Просвет в записочке «о здравии»,
И все длинней «за упокой».

Под ливнем света клены рижские
И ясноок саксофонист.
Своей мелодии заискивать
Он перед смертью не велит...

И в завершение приведу строчки из письма Федора, находившегося как раз в той, рижской, части архива.

Мои благие намерения что-то еще подправить в книге, оказались крайне нереалистическими. И самое обидное, что я заметил серьезный ляп, и пришла интересная идея, как его исправить, но... Придется ждать второго издания «исправленного, улучшенного и дополненного».

Мне вдруг пришла в голову мысль, что я порой и к жизни своей так отношусь, как будто у меня будет еще одна — исправленная, улучшенная и дополненная...

P.S.

Я понимаю, что мои заметки по истории научной книжки оказались слишком лирическими и позитивными. Скажут, что такая история неполна. Да, неполна, но не значит, не подлинна и не отвечает критериям «истинности». Я построила свой рассказ на основе частной переписки с друзьями и соратниками Федора, а значит, людьми, связанными с ним узами товарищества, дружбы, симпатии и любви.

У Марины Цветаевой есть такая формула:

Любить — видеть человека таким, каким его задумал Бог.
Не любить — видеть таким, каким его осуществили родители.
Разлюбить — видеть вместо него: стол, стул.

Я говорила от лица любящих.