В. Каган: «Я не обязан любить пациента, но он должен быть мне интересен»

Виктор Ефимович Каган, доктор медицинских наук (РФ), M.D., Ph.D. (USA), член Независимой психиатрической ассоциации России, почётный член Восточно-Европейской ассоциации экзистенциальной терапии, выступил с докладом «Часовые любви в психотерапии» на 8-м Санкт-Петербургском зимнем фестивале практической психологии «Психотерапия как метафизика любви».

Хочу начать с благодарности доктору Альфриду Лэнгле — с удовольствием променял бы свой доклад на его. Когда он говорил о любви и психотерапии, я не мог не вспомнить о переплетении судьбы Виктора Франкла с судьбой Ганса Адлера, концлагерные стихи которого мне выпало горькое счастье переводить. Они практически одновременно были в нацистском концлагере Терезин, куда Адлера депортировали 8 февраля 1942 года и Франкла — 25 сентября 1942 года, а в октябре 1944 года с разницей в пять дней они были депортированы в Освенцим, откуда Адлер был перемещён в Бухенвальд, а Франкл — в Дахау.  Чем известен Виктор Франкл, можно не говорить. Адлер же через месяц после прибытия в Терезин принял решение: «Я знал, что я здесь не выживу. Но я решил, что если я выживу, то должен сделать две вещи: академическое описание Терезина и описание в стихах». Он выжил и сделал обе эти вещи, был одним из первых, кто начал писать о Холокосте. То, что у Франкла стало основой логотерапии, у Адлера — на живом языке пережитого свидетельства и боли. Переведенные «Стихи из концлагеря» вышли первым изданием в издательстве «Еврейская старина» (директор — Евгений Михайлович Беркович) в 2019 году, и спасибо Александру Григорьевичу Асмолову и Льву Игоревичу Сурату за второе издание в 2021 году в издательстве Московского института психоанализа. Я говорю об этой книге потому, что написанные в концлагере стихи — книга не только боли и отчаяния, но и книга любви, благодаря которой боль и отчаяние оказались одолимы. Вот чуть из его стихов, посвящённых жене, — она тоже была в Терезине, но мужчины и женщины жили отдельно, а в Освенциме она в первый же день ушла в газовую камеру вместе со своей матерью.

Вот написанное через месяц после прибытия в Терезин:

под одним лоскутом неба
мы рядом
но не вместе
разлучённые выстывшими стенами
мы вместе
хотя не рядом
любимая
улыбнись навстречу рассвету

в шёпоте грёз
прорастают звуки
священного будущего
любимая
помощь близка
и разлука
отступает
перед радостью
пробуждения

А это — из июня 1942 года:

ты любишь
задумчивую мелодию
с отражениями звуков друг в друге
их сплетениями
в полные благозвучия
теплоты и мечтательности ряды
ты любишь
их волшебно смыкающиеся ряды

я всем сердцем люблю тебя
твоё лицо
в котором ты вся
люблю потаённо
ты освящаешь путь моей жизни
ты
моя молитва
в каждом стихотворении

ты любишь
я люблю
нежность
рисует лицо
нашей любви
поющее о нас с тобой

о том что хранит нас
и не даёт сломаться
наша любовь
пища нашего духа
и его чудо
говорит с нами

Стихи Адлера — нелегкое чтение, но оно стоит усилий и по-человечески, и профессионально.

Что касается самой темы… Последние годы я вижу много работ, упоминаний, разговоров о любви и психотерапии, о любви в психотерапии. Люблю стихотворение Евгения Евтушенко 1970-х годов:

В человека вгрызлась боль,
раздирает коготками,
разъедает, будто соль,
где-то между позвонками.

Исповедаться жене?
Боль ей будет непонятна.
Исповедаться стране?
До испуга необъятна.

И приходит психиатр
с мушкетерскою бородкой —
тепловато-суховат,
чуть попахивая водкой.

И хоть рвите волоса,
ваши горечь и досаду
будет слушать два часа
и всего-то за десятку.

А потом идет пешком
переулком грязноватым,
и лежит под языком
у него транквилизатор.

Есть внимательность, как трюк,
никакой в ней нет заслуги.
И мечтает сам о друге
психиатр — наемный друг.

Время не то, детали времени не те, но главное схвачено — картинка как с меня лет пятьдесят назад писана. И представляю: вдруг кто-то меня останавливает и начинает учить, мол, я должен любить пациента, как и сколько я его должен любить, за какие деньги, не обманул ли я его, а вдруг я не додал ему любви или положил любовь не первой свежести, а третьей… Я, наверное, почувствую себя хорошим парнем с высокой социальной ответственностью и обижусь, что меня путают с девушкой с низкой социальной ответственностью. А может быть, наоборот, это мне поднимет самооценку и самоуважение: вот какая у меня замечательная профессия — людей любить, и какой я сам замечательный — их люблю. Относишься к этому в зависимости от настроения, но последнее время всё чаще внимание спотыкается о статьи, книги о любви в психотерапии.

Попробовал набрать в Google Scholar словосочетание «любовь в психотерапии» — любовь, любовь, но работ, посвященных любви как инструменту психотерапии, очень и очень мало. Как будто возникает какой-то затор, какой-то тормоз у обсуждающих, как будто трудно об этом говорить.

А говорят очень много. П. Фрейре в «Педагогике угнетенных» пишет, что любовь является частью связи между пациентом и терапевтом. Какая любовь? Любовь к другому? Любовь к миру? Любовь к человечеству? Любовь к работе? …? Для меня это слишком расплывчато. Ш. Ференци считал, споря с З. Фрейдом, что результат лечения напрямую зависит от количества любви — кто-нибудь может мне сказать, как измерять количество любви? Много декларативных, пропагандистски-миссионерских работ, в которых любовь преподносится как самое главное и чуть ли не единственное средство, как целительный бальзам, панацея. Донна Рокуэлл, президент американского Общества гуманистической психологии, опирается на описанную в Карибской культуре единую любовь: «это универсальная любовь и уважение, выражаемые всеми людьми ко всем людям вне зависимости от расы, вероисповедания и цвета кожи». Она говорит о том, что настало время для чего-то более похожего на радикальное движение за любовь к себе и признание науки о любви, основанной на доказательствах. Наука о любви по типу доказательной медицины — довольно любопытный монстр. Но это голые декларации, под которые хорошо водить групповые хороводы. Я не могу найти, поймать, где и как они относятся к психотерапии, в чем, собственно говоря, связь. У меня возникает много вопросов.

Должна ли любовь входить в число профессиональных требований к психотерапевту, должен ли я любить пациента? Если бы были тесты на способность любить, готов ли я пройти такие тесты, чтобы по их результатам быть допущенным или не допущенным к работе? Может ли профессиональная организация требовать от меня любви к клиентам? Любовь в психотерапии — это любовь психотерапевта? Это любовь пациента к психотерапевту? Или это что-то, происходящее между ними?

Но конкретика в разговорах о любви и психотерапии постоянно избегается. Б. Боденхаймер считает это «этическим минным полем»: возможно, оно возникает из-за того, что говорить о любви в психотерапии с точки зрения терапевта — значит говорить о себе и своих профессиональных границах, а это требует честности и больших самосознания и рефлексии. Мой вопрос даже не в том, что затрудняет этот разговор. Мой вопрос — откуда такой интерес к любви? В русской литературе он заявляет о себе последние лет тридцать, в англоязычной, немецкоязычной — со времен выхода на сцену гуманистической психологии и психотерапии. Я бы сказал, что это внимание, интерес к любви, фиксация на ней — важная сторона того, что сегодня называют антропологическим поворотом, и того, о чем А.Г. Асмолов говорит как о преадаптации к будущей жизни. Александр Григорьевич подарил мне замечательный термин — он рассказал мне, чем я занимаюсь — персонологической герменевтикой. Время не позволяет мне останавливаться на её гуманитарных, философских основаниях, но применительно к ремеслу терапии это толкование и понимание, которые сфокусированы на персоне, ее взглядах, интересах, диалоге с собой и миром, жизнью.

Нарастание скорости жизни, нарастание неопределенности, нарастание индивидуации — здесь ведь все: и избыток свободы, с которой мы не знаем, что делать, и тридцать шесть гендеров, в которых мы уже запутались, и пресловутая культура отмены, и изменение картины и структуры ценностей, и выросшая чувствительность к личным границам и их нарушениям, коммерциализация любви, симулякры любви, о которых говорил Александр Григорьевич: когда любовь начинает оцениваться с точки зрения её удобства и «позитивненькости». Все это оборачивается дефицитом любви. Причем дефицитом не только у пациента, приходящего ко мне, но и у меня — терапевта. Похоже, что мы оба в психотерапии заряжаем свои подсаженные аккумуляторы любви от подсаженных аккумуляторов другого или устраиваем такие групповые подзарядки в бесконечных семинарах, тренингах, воркшопах, фестивалях и т.п. Не об этом ли говорит Александр Поповский: «Терапевт, переживающий себя любящим, одновременно испытывает самоуважение, потому как это — наибольшее вознаграждение в нашей работе. Мы, современные психотерапевты, хранители истинной любви человечества». Меня, честно говоря, такие мегаломанические заявления смущают, но ладно. Поповский ссылается на С. Жижека, писавшего, что только испытывающее нехватку любви существо способно любить: несовершенство в поле любви — выше всего. Он говорит, что, может быть, не только пациент приходит за любовью, но и психотерапевт приходит в профессию, потому что где-то глубоко тоже хочет любви. Очень хорошо сформулированный вопрос, возвращающий к сказанному чуть выше и заставляющий ещё подумать над тем, что мы имеем в виду под словом любовь, говоря о психотерапии.

Поскольку в названии нашей конференции стоит метафизика, замечу, что и любовь, и психотерапия для меня понятия достаточно метафизические. Об этом писал Дж. Бьюдженталь, когда писал о тайне: «Тайна объемлет знание, содержит знание. Тайна — бесконечна; знание — конечно. С ростом знания тайна делается еще больше. Тайна является скрытым смыслом, вечно ждущим, пока его обнаружат. Она всегда больше, чем наше знание. … От психотерапевтов, конечно, требуется знание, но они должны быть скромны в его оценке. Давайте прямо признаем: наше знание никогда не является достаточным. С той скоростью, с которой мы познаем, с той самой скоростью, с которой мы получаем знание, увеличивается то, что нам предстоит познавать. Притворяться перед клиентом, будто мы знаем, что ему нужно, значит отрицать тайну и предавать клиента». Но лучше всего, на мой вкус, об этом сказал академик Г.И. Будкер, ядерный физик: «Когда мы объясним все, останется некий метафизический остаток, который всё и объясняет».

В психотерапии то же самое. Ф.Е. Василюк писал: «Весь психотерапевтический диалог в рамках одной консультации и тем более долгий терапевтический процесс, состоящий из многих сессий, может быть полноценно описан только с помощью художественных методов, ибо включает в себя сложнейшую, до конца не рационализируемую динамику чувств, мыслей и отношений, содержит сложный внутренний сюжет и не поддающийся научному учету процесс, выходящий за пределы ведения психологии и психотерапии. Попытка же научно подойти к процессу психотерапии и чисто научными средствами внести интеллектуальную лепту в развитие психотерапевтических знаний и совершенствование психотерапевтической техники неизбежно требует сознательного упрощения всех этих сложных процессов до той степени, с которой может совладать современное понятийное мышление».

А.Д. Сахаров говорил: «Любовь — это корень квадратный из истины». Эту блестящую метафору-коан можно понимать по-разному. Мне ближе такое толкование: корень квадратный — величина иррациональная, а вот две иррациональности, сходящиеся в любви, образуют истину. Можно толковать как-то иначе… Но определение хорошее, емкое. В общем же, это большая тайна. То, что мы сегодня этой нераскрытой, не раскрываемой принципиально тайной пытаемся закрывать все проблемы психотерапии, мне кажется делом сомнительным. Я не знаю, как это заменить и нужны ли вообще замены. В конце концов, можно остановиться на мне неизвестно кому принадлежащем определении: любить это значит принимать другого таким, какой он есть, и всячески споспешествовать его развитию.

Но думаю, что, может быть, имеет смысл обратиться к иной терминологии. Я не обязан любить пациента, но для того, чтобы я был успешным терапевтом с ним, он мне должен быть интересен. Не я себе должен быть интересен как психотерапевт в этом процессе, не психотерапия как какая-то отрасль знаний, не заработок мой или слава бренная и памятник нерукотворный, а чтобы пациент был мне интересен. Пока он мне не интересен, я ему не психотерапевт, а играющий роль психотерапевта: это тоже иногда срабатывает, так что можно сорок лет совершать ошибки и считать это большим опытом. Интерес — вещь более осязаемая, более регулируемая, тренируемая, на которую можно настраиваться, усиливать её, что-то предпринять в конце концов, потому что все психотерапевтические правила — безусловного принятия, психотерапевтического присутствия, психотерапевтической речи,  терапевтической метаморфозы этического и т.д., — они, в общем, об интересе, в них есть ключики, как сделать так, чтобы человек стал мне интересен…  Психотерапевт — прежде всего фасилитатор. У Сергея Братченко было замечательное определение: фасилитатор — это человек, в одно и то же время максимально вовлеченный и максимально отстраненный от ситуации. Это отсылает нас к Мартину Буберу, например, к тому, что он говорил об объективном присутствии как о пребывании одновременно на своей стороне и на стороне клиента: «Терапевт способен быть там, где он есть, и там, где находится клиент. А клиент может быть только там, где он есть».

Я не о том, что от представления о терапевтической любви следует отказаться, а о том, что она, наоборот, заслуживает самого пристального внимания. Но не как общий знаменатель в некоей единой формуле психотерапии. Робин Вайс, обсуждая реакцию утраты на смерть пациента, пишет: «Вот секрет, который редко признают терапевты: мы часто начинаем искренне любить своих пациентов. Я не говорю о контрпереносе … я говорю о настоящей любви, которая возникает после нескольких лет пребывания чьей-то «достаточно хорошей» матерью, как психоаналитик Д. В. Винникотт называл родителя, который обеспечивает подходящую среду для нормального развития человека. … Вы сотрудничаете в глубоком процессе внутреннего открытия. Мало кто встречается так глубоко и честно друг с другом и потому интимно. Привязанность порождает глубокие чувства, особый вид любви». Пациента это может вести к переносам, влюблённости и другим способам овладения терапевтом и/или сопротивления терапии, но терапевт оказывается перед задачей различения в себе самом оттенков того, что кроется под зонтиком слова любовь.

Наконец, говоря о метафизике любви и психотерапии, надо вспомнить такое замечательное понятие, которое есть в новом словаре у Михаила Эпштейна, — микрометафизика. Микрометафизика — это метафизика не всего мира, не всего бытия, а микрометафизика этого явления, этого человека, этого поворота… Думаю, она персонолигизирует герменевтику и диктует в психотерапии бережность, предохраняющую от того, чтобы кроить по протоколам лечения из уникального жизненного мира пациентов тришкины кафтаны доказательной нормальности.

Название моего доклада отсылает к песне Булата Окуджавы «Часовые любви», которая заканчивается словами: «Часовым полагается смена». Анре Бадью говорил о девальвации любви и о том, что «любовь следует переизобрести, но для начала взять под стражу». Под стражу не под стражу, но ещё раз посмотреть на любовь в психотерапии казалось мне интересным. Отношения любви и психотерапии разворачиваются в сфере антропологии беспредельных отношений, здесь, я согласен с А.Г. Асмоловым, мы никогда ничего не откроем — горизонты удаляются по мере приближения к ним. Хорошо это или плохо? Не знаю — смотря для чего. Но то, что их обсуждение, опирающееся на персонологическую герменевтику и принятие неопределенности метафизики, может быть креативным и продуктивным, кажется мне несомненным.

Видеозапись выступления Виктора Ефимовича Кагана: