К юбилею Петра Викторовича Морозова

9 декабря 2021 года — юбилей Петра Викторовича Морозова. Петр Викторович Морозов — доктор медицинских наук, профессор кафедры психиатрии ФДПО РНИМУ им. Н.И. Пирогова, Генеральный секретарь Всемирной психиатрической ассоциации (ВПА), член Совета Европейской психиатрической ассоциации, эксперт Совета Европы, вице-президент Российского общества психиатров, издатель, основатель и главный редактор журнала «Психиатрия и психофармакотерапия (Журнал им. П.Б. Ганнушкина)», лауреат Национальной премии «Гармония», обладатель медали Крепелина – Альцгеймера Мюнхенского университета «За большой вклад в науку и за лечение больных», автор более 250 научных работ и 10 книг, вышедших на девяти языках.

К юбилею Петра Викторовича предлагаем вниманию читателей интервью, которое он дал Клубу выпускников Второго медицинского университета.

— Петр Викторович, почему Вы выбрали медицину?

— Вообще соблазнов по выбору пути в жизни было много. Главным образом, потому что семья у меня достаточно пестрая в плане интересов: есть и юристы, и профессиональные музыканты: пианистка, скрипач Большого симфонического оркестра. Одна из тетушек — балерина, танцевала с самой Улановой. Были и «киношники» (один из родственников, выражаясь современным языком, был продюсером и работал с самим Сергеем Эйзенштейном); художники, переводчики: мама свободно переводила с французского, отец знал семь языков. Как видите, было много разных творческих влияний, которые могли бы оказать на меня воздействие при выборе профессии. Помимо всего прочего, отец прививал интерес к истории, литературе. Но решающей оказалась «мужская линия» семьи: дед и отец были врачами. В эпоху начала моего личностного становления, когда мне было лет 10, они опубликовали в журнале им. Корсакова в 1954 году поисковую работу о наличии вирусоподобных телец в ликворе больных шизофренией, выдвинув гипотезу о вирусном происхождении этого психического заболевания. Честно говоря, это не оригинальная гипотеза, и они это подчеркивали, ссылаясь на работу итальянских ученых, одного из которых, Д. Мастроджиованни, спустя много лет я специально разыскал. Меня эта идея захватила своей необычностью, и появилась мысль продолжить и довести до конца это дело. И это как раз стало главным в моем желании стать врачом.

— Почему Вы выбрали для продолжения образования Второй мед? Сложно ли было поступить?

— Одно связано с другим: в Сеченовском институте в тот год приоритет отдавали стажникам (тем, кто уже имел стаж работы), а у меня такой возможности не было, и, в случае фиаско, после школы уходил бы в армию. Поэтому у меня была в тот год лишь одна попытка стать студентом, поступив во Второй мед. Для этого я много занимался физикой и химией, а за сочинение даже не волновался. Первый день экзаменов, 2 августа 1965 года, запомнился на всю жизнь: я впервые встретил свою будущую любовь и жену (в декабре у нас золотая свадьба), увидел моих будущих близких друзей: Евгения Николаева и Сергея Байдина — коллег по «Камертону» (золотой юбилей ансамбля мы отметили в 2017 году). Кстати, все они — с педфака.

— Как Вы выбрали собственный путь в медицине?

— Не скрою, что в субординатуре я упорно изучал кардиологию. И тоже по очень простой причине: у меня тяжело болела мама. Она меня родила очень поздно, в 43 года, после пребывания в фашистских концлагерях. Это наложило отпечаток на ее здоровье. С детства я боялся ее потерять, что и заставило меня пристально изучать эту науку. И до сих пор она является для меня родной специальностью. Но психиатрия показалась близкой мне по духу именно в силу моего темперамента, круга моих интересов. Я понимал, что это ближе моей натуре. Поначалу посещал СНК на кафедре психиатрии, которой в то время заведовал профессор Геннадий Константинович Ушаков. После получения диплома выбрал ординатуру в Институте психиатрии АМН СССР у академика Андрея Владимировича Снежневского. Это было лучшее место, где можно было изучать психиатрию. Тогда была хорошая практика: в начале учебного года первым делом всех ординаторов отправляли если не на картошку, то на цикл усовершенствования на кафедру Центрального института усовершенствования врачей — тогда его возглавлял мой отец, а до этого — А.В. Снежневский. Фактически, там работала команда единомышленников, объединенная одной идеей, одной школой, — это была прекрасная школа, и я с удовольствием вспоминаю эти два года моей жизни в психиатрии. Они были одни из наиболее плодотворных: именно за годы ординатуры, если ты любишь свой предмет и относишься к нему серьезно, закладываются те основы науки, которые потом очень трудно восполнить, формируется психиатрическое мировоззрение, вырабатывается правильное отношение к делу, к предмету, к больному, к подходу. Я очень хорошо помню, как отец мне говорил: «Запомни, что ординатура — это два года, которые ты должен выбросить из жизни». Потому что нужно заниматься день и ночь. Он рассказывал, как он с утра работал клинике Первого меда у профессора П.Б. Ганнушкина, потом пешком шел обедать домой, чтобы к 18 часов вернуться обратно и трудиться в клинике допоздна. И так два года. Но, как оказалось, это было оправданно, потому что срок жизни, отпущенный его учителю, Петру Борисовичу Ганнушкину, оказался очень мал. Я так пессимистически не думал, но использовал, все, что мог, в полной мере.

— Наставник, учитель многое значит в жизни и становлении любого человека, особенно, врача. Кем был Ваш наставник? Расскажите о нем, пожалуйста. Как Вы познакомились с ним? Что из того, чему Вы научились у него, является для Вас самым важным?

— Безусловно, своим наставником я считаю отца. Мне в этом отношении повезло. Это был выдающийся психиатр, клиницист. По своему кругозору, объему и неожиданности диагнозов, точных и обоснованных, он мне представляется наиболее крупной фигурой в психиатрии того периода. Кроме того, это был человек самой широкой эрудиции: знал и любил музыку, литературу, искусство, владел семью языками. К нему можно было обратиться практически по любому вопросу, касающемуся тех или иных сторон жизни. Он обладал неисчерпаемым запасом знаний. И, что очень важно, когда я его о чем-то спрашивал, он всегда аргументировал ответ, ссылаясь на первоисточник. Поэтому с этой точки зрения мне повезло, как никому. Большой удачей считаю, что в те годы работала целая плеяда выдающихся психиатров-клиницистов, каждая консультация которых была уроком различного подхода, общения с больным, логики построения диагноза. Помню, у меня был незабываемый больной, которому четыре наших выдающихся психиатра поставили четыре разных диагноза. Докопаться до истины было не менее интересно, чем читать захватывающий детектив. Пациентом был следователь, который, будучи в патологическом состоянии, внедрился в группу преступников и был ими разоблачен. Когда же он вернулся на свое рабочее место, оказалось, что из его сейфа пропало большое количество валюты, которая проходила по делу. И тогда руководство МВД решило запрятать его в сумасшедший дом (а тому были основания), чтобы спокойно во всем разобраться. А разбираться пришлось мне, молодому врачу. И это было крайне интересно. Приходилось доказывать свою правоту четверым светилам психиатрии. Спорить с авторитетами было тяжело, но надо отдать должное А.В. Снежневскому — он всегда прислушивался к разумным аргументам.

— Студенческие годы — это не только лекции, сессии, практика и бесчисленное количество бессонных ночей, проведённых над учебниками. Как Вы проводили свободное от учебы время? Известно, что Вы пели в знаменитом ансамбле Второго меда «Камертон», который в свое время победил в престижном телевизионном конкурсе «Алло, мы ищем таланты!».

— Но сначала я играл в ансамбле «Менестрели», где также пел свои песни. Эта группа распалась, и тогда меня позвали в «Камертон». О себе неудобно рассказывать, но в интернете можно найти информацию о том, что я был основным сочинителем музыки и текстов, а также вокалистом и гитаристом «Камертона». Одна из песен в исполнении ансамбля прозвучала в фильме «Белорусский вокзал», ее отобрал для фильма сам Альфред Шнитке. Музыкальный лейтмотив картины был сочинен Булатом Окуджавой, поэтому, можно сказать, что мне очень повезло — я оказался в хорошей компании (улыбается — прим. ред.). Вообще, я много писал музыки, песен, играл... Мои песни отмечали Микаэл Таривердиев и Марк Бернес — приятно об этом вспомнить. Музыку до сих пор люблю и до сих пор сочиняю. Недавно выпустили видеодиск, а на его презентации мы с «Камертоном» многое пели вживую, даже скакали по сцене, как в молодые годы, несмотря на возраст. Вот что писали в вашей газете: «Зал взрывался овациями, замолкал, я видел на глазах у многих слезы, а они все гнали и гнали. Мы все в эти минуты забыли, что участники ансамбля родились в первой половине прошлого столетия...» В прошлом мы много выступали в Москве, Подмосковье, выезжали с гастролями по Украине, Белоруссии, бывали в Ленинграде, Краснодаре, пели в Болгарии. Ансамбль занимал высокие места в престижных хит-парадах, о нас писали в Польше и Чехословакии. Эта летопись есть на нашем последнем диске «Никто не похитил нашу юность».

— Ну, а как совмещать все это с основным видом деятельности?

— Бывает тяжеловато, хотя я склонен к некой поливалентности, что меня и спасает. Еще в юности я открыл для себя, что можно усиливать свою работоспособность, резко переключая род деятельности. Это доказал в свое время в эксперименте великий И.М. Сеченов. В юные годы я получил дипломы чертежника-деталировщика, радиомонтажника, в зрелые — работал на дипломатическом поприще по линии МИДа, был телеведущим авторской программы на канале «Культура», изучал иностранные языки, стал чемпионом Швейцарии по футболу (лига «Ветераны»). Отлично помню, что, когда писал докторскую диссертацию (от руки), то в какой-то момент начал записывать на полях сочиненные по ходу дела стихи. Это мне тогда очень помогло, и к тому же получился цикл «Сонеты, написанные на полях диссертации». Эта форма стихосложения учит предельной краткости, концентрации мыслей (да и чувств), ясности изложения.

— Вы являетесь поэтом, выпускаете книги сонетов, являетесь автором двух рок-опер. Был ли соблазн не медицине, а творчеству посвятить свою профессиональную жизнь?

— Напомню поговорку «Ars longa — vita brevis est» («Жизнь коротка — искусство долговечно» — лат.), но мало кто знает, что это выражение принадлежит Гиппократу. Так вот, под «искусством» великий врач подразумевал искусство врачевания! Если ты не ординарный ремесленник, то врачевание — это тоже творчество, искусство. Однако в молодости поступали предложения от разных филармоний, учитывая большую популярность «Камертона», но никогда никаких сомнений мы не испытывали, твердо решив стать врачами (все до сих пор работают по специальности). Но, действительно, много позже, дважды в жизни были такие моменты. Один из них связан с музыкой. На вечере самодеятельности Второго меда, посвященном его столетию, выступал «Камертон». Молодой парень, капитан команды КВН, вызвался нас представить. После его рассказа нас всех трясло: «Вторая чеченская война. Гудермес. Я — военный хирург, оперирую раненного в бедро осколком спецназовца. До линии боя всего 150 метров, слышен гул разрывающихся снарядов. Оперирую без наркоза, боль должна быть страшная, я его предупредил об этом. А когда оперирую, я всегда пою — может, таким образом сам себя успокаиваю. И вдруг у парня проясняются затуманенные глаза, и он спрашивает: “Доктор, а откуда вы знаете мелодию песни?” Отвечаю, мол, это наши ребята из “Камертона” написали. “Я эту песню знаю с детства, мне ее мама пела, а ей в свою очередь — муж, мой отец. Можно сказать, из-за этой песни она замуж за него вышла. Доктор, Вы оперируйте, я потерплю”, — сказал боец». Эту песню «Желанная» написал я. Помню свои чувства в этот момент: если мое творчество так помогает людям, может, это и есть мое настоящее призвание?

Был еще один момент, когда я начал сомневаться в правильности выбранного пути. Это случилось, когда я работал научным сотрудником у профессора Анатолия Болеславовича Смулевича. Мне предложили доложить на утренней конференции больного, чтобы «снять» диагноз шизофрении: лет 15 назад была манифестация этого заболевания, но потом наступила качественная многолетняя ремиссия. Будучи переводчиком высокой квалификации, он планировал работать в ГДР. Для оформления документов и нужно было положительное заключение психиатров. Я доложил, объяснил и попытался мотивировать комиссию во главе с А.В. Снежневским реабилитировать пациента, поставив ему более щадящий диагноз — благо, основания, я уверен, были. Помню, как тогда меня поразило, что все мои коллеги-врачи во главе со А.Б. Смулевичем решили (под предлогом так называемой «двойной бухгалтерии»), что этого переводчика нельзя отпускать в ГДР. Я впоследствии спрашивал у присутствовавших там, в чем же причина отказа, — но никто ничего не помнит, все амнезировали этот момент. Я спросил у отца, как он поступает в подобных случаях, он ответил, что в заключении пишет не «ремиссия», а «интермиссия», и бюрократы подписывают разрешение на выезд. И так он многим бывшим пациентам помогал. Это первое столкновение с авторитарной системой в психиатрии настолько впечатлило меня, что, как все творческие личности, я очень хотел излить это на бумагу, написав рассказ «Разрешение». Однако серьезных сомнений в выбранной профессии никогда не было, но подобные опасения пару раз посещали.

— Вы возглавляли Программу ВОЗ по биологической психиатрии и психофармакологии. Является ли это направление передовым в наше время? Какие наиболее актуальные течения в современной психиатрии Вы бы хотели отметить?

— Психиатрия отстает от многих медицинских дисциплин в своем развитии за последние 100 лет. Как 80 лет назад открыли хлорпромазин, так и не создано больше принципиально новых лекарств — если сравнивать, например, с пульмонологией, где поменялась вся концепция лечения астмы. То же можно сказать о гастроэнтерологии, кардиологии. А вот мы, психиатры, к сожалению, отстаем, поэтому и энтузиазма меньше. Но я всегда говорю молодым коллегам — примите этот вызов. Вы молоды и полны сил, и здесь у вас гораздо больше возможностей отличиться и реализовать даже самые смелые планы. Я думаю, прорыв в нашей области будет со стороны фундаментальной науки, и я очень надеюсь на эпигенетику — науку, появившуюся относительно недавно и утверждающую влияние на человека и его потомков средовых факторов (под средовыми здесь понимаются не только психосоциальные, но прежде всего биологические факторы). Наследование по механизмам эпигенетики определяется не только известными всем факторами наследственности (ДНК и РНК), но и их ближайшим окружением, некоей группой влияния, которая надстраивается к ним снаружи (приставка «эпи» означает «в дополнение», «над») и значительно влияет на судьбу генетической информации не одного поколения живых существ. Мой дед с отцом еще в 1950-е годы написали работу о вирусной этиологии шизофрении (я упоминал об этом). На том этапе развития науки это было достаточно неубедительно. Поэтому еще в 1981 году, начав работать в ВОЗ, собрал на одном симпозиуме ведущих психиатров и вирусологов из Финляндии, Британии, Чехословакии, США. Спустя год они снова собрались на симпозиуме в Бельгии. Затем в Канаде был организован международный конгресс под эгидой Ассоциации сравнительной вирусологии, на который съехались иммунологи, вирусологи, психиатры. Там впервые выступил Стэнли Прузинер, человек, открывший прионы и впоследствии, в 1996 году, получивший за это открытие Нобелевскую премию. Две книги на тему связи вирусов и психического здоровья при моем участии и под моей редакцией вышли на Западе в крупнейших медицинских издательствах. Прионы — это вирусоподобные инфекционные частицы, вызывающие тяжелые заболевания центральной нервной системы у человека и ряда высших животных. Они лежат в основе механизма коровьего бешенства, или губчатой энцефалопатии, которая буквально съедает мозг, и человек (или животное) погибает. Это заболевание с длительным инкубационным периодом, измеряемым годами (так называемая медленная инфекция). Прямого отношения к психиатрии это, вроде бы, и не имеет, но патогенез, на мой взгляд, очень близкий. Или возьмем другое заболевание, которым поражаются целые семьи, — это так называемая смертельная семейная бессонница, также возникающая в результате модификации некоего гена за счет его вероятной прионизации. Поделюсь еще одним интересным фактом. Давно известно, что страдающие эндогенными заболеваниями, в том числе шизофренией, чаще рождаются в холодные месяцы, причем это правило существует как для Северного, так и для Южного полушарий. Обычно это связывают с сезонными инфекционными простудными заболеваниями (острые респираторные вирусные инфекции, острые респираторные заболевания), которые поражают плод перед его появлением на свет. В этой связи следует обратить внимание на опыты противовоспалительной терапии шизофрении и большой депрессии последних лет. Вполне возможно, что противовоспалительная терапия эффективна при психических расстройствах. Конечно же, подобные результаты носят предварительный характер, однако само направление исследований представляется достаточно перспективным. По данным последних исследований, целых 8% человеческого генома происходит не от наших предков, а от привнесенных извне ретровирусов, в том числе и не принадлежащих нашему виду, например борнавируса. Американский исследователь С. Фешот считает, что такие случаи заражения популяций с последующим наследованием части генома вируса могут служить источником мутаций в мозге, приводящих к самым различным последствиям (как положительным, так и отрицательным) для вида в целом. Кроме того, он уверен, что возможна связь между внедрением миллионы лет назад борнавируса в ДНК человека и таким заболеванием, как шизофрения. Итак, эпигенетика включает в себя две концепции: наследственный фактор психического заболевания и влияние внешней среды на разных этапах развития вплоть до внутриутробного (в школе Снежневского, кстати, звучал такой термин: «внутриутробный приступ шизофрении»). Когда классическая генетика, открывшая и расшифровавшая геном человека, не приблизила нас к выяснению причин эндогенных заболеваний, не продвинула в понимании механизмов их возникновения, эстафету подхватила новая наука. С ее помощью можно объединить генетический и инфекционные подходы к проблемам изучения этиологии и патогенеза психических болезней, уяснить роль прионов и вирусов. Таким образом, прорыв в психиатрии, по моему мнению, следует ждать с этой стороны. Причем решать проблему будут не психиатры, а молекулярные биологи, генетики, которые откроют то, что психиатрам недоступно просто потому, что наши инструменты нам этого не позволяют. Но уже сейчас психиатр должен обладать определенным научным кругозором, чтобы не пропустить перспективные открытия. Например, впервые о том, как патогенные прионы распространяются в организме человека, присоединяясь к так называемым прионам «нормальным», выяснили во Всероссийском кардиологическом центре в 1996 году. Кто-нибудь из психиатров поинтересовался эти открытием? Нет. А ведь прорыв в науке зависит порой просто от связи двух ученых. Иногда не так важно сделать фундаментальное открытие, как связать два несвязанных события в разных областях медицины, и этого будет достаточно.

Что касается Программы ВОЗ, возглавляемой мной, то в ее основе лежало три компонента: обмен информацией, образование и научные исследования. Мы организовали целый ряд (до 18 одновременно) многоцентровых мультинациональных коллаборативных проектов по единой оригинальной методологии (тема моей докторской) с целью поиска клинико-биологических коррелятов болезни (шизофрения, аффективные расстройства, алкоголизм и др.). Фактически эта Программа явилась неким прообразом проекта Rdoc, который недавно стал разрабатывать Национальный институт психического здоровья США — в противовес классификациям ДСМ и МКБ в нашей области.

— Профессия психиатра, психолога, психотерапевта имеет общие грани?

— Подчеркиваю, что психологи — это не врачи, и они занимаются психикой, по словам Ганнушкина, «так называемых нормальных людей», то есть их работа — коррекция поведения. Психиатры же занимаются лечением страдающих от заболеваний психического плана. И это принципиальная разница. Основное оружие психиатра на первом этапе — хорошее знание психопатологии, в то время как психологи не знают этого предмета, они изучают психологию нормальных людей. И основная проблема современных психиатров в том, что их перемешивают с психологами. Однако надо иметь в виду тот факт, что страдания не всегда осознаются пациентом, а иногда, напротив, психическое заболевание причиняет настоящую боль. Например, в мире около 300 миллионов человек, страдающих депрессией, и недаром многие из них пытаются уйти из жизни, потому что страдания бывают невыносимыми. Психологи со всем арсеналом упражнений не достигнут той цели, которой может достичь квалифицированный врач-психиатр, кто искренне хочет помочь больному и налаживает с ним настоящий контакт. А это основа основ в нашей профессии.

— В чем проявляется искусство врача-психиатра?

— Надо отметить, что инструментов у психиатра не так много: основной метод взаимодействия с пациентом — беседа, поэтому надо анализировать, сопоставлять. Из технических методов помогает анализ данных МРТ. И есть еще один важный момент: больной — это, прежде всего, личность. Начать диагностику любого пациента надо с изучения его как личности со всеми его особенностями: изменения, вызванные болезнью, будут напрямую зависеть от этого. Например, чем примитивнее личность, тем меньше у него, скажем, бредоподобных фантазий. И наоборот — чем человек ярче, тем больше он будет вам небылиц рассказывать. Помимо этого в процессе работы оттачивается еще множество умений, которые и определяют интерес к профессии и уровень клинического мышления, который сейчас, к сожалению, сводится к алгоритмам

— Какие самые главные качества должны быть у психиатра? Как стать профессионалом своего дела?

— Мы не должны представлять себя и тем более выглядеть в глазах общества этаким сверхчеловеком, который любит властвовать. Бытует ведь представление, что психотерапевт занят тем, что сидит с умным видом, слушает, вещает, а потом глубокомысленно что-то заключает. И, конечно, главное — надо по-настоящему любить свою профессию. Во-вторых, желательно иметь хороших учителей: если у тебя есть наставник, на которого ты можешь ориентироваться, можно за минимальное количество времени получить от него огромное количество знаний. Я помню, как за отцом и другими профессорами я буквально бегал — были интересны все их консультации. В-третьих, банально, но надо смотреть больных — потому что так нарабатывается опыт. По каждому больному, которого ты посмотришь и разберешь со своим руководителем, надо читать. Я по каждому пациенту прочитывал по меньшей мере 6–7 книг (может, не целиком, но конкретные вещи). И у меня до сих пор остались отметины в памяти — каждый больной как модель. Современному врачу необходимо знать языки. Без этого сейчас очень трудно. В свое время я очень страдал, что плохо знал немецкий. Чтобы хорошо знать психиатрию, нужно свободно читать, по крайней мере, на трех языках: немецком, французском и английском.

— Врач учится всю жизнь. А к каким книгам Вы обращаетесь в трудные минуты профессиональной жизни?

— В минуту жизни трудной я беру в руки «энциклопедию русской жизни» — пушкинского «Евгения Онегина», где есть ответы на все вопросы (улыбается — прим. ред.). Но иногда полезно заглянуть в учебник, по которому учился, где достаточно четко изложены все основы психопатологии, а ничего нового с тех пор не открыто. Это руководство «Психиатрия» четырех авторов: О.В. Кербикова, М.В. Коркиной, Р.А. Наджарова, А.В. Снежневского. С большим удовольствием обращаюсь к трудам профессора П.Б. Ганнушкина. Он был как икона для нашей семьи. У меня всегда было впечатление, что я его лично знал, потому что с детства слышал столько историй о его консультациях и блестящих диагнозах! Поэтому я воспринимаю его как старого друга, который всегда рядом. «Общая психопатология» Карла Ясперса для меня тоже как Библия, перечитываю также труды Э. Крепелина, О. Блёйлера, О. Бумке и руководство отечественного психиатра В.П. Осипова.

— Психиатрия — и профессия, и пациенты этого профиля — стигматизированы в обществе. На Ваш взгляд, с чем это связано и как можно повлиять на ситуацию?

— Я думаю, есть по меньшей мере четыре связанных с этим аспекта: во-первых, сама наша специальность. Не секрет, что коллеги-врачи других направлений уверены, что все психиатры — сами «чокнутые». Да и сама психиатрия, по их мнению, наука не очень точная и лечить таких пациентов особенно нечем — с чем я тоже не согласен.

Второе: сами больные. Будем говорить прямо — они изгои в обществе. Есть социологические исследования, доказывающие что отношение к психически больным в обществе ухудшается. И это, конечно, позор — потому что это отражает здоровье общества в целом. Для нашей страны это позор вдвойне, потому что на Руси всегда было особое отношение ко всем сирым, убогим и юродивым: их всегда почитали, опекали. Даже на Красной площади в Москве стоит Собор Василия Блаженного. На Руси еще в 11 веке впервые в мире были организованы специальные приюты при монастырях. В этом отношении мы были впереди просвещенной Европы еще до татарского нашествия! Третье: сами пациенты считают себя неполноценными в угоду обществу.

Большой негативный вклад в стигматизацию профессии внесли ваши коллеги-журналисты. В 1988 году началась буквально травля психиатрии со стороны прессы. В итоге, только в одной столице было 89 попыток нападения на психиатров за год, из них четыре закончились смертью. Всю эту тенденцию желательно было бы переломить, но это тяжелый путь. Одна из организаций, которая прикладывает очень большие усилия в этом плане — это Союз охраны психического здоровья. Они не просто ставят перед собой благородные задачи, но конкретно делают очень много, поэтому я так тесно сотрудничаю с ними. Единственное, об их деятельности мало знают, потому что из скромности не умеют подать себя. А об этом надо кричать на каждом углу, писать, где только можно и привлекать как можно больше волонтеров.

— Но обыватель уверен, что сумасшедшие опасны. Так ли это?

— Значительно меньше, чем можно предположить. Правда, в период обострения, когда пациент чувствует, что им управляют извне, — вот тогда от него можно ждать многого. «Убил из ревности жену с дочкой» — подобные примеры обрушиваются на нас из прессы. Но от этого не застрахован никто. Это может случиться в любой момент — так же, как может лопнуть колесо от машины и произойти другой несчастный случай.

— А работа психиатра опасна?

— Признаться, я никогда об этом не думал. Меня больные обливали водой, но чтобы проявляли агрессию — лично я с этим не сталкивался. Если психиатр опытный, большинство ситуаций можно разрешить при правильном поведении с больным. Но бывают и экстраординарные случаи. Существует еще одно заблуждение, что психиатр и сам может «заразиться» и оказаться на месте своего пациента, как описано у Чехова в «Палате номер 6». Не секрет, что в психиатрию изначально идет работать значительное количество людей, которые находят у себя какие-то проблемы. Среди наших коллег есть такие, и мы это видим сразу. Но мы с ними прекрасно взаимодействуем, и им комфортно, потому что мы понимаем их лучше, чем кто-либо, и с сочувствием относимся к их проблеме. Такой человек находится в своей среде и в силу тех или иных обстоятельств у него может быть обострение, но это не значит, что он заразился от пациентов. И, хоть я и сторонник вирусной этиологии психических заболеваний, не могу сказать, что постоянное общение с больными создает возможности для непосредственного заражения. Этого бояться не надо. Скорее кирпич на голову упадет, чем врач заразится шизофренией.

— Вы работаете со студентами, молодыми врачами. Как бы Вы мотивировали коллег не уходить из профессии в угоду стигматизированному обществу?

— Я изучал вопрос востребованности врачей нашего профиля по поручению Всемирной психиатрической ассоциации в разных странах. Во всем мире наблюдается нехватка психиатров: на 10 мест всего четыре заполнены. Примерно такая же ситуация и в России: если взять больницы регионов, то лишь 30–40% мест психиатров заняты. В Москве по понятным причинам ситуация другая. В Америке вакантные места психиатров заполняются не более чем наполовину. А если посмотреть другие страны — в Пакистане один психиатр на миллион населения. Причины этому я уже озвучивал: 90% населения считают, что психиатрия — это не наука, лечение неэффективно, почти все психиатры — чудаки. 84% уверены, что больных с психиатрическими диагнозами нельзя держать в больницах общего типа, а 73% думают, что общение с психически больными эмоционально истощает. В последнем утверждении есть определенный резон — я это знаю по себе. Говорят, что шизофреники эмоционально тупые — ничего подобного, далеко не все. Многие из них достаточно тонко чувствуют, как ты к ним относишься. И если врач будет лишь формально общаться с пациентом, без эмоциональной заинтересованности и вовлеченности, к нему будет и отношение соответствующее: больной попросту не подпустит к себе. Поэтому надо выкладываться полностью, а это действительно тяжело. И настолько иной раз трудно, что, когда приходишь домой, не хватает эмоций на повседневную жизнь. И это надо учитывать. В психиатрии нет какого-то одного пути успеха — у каждого он свой.

Да, наша профессия тяжелая, она выматывает. Бывало, едешь в командировку на конгресс — нас целая группа коллег, каждый рассчитывает хоть немного отдохнуть. И в какой-то момент в нашем автобусе синхронно начинают звонить телефоны — это наши пациенты хотят связаться со своими врачами. И мы не можем сказать, что заняты, а терпеливо выслушиваем, стараемся чем-то помочь, объяснить. Это то, с чем мы живем и что мы должны принять: ответ пациенту в духе «я отдыхаю» — для психиатра непрофессионален. Поэтому к этому относиться надо с некоторым юмором.

...

— Петр Викторович, какое для вас достижение в профессии — самое главное?

— Еще слишком рано подводить итоги. Вот, недавно я многих удивил (улыбается — прим. ред.). Я думаю, ту задачу, которую я себе поставил в юности, — продолжить дело отца и деда — я выполнил. В подтверждение тому — изданная первая в истории медицины книга о вирусной этиологии психических заболеваний. Я думаю, главная моя задача, которую я выполнил, — привлек внимание ученых к роли вирусов и вирусоподобных частиц в генезе психических заболеваний. Но появляются новые рубежи, новые задачи.

— Вас избрали Генеральным секретарем Всемирной психиатрической ассоциации — россиянин стал главой этой организации впервые в мире за 70 лет ее существования. (Поздравляем!) Ожидаемо ли это для Вас? Какие новые обязанности для Вас придется исполнять? Какие идеи Вы планируете реализовать на этом посту?

— Сначала расскажу немного об этой организации. Всемирная психиатрическая ассоциация — это самая многочисленная медицинская организация, объединяющая 140 психиатрических обществ из 120 стран, ее состав — более 250 000 психиатров. ВПА способствует совместной работе в области психиатрии через свои научные секции, образовательные программы, публикации и мероприятия. Генеральный секретарь ВПА обеспечивает поддержку работы Исполкома ВПА. На этой ключевой позиции он осуществляет связь между руководством, Региональными представителями, Советом, комитетами и информирует членов ВПА об их решениях. Также он возглавляет Комитет по аккредитации и избирается на шестилетний срок— как видите, ответственность колоссальная.

Я работал в ВПА более 10 лет, занимал региональные должности, видимо, заработал авторитет, ибо впервые наш представитель избран тайным голосованием на столь высокий пост, набрав при этом абсолютное большинство голосов среди всех 39 кандидатов, претендовавших на различные вакансии. Такого единодушия я не ожидал. Это особенно отрадно, если учесть непростую историю взаимоотношений ВПА с отечественной психиатрией. Работать намереваюсь согласно Плану действий ВПА на 2020–2023 годы, в подготовке которого принимал участие, с акцентом на здоровье детей и подростков (до 40% наших пациентов заболевают до 25 лет). Будем заниматься проблемами коморбидности, образования. Я думаю также, что мы сами должны активно менять сознание общества. В первую очередь, в плане дестигматизации. Один из вариантов — работа с прессой, ведь, как известно, пресса — это четвертая власть, которая во многом формирует отношение к психически больным и к психиатрии в целом. Поэтому мы должны начать активную целенаправленную работу с прессой. Я для себя решил: когда мы будем проводить Суздальскую школу, я готов сам лично поехать по университетам, где есть журфаки, и пригласить туда молодых журналистов, которым интересно писать про сумасшедших. Надо завязать с ними неформальные контакты и сделать так, чтобы они изначально вникли в нашу профессию и научились писать правду. Также, думаю, уже сейчас можно создать престижные премии для журналистов в области освещения проблем психического здоровья — журналистов нужно всячески поощрять, чтобы постепенно сформировался знак качества в этом направлении. Но на данный момент мы, психиатры, поразительно пассивны и недооцениваем роль прессы, потому во многом антипсихиатрическая компания завязана на неквалифицированную прессу, которая ищет лишь громкие заголовки и «шокирующие новости» для написания читаемого контента. Я планирую организовать это как минимум на уровне нескольких стран, но работать буду и на уровне Всемирной психиатрической ассоциации...

Источник