«Я выступаю с концепцией диалога»

Предлагаем вашему вниманию интервью с Борисом Дмитриевичем Парыгиным. Борис Дмитриевич - философ, социолог, психолог, который стоял у истоков  социальной психологии и внес огромный вклад в формирование социальной психологии как науки. Много лет он посвятил научной и преподавательской деятельности и не останавливается на достигнутом: в настоящее время преподает на кафедре социальной психологии  Гуманитарного университета профсоюзов, активно выступает на конференциях.  !9 июня 2010 года Борис Дмитриевич Парыгин отпраздновал 80-летие.

- Борис Дмитриевич, когда вы выбирали жизненный путь, можно было пойти в совершенно разных направлениях, но вы заинтересовались философией, психологией и связали с ними свою судьбу. Почему? Вы с детства мечтали стать ученым?

- Мое детство пришлось на военные годы и я, как большинство мальчишек, сначала мечтал быть танкистом,  потом – поступить в школу юнг, но меня не приняли по возрасту. Два года во время войны я находился в эвакуации в Сибири. Вернувшись в Ленинград, стал наверстывать упущенное в школе. Мне нравилось спорить, отстаивать свою точку зрения, полемизировать, приводить логические доводы в свою пользу. Помнится, я должен был написать сочинение о Евгении Онегине, но вместо того, чтобы анализировать это произведение, пустился в рассуждения о смысле жизни. За это сочинение я получил очень низкую оценку, а учительница сказала «Ну ты и философ, Боря!». Тогда впервые прозвучало это слово «философ», но учительница и не подозревала, что «напророчила» мою дальнейшую судьбу.

В философии меня привлекали образы великих античных мыслителей и ораторов, подобных Демосфену. Я решил проверить, есть ли у меня качества, присущие философу, и для этого залез через крышу в бывший тогда на месте «Народного дома» склад (в послевоенные годы  известный как кинотеатр «Великан»). Я хотел попасть внутрь, потому что там была хорошая акустика, и «выступить» на сцене, почувствовав себя одиноким оратором в огромном зале. Только я расположился на сцене и начал «ораторствовать», как вдруг услышал голос: «Стой, кто идет! Руки вверх!». Меня «поймала» женщина-сторож и вывела наружу, не дав мне закончить  «выступление».

- Первый опыт и первая неудача! Как вы отнеслись к этому?

- Неудача меня не смутила, и я продолжил проводить психологические эксперименты над собой. Например, однажды я захотел выяснить, способен ли я сделать точные расчеты и не испугаться проверить эти расчеты на практике. Я жил тогда на Петроградской стороне и недалеко от моего дома была улица, на которой находилось троллейбусное кольцо. Я решил разогнаться на велосипеде и, очень точно рассчитав траекторию, пролететь на полной скорости между троллейбусами, стоящими вплотную друг к другу. Я разогнался, но не проскочил: руль застрял между троллейбусами, а я, естественно, слетел с велосипеда.

Потом я придумал более интересный эксперимент: у меня был аккордеон, который отец привез в подарок из Германии, я умел играть на нем многие популярные послевоенные мелодии. Однажды решил посмотреть, могу ли я публично выступить в пивной перед соответствующей публикой.  Мама пожурила меня за мои намерения, но отпустила. В пивной было, конечно, накурено и очень шумно, словом, обстановка непривычная для моих интеллигентских романтических амбиций. Но я взял себя в руки и начал играть. И  стало совсем тихо, а мне вдруг стали кидать в шапку деньги. Это был успех!  Прошло несколько лет и однажды на Большом проспекте возле кинотеатра «Молния» я встретил, как мне тогда показалось, посетителя пивной, где я «гастролировал». Только он был уже безногим инвалидом в тельняшке и просил милостыню, сидя на доске с колесиками. Я подал ему все, что у меня нашлось в карманах, со странным чувством  внутреннего дискомфорта,  похожего чем-то на ощущение вины перед ним. Меня он, конечно, не узнал.

Мой интерес к таким экспериментам,  как попытка ораторствовать в кинотеатре или выступать в пивной я отношу на счет бессознательного желания испытать себя. В числе таких испытаний были и соскакивания на ходу с трамвая.  Мне повезло, а некоторые подростки погибли  во время подобных экспериментов. Получается, с самых ранних лет у меня было тяготение к экстриму, смешанное  с интересом к  логике, философии и экспериментальной психологии. Поэтому, когда пришло время решать, куда поступать, у меня не было сомнений: пошел на философский факультет государственного университета. Я учился на философа и одновременно уже на последнем курсе преподавал в школе психологию.

- Уже в те годы в школах преподавали психологию?

- Да, в 1952 году в учебной школьной программе существовал предмет – общая психология. Мой интерес к психологии в те годы стал углубляться, но и философию я не забывал, отправляя свои статьи в журналы «Вопросы философии», «Вестник высшей школы» и другие. Меня публиковали, считая, что мои материалы находятся на стыке между философией и психологией. В 1957 году вышла в печать работа Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», которая широко обсуждалась. Но меня, в отличие от других, волновала не политическая структура идеологической надстройки, а психологическая.

После окончания ВУЗа я преподавал философию в Военно-политической школе МВД. Потом прошел по конкурсу на кафедру философии  в Педиатрический медицинский институт и первая публикация, которая состоялась в этом институте, была посвящена общественным настроениям. Интересно то, что на мои первые публикации сразу же обратили внимание за рубежом. Еще в студенческие годы я увлекался разными вещами:  спортом, наукой и музыкой. Был членом совета СНО университета  и одновременно  членом Правления  спортклуба Ленгосуниверситета.

- То есть, вы были во властной структуре?

- Я бы это так не назвал... Можно скзать, что у меня, вероятно, была склонность к  проявлению своих лидерских наклонностей. Может быть, именно благодаря этому опыту несколько позже мне стало интересно узнать, какова психологическая природа лидерской активности, появилось желание исследовать  различные явления, связанные с организацией и управлением человеческой жизнедеятельностью. В социальной психологии многие мои коллеги изучают микросреду – межличностное социальное общение, а мне всегда была более интересна макросреда (властные структуры и их воздействие на социум), а также то, что происходит на пересечении межличностных интересов  и интересов властных структур. Это нашло свое отражение в моих  последующих публикациях.

Я думаю, что мои публикации и прежде всего мой главный труд «Основы социально-психологической теории» в какой-то мере повлияли на тенденции развития этого направления,  как в российской, так и в зарубежной социальной психологии. Монография «Основы социально-психологической теории», опубликованная в России в 1971 году, была вполне аргументированно названа крупнейшим экспертом в этой области психологом Алексеем Алексеевичем Леонтьевым первой  серьезной монографией  по проблемам общения в психологической сфере. Также значительность ее влияния на зарубежную социальную психологию подтверждает и тот факт, что эта монография стала бестселлером и на протяжении ряда лет (начиная с 1974 и вплоть до 1982 года), неоднократно переиздавалась в Германии и в Японии (в серии «Выдающиеся произведения зарубежной мировой литературы»).

Зарубежная социальная психология,  пожалуй,  в большей степени, чем российская, исследует взаимодействие интересов отдельного человека и интересов огромных корпораций, борющихся за рынки сбыта. Такая субдоминанта, которая воспринимается как стержень всего бытия, в масштабах социума, как мне кажется, является альтернативой микросреды. В этой ситуации СМИ выступают как манипулирующая сила. Эта проблема в последние годы также все больше привлекает мое внимание. Я солидарен в своем видении этих вопросов с подходом к ним выдающегося немецкого социолога и философа Юргена Хабермаса,  автора широко известной теории коммуникативного действия, предложенной им в начале 80-ых годов прошлого века. Он также увидел эпицентр проблемы общения в социуме на стыке между макро и микросредой в той мере, в какой именно степенью технологической готовности к эффективному освоению природных ресурсов и на рынках сбыта решается судьба энергетического потенциала и перспектив развития любого социума. 

- В целом, ваши взгляды оказались созвучными?

- Да, я нахожу много общего с Юргеном Хабермасом. Думаю, мой подход к социальной психологии был очень перспективным и я во многом  опередил свое время, поскольку в те годы только-только закладывались основы социальной психологии и в ходу был, в основном, экспериментальный подход, с акцентом на взаимоотношениях в микросреде. Попытки формирования общей социально-психологической теории были предприняты в разное время многими представителями социальной психологии.  Петр Николаевич Шихирев в своей книге «Зарубежная социальная психология» назвал основателем общей теории социальной психологии британского философа и социального психолога Харре. Но я писал об этой теории  гораздо раньше, чем Харре: он написал свою работу в 1979 году, а я – в 1971.

- Он не знал ваших трудов в то время, когда писал свою книгу?

- Он мог знать. Моя книга «Основы теории социальной психологии» тогда уже была  издана в Германии в 1974 году и впоследствии переиздавалась несколько раз. Мои книги читали, меня знали. Но известность имела две стороны – и хорошую, и плохую. Конечно, мне было приятно, что мои книги издаются во многих странах, но в те годы политическая ситуация была такова, что известность за рубежом стала для меня источником больших неприятностей. Меня попросили уйти из университета. Все было сделано вежливо и выглядело почетно: в 1967 году мне предложили возглавить кафедру философии в Педагогическом институте имени Герцена.  Это было изгнание.

- Когда вы публиковали свою работу, вы не предполагали таких последствий для себя?

- Конечно, всех последствий я не предполагал. Хотя должен был бы иметь бдительность: мой отец, герой войны, незадолго до этих событий стал жертвой политических репрессий. Он был достаточно близок к верхушке Ленинградской партийной организации и после знаменитого Ленинградского дела его осудили якобы за экономическое преступление на 12 лет. Через 6 лет судимость была снята, а отца реабилитировали.
Я думаю, именно от него я унаследовал инициативность, неугомонность, нежелание быть как все. Эти особенности моего характера, конечно же, проявились в работе: в 1959 году вышла моя первая серьезная статья в «Вестнике Ленинградского университета», она называлась  «О психологическом направлении в современной социальной психологии». Я дерзко критиковал статью Юрия Александровича Замошкина - крупнейшего специалиста-социолога, который в те годы уже был известным ученым, профессором МГИМО, имеющим большой авторитет и обласканным властью.  И вот на такого важного человека я обрушил свою критику.

- Можно сказать, что ваша подростковая тяга к риску проявлялась уже и в научной среде?

- Да, именно так, наверное, моя тяга к риску, к экстриму, как сейчас любит говорить молодежь, во взрослом возрасте проявлялась именно в таких резких поступках. Коллеги были, конечно, шокированы этим моим выступлением. Но ситуация повернулась неожиданно для всех, и для меня в том числе. Профессор Замошкин публично заявил, что согласен с моей критикой и признаёт, что я более правильно оценил обстановку. Это было огромной удачей для меня! Представьте себе: неизвестный никому специалист (в 1959 году я не был даже кандидатом наук) позволил себе открыто критиковать представителя научной элиты и вышел сухим из воды! Впоследствии мы с  Юрием Александровичем стали друзьями.

Эта ситуация во многом определила мою судьбу. После блестящей защиты докторской диссертации (моими оппонентами были Борис Герасимович Ананьев,  историк Борис Федорович Поршнев, философ Василий Петрович Тугаринов) меня пригласили в Москву, поскольку на мою диссертацию ополчился профессор института психологии Николай Сергеевич Мансуров, написав в ВАК, что моя диссертация не имеет никакого отношения к науке. Выступая в Москве, я не очень церемонился и буквально размазал этого рецензента в своей  речи, нисколько не расшаркиваясь перед ним.  Члены ВАКа встретили мою речь гробовым молчанием, меня попросили выйти в коридор, а они начали свой довольно запальчивый спор о том, как отнестись к моей диссертации. И тут профессор Юрий Александрович Замошкин, о котором я вам уже рассказывал, взял слово. Он был членом ВАКа, обладал огромным авторитетом. Он сказал: «Прыгин достоин» и все как один проголосовали за меня. Я был  утвержден в ученой степени доктора философских наук.

-   Получается, что ваша критическая статья, которая казалась коллегам дерзкой, неуместной, на самом деле сослужила вам огромную службу?

- Да, таков был неожиданный поворот моей судьбы и за это я, конечно же, бесконечно благодарен и судьбе, и Юрию Александровичу Замошкину. Этот случай многое говорит о том, каким  удивительным человеком он был. Известный профессор, авторитет в своей области, спокойно принял критику от никому неизвестного специалиста, согласился с ней и впоследствии стал на защиту этого человека, когда ему понадобилась помощь! На такие поступки способны немногие. За свою  жизнь я больше не встречал подобных ему людей, он отличался высочайшим благородством.
 
- Что же произошло дальше?

- Эта история вызвала большой резонанс. Мои поступки, конечно же, многим казались неадекватными времени, нормам и традициям.  Но я не эпатировал публику сознательно, просто, наверное, чувствовал, а может быть и слишком воображал себя (и, видимо, далеко не всегда достаточно обоснованно) более свободомыслящим человеком, чем большинство людей того времени.

Когда я пришел в институт имени Герцена, то создал лабораторию социально-психологических исследований. Затем я создал первый в нашей стране факультет социальной психологии. Он стал пользоваться популярностью и даже с других факультетов ко мне переходили студенты. Это уже шло вразрез с более общей задачей подготовки, прежде всего,  будущих  учителей-предметников, а не социологов и социальных психологов, имевших возможность сменить свою специализацию.

Вскоре, однако, я дал и более серьезный повод для «аллергической реакции» администрации на мои поступки. Тогда я был уже профессором, членом Ученого совета и заведующим одной из наиболее идеологизированных кафедр - кафедры философии. На очередном заседании Ученого совета я оказался единственным его членом, кто не присоединился к единодушному мнению об осуждении и изгнании из института профессора Эткинда за какие–то его серьезные идеологические просчеты. К сожалению подробностей не помню. Мотив моей позиции - отсутствие, как мне тогда казалось, серьезного анализа данной ситуации, который бы давал достаточные основания для такого решения. А через несколько дней  по «ВВС» и «Голосу Америки»  прошла информация об этом моем выступлении в поддержку опального профессора. Те, кто слышал это выступление, потом рассказали мне, что зарубежные СМИ назвали меня человеком, бросающим вызов системе.

- Через несколько дней после вашего выступления! Как были тесно связаны СССР и Америка!  За вами следили спецслужбы?

-  Вполне  возможно. Я стал за рубежом знаковой фигурой.  Через какое-то время встречи со мной стала искать американская кинозвезда Элизабет Тейлор. Это поставило меня в сложное положение, поскольку все-таки некоторая осторожность мне была свойственна, и я отказался от встречи. Сейчас немного сожалею об этом, потому что она действительно очаровательная женщина и актриса. Конечно же, она интересовалась мной не как профессором социальной психологии, а как человеком, который был способен поступать не так, как все. В те годы это было очень непривычно.

- Получается, что ваша мировая известность вас защищала: если простого советского человека можно было легко арестовать на улице и упрятать в какой-нибудь лагерь, то ваш арест вызвал бы резонанс в западной прессе.

- Да, вполне вероятно. Первая же книга, которую я написал в 1965 году, была в 1968 году переиздана в разных странах: в Болгарии, Чехословакии, Уругвае, Бразилии. Это позже спровоцировало осложнение моих отношений с властными структурами, которые стали считать меня антимарксистом. Но парадокс в том, что я никогда не был антимарксистом! Более того: я был человеком, который хотел придать видению, пониманию и трактовке марксизма большую глубину, чем та, которую позволяла ему ортодоксально-догматическая методология. Мне хотелось доказать  что марксизм – это живое, творческое учение, которое имеет огромный потенциал неиспользованных возможностей в социально-психологическом плане. Но мои идеи не были восприняты в советскую эпоху, психологически ни социум, ни власть не были готовы к такой трактовке. Я предлагал то, что не могло вписаться в тот исторический период.

- А у вас не возникало желания уехать за рубеж? И там беспрепятственно заниматься вашими научными исследованиями?

- Как ни странно, такого желания не было никогда. Возможности для этого были, но я их не использовал. Не только за рубеж, но и в Москву не уехал, хотя меня туда звали несколько раз. Не хотелось мне уезжать. И о западе я даже не думал, поскольку, несмотря на все свои проблемы с властью, оставался убежденным марксистом, советским человеком и патриотом своей страны. Но это меня не спасало от проблем. Приведу еще один пример. Моя книга «Социальная психология как наука» была издана в Праге весной 1968 года, когда случилась так называемая «Пражская весна» Вполне возможно, что   в глазах партии я оказался идеологом этих событий.  Упрек этот тогда не предъявили мне напрямую. Но в 1971 году, когда вышла моя книга «Основы  социально-психологической теории», она была встречена яростной критикой. На совещании в ЦК КПСС с идеологическим активом страны, состоявшемся осенью 1972 года я был, в одном из докладов, посвященных мне, публично назван «лидером международного ревизионизма», подрывающим основы марксизма, осужден за внеклассовый, общечеловеческий подход к социальной психологии, подменяющий философию марксизма философией человека. В те годы зловещее клеймо «лидера ревизионизма» могло означать самое страшное.

Опять вмешалась судьба, причем самым неожиданным образом: на этом совещании ЦК КПСС все лидеры основных направлений науки выступили  против моего обвинителя. Решающими были слова Алексея Николаевича Леонтьева, который тогда считался неофициальным главой психологической науки.  Ученые сделали заявление о том, что не позволят возвращаться к отстрелам специалистов, которые идут впереди. Можно сказать, что выступление коллег спасло мне жизнь.

Потом меня вдруг стали окружать вниманием, приглашать для выступлений с лекциями и даже для публикации  новых книг в издательство самого ЦК.  Видимо, когда партийные чиновники поняли, что Парыгина убрать нельзя, поэтому они решили поменять тактику и стали всячески со мной дружить.

- А в период перестройки, когда социальная психология как никогда отвечала самым насущным интересам времени, как вы встретили перемены? Какие поводы для научных размышлений они дали?

- Хороший вопрос! Когда началась перестройка, в 1986 году вышла моя статья «О психологической готовности к перестройке», опубликованная в журнале «Вопросы психологии». В этой статье я размышлял о том, что успех перестройки во многом зависит от психологической готовности общества к адекватному восприятию и действию в ситуации происходящих изменений.  Готовность к действию в условиях изменяющейся ситуации – сложная проблема, которой тогда уделялось мало внимания. Результаты проведенных исследований свидетельствовали о том, что руководство страны слишком преуменьшило предстоящие трудности на пути социального обновления. Показательно, что на вопрос, сколько лет нужно, чтобы решить наболевшие социальные проблемы, у представителей власти был, как правило, стандартный ответ: два - три года. Как вы знаете, многие из этих проблем не решены и по сей день. Мои публикации вызывали интерес в политических кругах: в 90-е годы со мной хотел встретиться Анатолий Александрович Собчак, он передал информацию об этом через своих приближенных. Но непосредственный контакт между нами не состоялся. А потом интерес ко мне проявил Борис Николаевич Ельцин,  поступило предложение о сотрудничестве от его советника. Я поблагодарил за честь, но просил при этом принять во внимание, что мой предыдущий опыт не дает мне никаких оснований для работы в сфере политических технологий. Как методолог, теоретик и аналитик в области  фундаментальной науки я не чувствовал себя психологически готовым  к столь радикальной смене характера деятельности. Несколько озадачивало меня и обращение Бориса Николаевича Ельцина  к региональным лидерам - брать столько автономии, сколько они способны взять, что впоследствии обернулось серьезной проблемой восстановления и сохранения целостности России. Словом, я ответил, что психологически не готов к тем или иным формам непосредственного участия  в политике и остался верен своей специализации – социальной психологии.

- Какой этап переживает социальная психология сейчас?

-  В книге «Диалог культур и партнерство цивилизаций» в своей статье «Глобализация как фактор образования в контексте диалога культур» я пишу о том, что глобализация, которая сейчас затронула весь мир и нашу страну в том числе, имеет свои плюсы и минусы. Плюсы: возможность приобщения к всемирной культуре, а сложности связаны с тем, что это предполагает опять же, наличие психологической готовности к общению в более широком и многомерном контексте, чем раньше, к чему человечество пока не готово.

Как быть в этой ситуации? Все более актуальной становится задача приведения потенциала интегрированного научного знания в соответствие со стремительно растущей сложностью и остротой всего многообразия социальных проблем и противоречий мирового сообщества, втягиваемого в водоворот социальных и природных катаклизмов. А также социально-экономических и духовно-нравственных кризисов, сопровождающихся накалом экстремальности бытия и психологической неготовностью властных структур к их разрешению. 

- Может ли социальная психология способствовать решению этой проблемы?

- Одна социальная психология, конечно же, проблему не решит. Сегодня научное сообщество осознает необходимость создания общей теории. Не социологической, не чисто экономической, не чисто политической, ни чисто психологической, а интегральной. Эта теория не может быть создана для какого-то отдельного государства – она необходима государствам всего мира.

Я сейчас много думаю и пишу об этом. Я выступаю с концепцией диалога, между макро и микросредой, который возможен при условии появления еще одной коммуникации: диагональной. Вертикаль власти и отдельный человек должны прийти к диагональной коммуникации, которая будет происходить в русле взаимного внимания и готовности к компромиссу. Не хотелось бы повторять историю нашего прошлого, когда проблемы зреют, но не находят адекватных решений. Я вижу перспективу в слиянии философского, социологического и социально-психологического подхода.

Беседовала Юлия Смирнова