Персонологическая герменевтика в психотерапии

В статье представлен отредактированный текст лекции В.Е. Кагана, прочитанной в рамках открытого лектория Московского института психоанализа «Мастера психологии» 25 ноября 2021 г.

Последнее время иногда думаю, не поздно ли мы взялись говорить о психотерапии. Поразительно, с какой скоростью развиваются науки о мозге, биология, техника — академик Константин Анохин недавно сказал, что пять лет назад не мог себе представить, какой будет нейробиология сегодня. Порой кажется, что уже никакой психотерапии и не будет, а будут компьютерные программы: позвонишь, тебе голос ответит, или наденешь специальные очки, смоделируешь в них психотерапевта по своему вкусу, хоть с запахом твоих любимых духóв… и психотерапия отомрет как архаизм. Но по более спокойном размышлении понимаешь, что человек всегда останется человеком, что успехи науки и техники и страхи в связи с ними несколько преувеличены, что никуда душа не денется, а то, что она «побаливает», — признак жизни.

Сегодняшняя моя тема лежит на стыке философии и психотерапии. Говорить о герменевтике в психотерапии после Ирины Глуховой — она психолог и философ — надо иметь наглость, но, как говорят, «наглая морда — второе счастье», и я рискну попробовать. Тема понимания интересует меня давно, и возможно, я в чем-то повторюсь. Надеюсь, вы мне это простите и мы сможем несколько продвинуться в понимании понимания нашей профессии. Потому что не очень-то мы ее и понимаем. У нас даже нет единого определения того, что она такое. Сколько психотерапевтов, столько и определений; психотерапия — размытое понятие (fuzzy notion): вроде бы всем понятно, о чем говорим, но каждое понимание — в чем-то свое и не очень совместимо с другими. Отменить это не в нашей власти, да и нужно ли — в конце концов, даже хлопотное разнообразие лучше унылого единообразия.

Герменевтика — искусство толкования, теория интерпретации и понимания текста, раздел философии, отношения с которой у психологии и психотерапии достаточно сложны. Обозначающий науку о душе термин психология появился в конце ХVI в. До конца XVIII—начала XIX в. психология была частью философии. Лишь в конце XIX в. возникли первые психологические лаборатории, в которых работали вместе врачи, философы, физиологи. В Германии до 1941 г. психология была разделом философии. В СССР после того, как в начале 1930-х годов психологию «прикрыли», она в специфически искореженном виде преподавалась в педагогических институтах, и до открытия в 1966 году первых факультетов психологии в Московском и Ленинградском университетах была «приживалкой» на факультетах и кафедрах философии.

С психотерапией еще сложнее. До недавнего времени она оставалась прерогативой медицины — термин придумал и пустил в жизнь хирург Дэниел Тьюк, занимались ею врачи — хоть психиатр, хоть уролог, а если и обращались к философии, то за парой-тройкой цитат для украшения текста. Эмми ван Дорцен сетует по поводу того, что психотерапевты пренебрегают философией и видят основу психотерапии в медицине и психологии. Мне, правда, интересно, что именно в медицине является основанием психотерапии, на каких кафедрах в медицинских институтах готовили психотерапевтов, которых еще в перечне медицинских специальностей не было. Ирина Глухова говорит, «что на сегодня единственная психотерапия, которая базируется на философии, это экзистенциальная терапия, и ее даже поэтому называют не психотерапией, а просто терапией — экзистенциальная терапия». Я не философ и, как большинство из нас, от академической философии далёк. Однако мы имеем право на философствование, хотя бы уже потому, что не философствовать не можем. Меня экзистенциальная терапия интересует, скорее, не как прикладная экзистенциальная философия, не как идея сделать философию психотерапией, а как самостоятельная герменевтическая практика, не сводимая к только философии или академической психологии. Психотерапия — не прикладная философия или прикладная психология, а психологическая практика. В философии герменевтика работает с текстами и руководствуется определенными правилами. В психотерапии же «текстами» являются в целом поведение человека и разные его стороны в их динамике — в грубом сравнении, это как картинка на бумаге и компьютерное 3D-изображение. Мы сегодня пойдем не от письменного или лабораторного стола философии и психологии в психотерапевтический офис, а из офиса — за стол. Потому что герменевтика работала в психотехнологиях, когда ни она сама, ни психология еще и имен-то не приобрели. Потому что психотерапия — наследница не психофизиологических лабораторий — этих первых кузниц психологии как науки, а рождавшихся и оттачивавшихся в культурных практиках психотехнологий. В фокусе моих интересов живой человек, а не теории. Исходящий из этого свой подход я называю трансметодологической психотерапией. Трансметодологичность подразумевает, что: а) психотерапии нет вне терапевтического транса — особого состояния сознания, в котором происходят решающие моменты психотерапии, и б) психотерапия проходит через «территории» разных теорий и методологий, она может пользоваться любыми методами, любыми техниками, которые для этого пациента нужны здесь-и-сейчас; чем шире терапевтический диапазон терапевта, тем лучше. Не мной сказано, что психотерапевт может делать всё, что хочет, если знает и понимает, чтó и для чего делает.

Герменевтика в психотерапии — это не приложение к пациенту и терапии того, что нам философы расскажут, хотя бы уже потому, что философия рассказывает о том, что прилагать, но не о том, как это делать. Это самостоятельная герменевтическая практика — и не вообще, а практика прежде всего персонологическая. Описывающей мой подход формулировкой персонологическая герменевтика я обязан Александру Григорьевичу Асмолову. Герменевтика — искусство интерпретации текста. Обозначая области ее применения, говорят о теоретической, философской, философско-религиозной, религиозно-философской, психологической герменевтиках. О последней Елена Борисовна Старовойтенко в книге «Персонология: жизнь личности в культуре» пишет, что она «имеет статус научного исследования, посвященного поиску в текстах идей, релевантных проблеме, поставленных исследователем с опорой на обширный текст его концептуального понимания личности». Это философское определение мало что дает мне как психотерапевту. В литературе подчеркивается, что главной задачей персонологии является развитие неких интегральных парадигм, которые должны, призваны или способны объединить великое множество частных моделей личности, разных рассеянных исследовательских данных в одно целое. Однако Елена Борисовна замечает, что для персонолога важна интерпретация монологов или диалогов, которые происходят в процессе консультирования и психотерапии. Конечно, мы с вами делаем это не так, как делают персонологи, которые имеют дело с явлениями и законами, а не отдельными людьми. Но если можно персонологам, то нам с вами «сам бог велел». Персонологическая герменевтика как теоретический подход имеет в виду понимание персоны как диалогической системы отношений между собой и миром (персона здесь не имеет в виду представляющий собой социальную роль юнговский архетип), а в психотерапии — существующую в диалоге и во взаимодействии с пациентом герменевтическую практику, направленную на понимание пациента и помощь ему на пути понимания себя и совладания с проблемой.

Я говорю обо всём этом, не предлагая вам какую-то новую теорию психотерапии, но пытаясь в свете нашей сегодняшней темы посмотреть на то общее, что присуще психотерапии вообще, практически независимо от того, как она себя обозначает.

Вернемся к терминам, поскольку большая наша беда в том, что мы пользуемся словами, не уточняя понятия, так что у двух собеседников слово имеет три разных значения. Герменевтика — искусство толкования, теория интерпретации и понимания. Что значит истолкование? Это объяснение, дающее понимание чего-нибудь с какой-нибудь точки зрения. Сразу три термина: истолкование, понимание, объяснение. Основной вопрос герменевтики — понимание и как оно возможно. Но понимание как результат и понимание как процесс — мягко говоря, не совсем одно и то же. Арон Абрамович Брудный разрабатывал проблематику так называемой радикальной психологии. Он считал, что основным психическим процессом у человека является понимание. Он выделял три поля понимания, в рамках которых реализуются три различных способа понимать.

Первое такое поле — «что есть, то и доказано», то есть мы смотрим на вещь, на явление, на процесс, как на мир фактов — они упрямая штука, и говорят сами за себя. Однако реальность изменчива и дана нам фрагментарно, возникает необходимость достройки видимого мира.

Поэтому первое поле часто начинает пересекаться со вторым — «что доказано, то и есть». Но считая, что существует лишь то, что доказано, мы сужаем мир, редуцируем человека только к доказанному; всё остальное, что не доказано, вроде не существует. Такой, я сказал бы, когнитивный солипсизм, неизбежно сказывающийся на психотерапии.

Третье поле понимания — это поле не отдельных изолированных значений, а переплетений разных значений, текстов.

На когнитивном пути к постановке диагноза мы проходим первое и второе поля, но к диагнозу приходим в третьем поле. Вспомним Абрама Моисеевича Свядоща. Мы читали его книгу «Неврозы» в 1960—1970-х годах, когда почти никакой литературы не было, как неврозологическую и психотерапевтическую Библию. Он, в частности, говорил, что первый шаг в диагностике невроза — это диагностика негативная. Нужно отвергнуть самый тяжелый, самый угрожающий диагноз. Второй шаг — выявление психосоциальной причины. И третий шаг для того, чтобы поставить диагноз невроза — звучание этой причины в клинической картине. Диагноз — не реакция на отдельные слова или фразы (симптомы, анализы, моменты истории), а интерпретация прочтенного целостного текста, в котором важно всё — когда сказано, что сказано, как сказано, каким тоном, с какой интонацией и т.д. и т.п. Марина Цветаева говорила, «интонация — это больше, чем слово» — жест, молчание и т.д. Хочу предложить вам такую аналогию из нейропсихологии. Есть способы подавать информацию только в одно — правое или левое — полушарие. Одним и тем же испытуемым так и подавали одну и ту же информацию в виде фраз или картинок веселого и фривольного содержания. При подаче их в левое полушарие испытуемые подробно и бесстрастно называли слова, описывали нарисованное, при подаче в правое смеялись, краснели, но не могли сказать, что вызвало их реакцию. Диагностируя, условно говоря, левым полушарием, мы опираемся на диагностические списки, руководства по диагностике, результаты анализов, верим в науку, доверяем больше цифре, чем себе, а диагностируя правым, можем доверять своему «чувству шизофрении». Настоящая же диагностика требует целостного восприятия и интерпретации целостности. Это едва ли достижимо, когда мы забываем, что понимание наряду с когнитивными операциями подразумевает и бессознательное, архетипическое, экзистенциональное, иррациональное и т.п.

Один из главных способов выражения целостности в психотерапии — метафора. Она сама выбирает для себя языки выражения. Пациентка боится выглядеть не так, оплошать, сделать что-то не то или не так, не получить одобрения и т.д. Спрашиваю, во что или в кого ее превратил бы в момент такого страха волшебник. «В противную, неприятную, грязную маленькую девочку», — говорит она. На следующей сессии рассказывает, что видела эту девчонку во сне — где-то на вершине горы, грязную, во вшах, противную до отвращения, вызывающую одновременно стыд и жалость; думала, что надо ее спасти, но на этом сон прервался. Большой искус пуститься в толкования, но я попросил ее «доснить» сон. Было очень интересно, как большой и ёмкий процесс развернулся в метафоре прямо на глазах. Безо всякого наведения извне возникло состояние легкого транса — оно заметно и узнаваемо. Она на горé … девчонку нужно как-то спасать, сама она не спустится… берет ее на руки и начинает спускаться… камни под ногами осыпаются… страшно… грязнуля эта к ней льнет… очень противно… какая-то черная река горная, темная и холодная… спускаются… река становится светлее… они на зеленой лужайке у реки… надо эту девочку помыть, но та не хочет мыться, вырывается из рук, отбегает в сторону… пациентка ее зовет… девочка постепенно подходит… пациентка греет холодную речную воду в ладонях и умывает девочку… та дает себя умыть, и вот они лежат на поляне вместе, и это счастье. Пациентка медленно открывает глаза, на лице смесь счастья и удивления. В метафору на протяжении нескольких минут живого процесса было упаковано очень большое понимание и важное изменение, которые, например, в когнитивной терапии потребовали бы, как минимум, нескольких сессий.

Когда читаешь, что толкование — это объяснение, дающее понимание, голова идет крýгом и перестаешь понимать, о чем, собственно, речь. Объяснение — это способ создавать новые знания. В обычной жизни мы не очень различаем слова понять и объяснить. Хотя, в общем, различаем. Помните? «Я не понимаю». — «Тебе объяснить»? — «Да нет. Объяснить я и сам могу. Я понять хочу». Очень четко уловлена разница. Для меня должно быть что-то непонятное, что-то интересное, чтобы разговаривать об этом, как мы сейчас. Есть много вопросов и, если бы у меня были ответы, мне было бы скучно декламировать их, как таблицу умножения. Но пока мы разговариваем, пока я читаю лекцию, пока объясняю, я надеюсь, что и сам что-нибудь пойму. Это очень интересные связки, с которыми то и дело в психотерапии встречаемся.

Инструментом понимания является и чувствование — то, что называют эмпатией — способность чувствовать состояние другого человека, как свое, «заражаться» им. У нее есть биологические «подкладки» — например, зеркальные нейроны. В частности, женщины эмпатичнее мужчин: эта разница определяется уже в первые часы после рождения. В последующей жизни так чувствовать, так самой переживать эмоции других, «жить с содранной кожей» бывает тяжело — и эмпатия чуть приглушается. А мужчинам, если эмпатии никакой, им — толстокожим бегемотам — тоже тяжело, поэтому в какой-то мере эмпатия развивается. Но в принципе исходные различия не исчезают. В психотерапии мы говорим не только о такой, но и о терапевтической эмпатии — как поддающемся тренировке навыке.

В понимании работает и узнавание. Как в психотерапии я понимаю, что это что-то, нечто? Узнаю, опознаю, распознаю. Для психотерапии это очень интересный момент, поскольку в душевной жизни работает не временнáя последовательность, а синхронность, и не цепочки причина—следствие, а аналогии. Узнавая в другом что-то мне неприятное, я не могу быть абсолютно уверен, что в нем это действительно есть, потому что это может быть аналогия с чем-то в моем прошлом опыте. Т.е. я узнаю свои ощущения, переживания. Тогда мы говорим об ассоциациях, переносе и т.п. Это то, что может мешать пониманию, а может быть источником ценных инсайтов — много зависит от осознанности психотерапевтом происходящего с ним.

Узнавание — это еще и получение знаний. Но знания не равнозначны пониманию. Можно знать и не понимать: знаю, что курить вредно, но, если знание интериоризовано, перестаю курить, а если только знаю (декларативное знание) — не перестаю. Психотерапевтическое понимание возникает на уровне не декларативного, а интериоризованного знания. Знание всегда выражено в концепции, а понимание неконцептуально, его невозможно ни передать другому, ни взять у другого. Понимание — это непосредственное переживание, мы можем его только обсуждать. И знание о понимании — не то же самое, что понимание. Можно прослушать множество лекций, прочитать множество книг, но знание о понимании не обязательно приведет к пониманию понимания или пациента. Как говорил Амброз Пирс, «эрудиция — это пыль, вытряхнутая из книг в пустой череп».

В психотерапии пониманием занимался Фёдор Ефимович Василюк. Его понимающая психотерапия — психотехническая система, «которая превращает психологическую практику в форму психологического исследования, развивающего разные ветви отечественной психологической традиции». Понимающая психотерапия, как и многое, что делал Фёдор Ефимович, мне очень близка, и я понимаю его слова не как подмену психологической практики исследованием, а как напоминание о кроющемся в ней исследовательском потенциале.

Понимание в психотерапии, если и не ограничено какими-то теоретическими рамками, то в значительной мере задается ими. Интеграция психотерапии, конвергенция разных школ и направлений не отменяет сохраняющихся различий, так что едва ли от поведенческого терапевта услышишь о Dasein, а от гуманистического — об оперантном обусловливании. Существует некий общий для психотерапии тезаурус, но при этом у каждой терапевтической школы — свой язык со своей системой понятий, а как сказал Виктор Шкловский, «слово не только формулирует, но и формирует мысль». Связанные с этим вещи отражаются и в известной формуле «психотерапий столько, сколько психотерапевтов» — даже одна и та же теория разными психотерапевтами воспринимается по-разному, не говоря уже о вольных или невольных попытках как-то объединить их в нечто целостное. Такие попытки делаются — например, четыре волны когнитивно-поведенческой терапии или нейропсихоанализ. Но во-первых, пока можно ожидать скорее появления нейроэкзистенциализма, чем достижения некоего общего взгляда на психотерапию, а во-вторых, психотерапия, как бы ни впечатляли теории, всё равно не станет прикладной психологией. Как практику мне нужно некое обобщенное представление о человеке, отдельные стороны которого — представления — состоят в динамических отношениях и при этом не вступают в конфликт друг с другом. Оно отражено в обращении к дискурсивным полям, описывающим способы не только взаимодействия с миром, но и понимания его.

В научном поле человек — часть так называемого объективного мира, «атом человечества», двуногое, прямоходящее млекопитающее с его анатомией, физиологией, составом крови, какими-то общими законами мышления, памяти и т.д. В этом поле жизнь — способ существования белковых тел, а о душе не вспоминают пока; по словам У. Джеймса, неясно прагматическое значение этого термина. В нем человек — носитель симптома, а не уникальное экзистирующее бытие. Это подход, ориентированный на симптом-мишень, здесь происходит, по Мартину Буберу, диалог Я—Оно. Это поле науки, здесь говорят о «научной психотерапии», «доказательной психотерапии» и т.п. В этом поле происходит важный структурный момент диагностики — исключение заболеваний и состояний, требующих, прежде всего, медицинской помощи. Но выводить психотерапию из науки — это примерно то же, что искать в учебнике химии секрет изготовления бабушкиного пирога.

В поле социокультурном человек — часть культуры, к которой принадлежит, часть социума, в котором развивается и живет, как его идентификационная среда и ориентиры. В этом поле естественные науки уступают место социальным: истории, антропологии, культурологии, этнологии, лингвистике, социологии и т.д. Это культуральная психология и психотерапия (не будем путать с психологией культуры и культурностью). В каждой культуре есть свои знаки, свои правила.

В этом поле человек — тоже часть целого, но часть эта — уже не проявление природы или открытых наукой законов, а следование (или неследование) договоренности, обычаю, традиции, принятым канонам, ритуалам и т.д. Диалог здесь, по М. Буберу, тоже Я—Оно. В этом смысле социокультурный дискурс сходен с научным, включая его, как говорят философы, в снятом виде. Например, изучавшиеся Джоном Кэлхоуном на крысах эффекты перенаселения очень сходны с тем, что наблюдается в человеческой жизни, но в научном дискурсе мы обратимся к тезаурусу этологии, а в социокультурном, в зависимости от задач — к тезаурусам социальной психологии, или этнологии, или… В психотерапии социокультурный дискурс трудно недооценить — он отражается во многих содержаниях Сверх-Я, не может не сказываться на установлении и поддержании терапевтических отношений. Элементарный пример… Пациент отвечает на мой вопрос «да» и при этом качает головой из стороны в сторону. Если он россиянин, подумаю, что он выражает согласие лишь на словах, попытаюсь понять, что стоит за диссоциацией речи и жеста. Но если он болгарин (у болгар согласие выражается качанием, а несогласие — кивком головы), такие попытки скорее помешают, чем помогут пониманию.

В социокультурном дискурсе можно говорить о социокультурной регуляции и ее психотехнологиях, но не о психотерапии, где существует описанное Александром Бадхеном психотерапевтическое превращение этического, при котором добро пациента для психотерапевта важнее добра с точки зрения морали и нравственности, мира, страны, семьи. Но там, где научный дискурс отсутствует, а психологический еще не обрел голоса — например, в повторяющихся культурах, насколько можно судить по этнологическим данным о сохранившихся кое-где в Африке, Австралии, Южной Америки племенах аборигенов, работа целителей совершается именно в этом поле, хотя сегодня мы можем интерпретировать ее в терминах психотерапии.

Третий дискурс — психологический. В нем ключевое слово, «золотой ключик» — переживание. Человек живет во внешнем мире (см. научное и социокультурные поля), но ориентируется и действует в нем по внутренним когнитивным, эмоциональным и экзистенциальным картам — по картам своего переживания; мир — в человеке.

В поле этого дискурса не работают законы, работающие в научном поле. В научном дискурсе действуют причины и последовательности времени, в переживании всё происходит синхронно и по аналогии.

Заметим, что я говорю о целостности. Всё это неразрывные вещи. В учебнике или в обсуждении на них можно — изучения ради — взглянуть по отдельности, но в психотерапии по отдельности они не существуют. При этом позвольте подчеркнуть, что сказанное выше относится не только к пациенту, но и к психотерапевту. В поле научного дискурса он рисуется как исследователь и манипулятор. Об этом хорошо писал Уолкер Перси: «…мы все исследовали образцы поваренной соли или препарировали налима. Таким образом мы изучали их свойства в целом. Конкретно та самая соль или тот налим нас не интересовали … Каждый из нас, несомненно, является личностью … ровно настолько, насколько мы позволяем воспринимать нас как определенный тип, как пример чего-то, часть чего-то, такого-то класса homo sapiens, пусть даже самого творческого homo sapiens, именно настолько мы перестаем быть самими собой». Т.е. коммуникация «терапевт—пациент» не только перестанет быть коммуникацией «Я—Ты», по М. Буберу, что и так уже случается у патерналистски настроенного научного психотерапевта с коммуникацией «Я—Оно», но и может выродиться в коммуникацию «Оно—Оно», где место терапевта займет искусственный интеллект и иже с ним.

В поле социокультурного дискурса — так же, только вместо организма биологического — организм культурный. В таком случае я рискую действовать не как психотерапевт — не в интересах пациента, а в интересах социокультурных, традиционных ценностей и т.п. Впрочем, это не только риск — например, проблема психологической помощи представителям ЛГБТ* стоит достаточно остро, хотя не всегда выплывает на поверхность, как выплыл в 2017 г. скандал с психологическим центром в Санкт-Петербурге из-за грубого отказа в помощи человеку с гомосексуальной* ориентацией. В поле этого дискурса осмысляются, например, различия религии и психотерапии, так что пасторское психологическое консультирование требует специальной подготовки и не смешивается с собственно работой священника.

Лишь через поле психологического дискурса открывается доступ к содержаниям научного и социокультурного дискурсивных полей пациента. И если мы хотим построить модель психотерапии, потребуется приложение разных способов понимания к этим дискурсивным полям, к пониманию пациента и терапии.

Мы не знаем о человеке на порядки больше, чем знаем, или знаем, но не имеем тому научных доказательств. Это незнаемое — дискурсивное поле метафизики, в котором плавают и которым пропитаны показанные на схеме поля. Метафизика — «то, что после физики» — сверхопытное, не открывающееся обыденному взгляду на вещи и связанному с ним опыту. Она присутствует в каждом из дискурсивных полей и вместе с тем образует среду их целостности. Словари говорят, что «метафизическая мысль есть мышление, охватывающее своими понятиями и целое, и мышление о нем, и знания человека о самом себе». Добавлю, оно говоримо, но не сказуемо — мы не можем выразить его содержание, как выражаем знание «физическое». Метафизика непереводима на язык физики.

Академик Герш Будкер, ядерный физик, сказал: «Когда мы объясним всё, останется некий метафизический остаток, который на самом деле всё и объясняет». Слова особенно ценные, поскольку принадлежит ядерному физику, которого в ненаучности не заподозрить. Разве не о том же писал Дж. Бюдженталь: «Человеческая жизнь — это тайна внутри безграничной тайны»? У этого метафизического остатка есть очень интересное свойство: чем больше мы узнаём, тем он больше. Когда-то в студенчестве под очарованием прочитанной еще в детстве книги Поля де Крюи «Охотники за микробами» я занимался микробиологией; мой руководитель Александр Яковлевич Островский однажды вечером по пути из лаборатории сказал мне, что когда он начинал заниматься золотистым стафилококком, он был уверен, что вот-вот узнает о нем всё, и думал, чем ему потом заняться, а теперь, после четверти века занятий, понимает, что не знает об этом самом стафилококке ничего. Когда в Древней Греции складывалось понятие атома, казалось, что до понимания мира буквально полшага: «Понятно, что мир состоит из атомов, всё, поехали…». Сегодня, когда знание о мире выросло на порядки, метафизический остаток вырос на десятки порядков. Это полная гарантия того, что надеждам на «еще немного, еще чуть-чуть» и на решающий прорыв в науке, после чего «рай на Земле построим», суждено всегда оставаться надеждами потрогать горизонт. Будем мы понимать под метафизикой то, что еще неизвестно науке, или нечто мистическое, религиозное, холистическое — неважно. Важно, что оно есть, хотя что это оно — мы не знаем. Это большое противоречие тому, что говорил А.А. Брудный: «Что доказано, то и есть». Но доказанное — это не всё, что есть. Многое в терапии зависит от того, принимаем ли мы существование метафизики, ее участие в том, что делаем — понимаем мы ее или нет. С ней можно, конечно, не считаться, но за это приходится дорого платить. Марина Савельева пишет: «Метафизическое познание — не просто процесс обретения нового знания для построения субъективной модели уже существующего мира, это обретение новой жизни, нового мира, это постоянная готовность проявления нового отношения ко всему. … Наука, в силу рационалистической однозначности формы, не способна выразить суть такого знания. … нужны совокупные силы ума, души и тела, требующие особенных средств выражения. … В этом процессе должны… быть задействованы не только логика и чувства, а весь человек с его индивидуально-телесной определенностью…». Сказанные в культурологическом контексте, эти слова можно применить к контексту психотерапии.

«Оптика» метафизики может быть настроенной на глобальные вещи вроде бытия, духа, здоровья и т.д., но есть еще «метафизика предельно малых, логически узких, конкретных понятий и внепонятийных единичностей, элементарных мыслимостей» — квантовая метафизика, микрометафизика, о которой пишет Михаил Эпштейн в «Философском проективном словаре». Основы ее были впервые выражены блаженным Дунсом Скоттом (XIII—XIV вв.), который учил, что, в отличие от универсалий, индивиды — единственно реальные существования. Главный предмет квантовой метафизики — «этость (thisness, haecceitas) — можно определить как чистый субстрат единичности, из которой вычтены все общие свойства и предикаты, которые она делит с другими единичностями, — свойство быть собой и ничем другим». В психологии и психотерапии понятию этости отзывается Самость. Вокруг нее, как и вокруг всех метафизических — напомню, несказуемых — понятий, много споров, но думаю, у нас не будет серьезных разногласий по поводу того, что с ней мы в ходе психотерапии, прежде всего, и имеем дело. На этости пациента и фокусируется персонологическая герменевтика в психотерапии.

Эти четыре дискурса — научный, социокультурный, психологический, метафизический — создают дескриптивное пространство, в котором я как практик могу чувствовать себя достаточно свободно — по сравнению с восприятием человека сквозь призму какой-то одной, пусть и прекрасной — если бы такие были — теории.

Наконец, обсуждая место персонологической герменевтики в психотерапии, надо вернуться к тому, с чего, возможно, следовало начать: а что такое психотерапия? В 1985 году проходила знаменитая конференция «Эволюция психотерапии», представляя материалы которой в книге, один из ее организаторов, Джеффри Зейг, писал, что на ней двадцать шесть ведущих психотерапевтов не смогли дать единого определения психотерапии: «Можно было бы сделать вывод, что в психотерапии царит хаос. Однако неспособность специалистов прийти к соглашению можно рассматривать и как положительное явление, поскольку тем самым психотерапевтам предоставляется возможность создавать свои собственные определения». Пользуюсь этой возможностью, чтобы привести свое определение психотерапии: это светская психологическая практика, использующая специальным образом организуемое и структурированное общение для помощи человеку в совладании с беспокоящими его телесными и душевными проблемами. Подчеркиваю: 1) светская, потому что психотехнологические и помогающие эффекты социокультурных, в том числе и религиозных практик, существуют, но принципиально отличаются от психотерапии — мы с Александром Бадхеном анализировали это в книге «Новая психология и духовное измерение» (1995), а Ф.Е. Василюк — в книге «Психология молитвы» (2005); и 2) психологическая практика — т.е. не прикладная психология и не медицина, как они рассматриваются в поле научного дискурса.

Характерной особенностью психотерапии последнего времени становится ее интеграция, конвергенция разных методологий — когнитивно-поведенческой, психодинамической, гуманистической — под философским знаком экзистенциализма.

Как психотерапий столько, сколько психотерапевтов, так и экзистенциализмов столько, сколько экзистенциальных философов, у каждого из которых свое видение того, что такое экзистенция и свое ее определение. Половину этих определений, даваемых преимущественно на таком уровне абстракции и философском, часто тяжелом для меня, языке, я просто понять не могу. У идущих за ними экзистенциальных психологов тоже у каждого свои взгляды и определения. И это не удивительно: экзистенция — не объект, она непредметна, она сама — свой предмет, она может открыться, но не может быть познана. Пишут, что она открывается человеку лишь в предельном опыте или на пороге смерти. Я так не думаю. Бытие человека экзистенциально, хотя не все склонны делать это предметом своих специальных размышлений и вербализаций. Большинство определений экзистенции идет «от стола к пациенту». Я, повторюсь, предпочитаю идти от пациента к столу, поэтому мое определение экзистенции: переживание человеком себя и мира в динамике отношений с собой и миром. Психотерапии вне экзистенции нет. Даже если сам терапевт не склонен видеть экзистенциальные моменты своей работы, пациент приходит к нему со своими смыслами, своей жизнью, своим переживанием себя и мира в динамике отношений с собой и миром. Что значит перестать сосать палец? Выйти из одиночества, или почувствовать себя уверенно, или кому-то понравиться, или почувствовать себя свободным — что это для него? Любая терапия экзистенциальна — что не экзистенциально, то не психотерапия. Вопрос лишь в том, осознаёт ли это терапевт и как осознание или неосознание сказывается на работе.

Что такое понимание для психотерапии? Марина Цветаева писала о поэзии: «Не к стихам… приложить ключ, а сами стихи — ключ к пониманию всего. Но от понимания до принимания не один шаг, а никакого: понять и есть принять, никакого другого понимания нет, всякое иное понимание — непонимание. Недаром французское comprendre — одновременно и понимать, и обнимать, то есть уже принять, включить». «Понять — и есть принять» — читается в обе стороны: понял — значит принял и принял — значит понял. Сам пациент — ключ к пониманию его целостной персоны, не разложенной по разделочным столам дискурсов, о которых мы говорили. Тест Векслера скажет об IQ человека, но не расскажет, умен он или глуп «по жизни», где интеллект — лишь орудие ума. Подражание, эмпатию, способность понимать психические содержания другого, освоение речи и многое другое связывают с зеркальными нейронами. Мы можем с большим интересом в поле научного дискурса обсуждать их роль во всех этих процессах и протягивать связи с социокультурным дискурсом, но ни МРТ и ЭЭГ, показывающие их активность, ни захватывающие описания их работы не дают мне ничего для понимания того, что происходит с человеком в этот момент.

Настоящее, целостное — непостижимо вне терапевтического присутствия, которое, в свою очередь, требует, может быть, не тех вершин принятия, о которых говорит Марина Цветаева, но, по крайней мере, безоценочного принятия. Иногда в психотерапии можно увидеть это, как работу часового механизма со снятой крышкой. Приведу многажды уже приводившийся пример, простите за повторение.

Заканчивался мой 12-часовой рабочий день — я работал в институте, отчитал свою лекцию, провел практические занятия, понесся в поликлинику — одну из баз кафедры, прочитал энцефалограммы за две недели, сел на прием, и наконец, день заканчивается, нянечка уже ждет за дверью с ведром и шваброй. Заглядывает женщина, ей очень нужно, она за городом живет, она не с ребенком — ей только спросить… вижу, что придется принять. Она заходит, садится, начинает рассказывать о сыне. Через пять минут понимаю, что у него «орг. пор. ЦНС» — органическое поражение центральной нервной системы с расторможенностью, а она говорит и говорит, и во мне набухает раздражение. В какой-то момент вдруг ловлю себя на том, что не представляю, как она выглядит — уставился в стол. «Ну что, — говорю себе, — подними, раз уж она здесь, башку и посмотри на нее». И через несколько минут передо мной живой человек, интересная и намучившаяся с сыном женщина. Мы сидим полтора часа, до того, что нянечки нас уже готовы метлами убить. Договариваемся, что она приедет с сыном через пару недель. За день или за два до приезда раздается ее звонок: «Спасибо, мы с вами поговорили, и я нашла подход к нему, сейчас у нас всё хорошо». Понимание требует принятия, а принятие — терапевтического присутствия. На одной из мастерских, когда я рассказал об этом эпизоде, мы вывели критерий терапевтического присутствия — когда пациент становится по-человечески красив и интересен. Момент, с которого в работе с новым пациентом становишься психотерапевтом, это смена ощущения своей малости и слабости перед неизвестностью, которая может поглотить тебя, ощущением открытой включенности в нее; а потом, в последующих сессиях — смена иллюзии знания включенностью в сидящее перед тобой незнаемое. Есть три специальности — раньше было две, теперь три, — которые служат одному человеку: медицина, адвокатура и психотерапия. Не морали, нравственности, традиционным ценностям, идеям и пр., а обратившемуся за помощью человеку. Когда-то в 1980-х на телефон доверия в Институте «Гармония» в Петербурге позвонил молодой человек и сказал, что, когда он был подростком, они с ребятами ловили девчонок, насиловали их, и это было очень весело, а теперь ему двадцать пять, он понял, что они делали, и не может с этим жить. Если я не понимаю, что он страдает, не могу или не хочу вслушаться в его страдания так, чтобы разговаривать не с насильником, а человеком страдающим, то смогу лишь навредить ему, но не помочь. Это то самое психотерапевтическое превращение этического, о котором я говорил выше. В 1990-х гг. на большой конференции известный психолог, которого я искренне уважаю, поразил меня заявлением о том, что вот-де напридумывали всяких «проблем» — от вины лечат, глупость какая: согрешил — неси свой грех, свою вину. И втолковать ему тогда, что человек приходит к нам не с виной, а с чувством вины — с переживанием, с которым мы и должны работать, мне тогда не удалось: голос верующего был в нем сильнее голоса психотерапевта.

Насколько, до какой степени можно понять другого? Мы как-то ухитряемся понимать, но не терять границу — если бы я другого человека вдруг, что невероятно, понял до конца, «до донышка», он перестал бы быть другим, собой и стал своим, мной — «недаром французское comprendre — одновременно и понимать, и обнимать, то есть уже принять, включить» (М. Цветаева), а русское понимать — от поять — поиметь, овладеть, «поял жену свою». Это даже в любви невозможно — мечтаем найти «свою вторую половинку», «стать одним целым» (он моя половина, а я его — моей половины — половина: интересная арифметика) и т.п., но не понимаем это буквально и отдаем себе отчет в том, что притяжение друг к другу при полном слиянии невозможно. Это и в психотерапии так — я не могу быть терапевтом для того, кого понял. Не так даже важно, действительно ли понял или мне только кажется, что понял, но с момента, когда «понял», психотерапия перестает быть психотерапией, из нее уходит тайна, как душа из тела. Два момента в связи с этим…

Во-первых, я в этом уверен, психотерапевт, прежде всего, фасилитатор — по определению Сергея Братченко, человек максимально включенный в ситуацию и в то же время максимально отстраненный от нее. Психотерапевт — это тот, кто умеет посмотреть с двух сторон: и себя не потерять, и другого принять, и, фигурально говоря, войти в другого, не потеряв при этом себя.

Во-вторых, да не покажется это странным в разговоре о герменевтике, психотерапевт должен быть предельно осмотрителен и осторожен с интерпретациями. Психотерапии без понимания не существует, но само по себе понимание — не психотерапия, тем более, если это мое понимание пациента, а не его собственное. Мои интерпретации могут заслонять от меня человека, я тогда буду работать с фантомом пациента, а не с ним самим. За полвека работы не могу припомнить, чтобы задержка с интерпретацией или воздержание от нее помешали психотерапии, зато случаев, когда поспешность мешала работе, помню множество. На одной из моих мастерских пациентка говорит, что она в отчаянии и ужасе, как будто ее с огромной скоростью несет вырывающийся из-под земли и уносящийся неизвестно куда поток. Моя ассоциативная интерпретация — селевой поток в горах: грязь, грохот, камни, вырванные деревья… К счастью, не высказываю ее, а работающий с пациенткой терапевт спрашивает, какая вода, и в ответ слышит: «Холодная, чистая». Представьте себе, как по-разному будет разворачиваться беседа в ответ на мою и пациента интерпретации. Сколько раз даже невысказанные интерпретации переживаний пациента/ки как комплекса Эдипа или Электры уводили в сторону от мира переживаний пациента…

В психоанализе говорят, что психоаналитик — не тот, кто знает, что в подсознании анализируемого происходит, а тот, кто использует свое незнание, чтобы дать анализанду прийти к собственным интерпретациям. В психотерапии это тоже путь предпочтительный. У меня есть старая метафора работы психотерапевта — трубач в углу. В старину, когда не было еще такой, как сегодня, звукотехники (старина ли? — хорошо помню те времена), трубачи репетировали в углу — угол резонировал, и музыкант мог слышать свою игру. Как психотерапевт, я должен быть таким углом — только не каменным, а гибким — давать возможность пациенту слушать и слышать себя, шаг за шагом продвигаясь к своей интерпретации или инсайту.

Я совершенно согласен с Фёдором Ефимовичем Василюком в том, что понимание — главная, самоценная и в каком-то смысле последняя задача психотерапевта. Это приглашение к свободе, а свобода — предельная цель психотерапии. Рудольф Вирхов писал, что болезнь есть стесненная в своей свободе жизнь (эту формулировку ошибочно приписывают К. Марксу, который привел ее без кавычек в рецензии на книгу Вирхова). Человек идет к психотерапевту, когда его жизнь как-то стеснена в свободе. Позвольте не растекаться сейчас мыслью по древу разговоров о свободе — мы понимаем, о чем говорим.

Как оценивать понимание и его эффекты? Думаю, надо рассматривать психотерапию не через телескопы теорий, а лицом к лицу, но не так, чтобы, как Сергей Есенин сказал: «Лицом к лицу лица не увидать». Сторонники доказательной медицины над эмпирической оценкой смеются: «Подумаешь — ты сказал, пациент ответил, ты сказал. Ну и что? А где результат? Где статистика? Где научные доказательства, что твоя терапия помогает?». Даже умещайся вся психотерапия в поле только научного дискурса, такие доказательства едва ли были бы возможны. В живой психотерапии можно видеть, как понимание разворачивается, работает ли и как работает интерпретация. Интерпретирование — попытка понимания, интерпретация — подлежащая проверке гипотеза. За стремлением интерпретировать и преувеличением значения интерпретации стоят самоутверждение терапевта или его контрпереносы и сопротивление, выключающие терапевтическое присутствие.

Процесс психотерапии и ее эффекты разворачиваются в поле терапевтических отношений, которые одни относят к неспецифическим факторам, другие оценивают как главный или вообще исчерпывающий терапию фактор. Я не вижу тут особых расхождений — неспецифический означает невозможность спецификации на языках научного дискурса, а не оценку эффективности в сравнении с другими составляющими. Тема психотерапевтических отношений необозрима. До недавнего времени психотерапию определяли как «систему лечебного воздействия на психику и через психику — на организм человека» — воз-действия, а не взаимо-действия: понимание человека по существу редуцировалось до научного дискурса, отношения — до патерналистского манипулирования, диалог — в лучшем случае до сократического диалога. Большим прорывом было выслушивание в психоанализе. Терапевтические отношения и диалог по-настоящему стали входить в психотерапию во второй половине ХХ в. и часто воспринимаются едва ли не как синонимы. В связи с этим, хочу вспомнить введенное Тамар Крон понятие момент диалога: «Можем ли мы научиться диалогу, чтобы каждый раз добиваться его установления? Можем ли мы осуществлять контроль над диалогом? Ответ — нет. Мы не можем выучиться диалогу или натренироваться в нем, подобно тому, как учимся техническим приемам или методам и тренируемся в их применении… Момент диалога наступает произвольно, внезапно, неожиданно, его невозможно поддержать насильно. Но мы можем, однако, подготовить себя к наступлению этого момента, подготовиться, чтобы не препятствовать ему, не остановить или не упустить момент его прихода». Диалог складывается в среде терапевтических отношений и движется к моменту диалога — измененному состоянию сознания, инсайту, который недоступен сознательному, умышленному контролю, но в котором всё и происходит.

От психотерапевта требуется безусловное принятие и терапевтическое присутствие, чтобы оказаться и быть в диалоге с реальностью переживания у пациента. Когда такой контакт возникает, действуешь почти на автопилоте. Другое дело, что автопилот, если он врожденно в тебя не вмонтирован, приходится встраивать в себя годами выучки, чтобы он работал и срабатывал точно, а не поддакивал тебе в суете действий мимо пациента с его реальностью. Это состояние, по существу, есть состояние терапевтического транса у терапевта или, говоря словами Тамар Крон, момент диалога у него, когда его сознание одновременно предельно сфокусировано и расширено, когда чувствование и осмысление слиты в одно. Быть весь час сессии в таком трансе невозможно. Максимум изменений происходит, когда и если моменты диалога у пациента и терапевта происходят синхронно.

Терапевт не может управлять этим моментом, но пытается помогать пациенту и себе прийти к диалогу, чему служат направляемая им коммуникация и складывающиеся в ней терапевтические отношения с их открытостью, принятием, присутствием, аутентичностью и т.д., к моменту диалога, когда понимание дается, открывается как бы само собой. Терапевтические отношения — путь к диалогу и моменту диалога, в которых психотерапия и предстает как герменевтическая практика на пике ее персонального измерения.

Что такое понимание, как оно выглядит? Можно много примеров приводить, когда как будто остановил мгновенье и можешь «потрогать» понимание, но их беда в том, что, как правило, выбираешь пример, где ты великий Цезарь психотерапии — veni, vidi, vici (пришел, увидел, победил). Мне больше нравятся примеры, где видны ошибки. На одной из групп участник в перерыве говорит мне: «А я тоже стишки писал». В его голосе, интонации много напряжения. В группе часто находится желающий показать ведущему, «кто здесь папа», да и знакомо похлопывающее снисходительно по плечу: «Я тоже в детстве стишки писал», — мол, ты еще из детских штанишек не вылез? Сквозь поднимающееся раздражение говорю: «Да, интересно. Ну и как?». В ответ: «Бросил», — как-то пренебрежительно и сверху. Понимаю, что мне будет трудно работать с ним и я был бы рад, если бы он ушел, но при мысли об этом возникает сильная тревога. Потом, уже к концу дня, он говорит о своей проблеме: ему к тридцати трем, жизнь проходит, а он никем и ничем не стал, т.е. у него есть способности, он пробовал разными вещами заниматься, и у него неплохо получалось, но каждый раз боится, что это занятие поглотит его полностью, боится потерять себя и потому бросает. Всё это говорится настолько же напряженно, насколько эмоционально и содержательно расплывчато. Мои интерпретации вертятся в поле научного дискурса, пытаясь ухватиться за соломинку диагноза. Плюс эмоциональный след разговора в перерыве. Ловлю себя на том, что работать с ним не хочу, и одновременно на том, что время предложить ему выбрать себе терапевта из группы, но не вижу, кто мог бы быть ему терапевтом. Убегая от выбора, спрашиваю, как он хочет работать — с одним терапевтом или в кругу с группой. Он выбирает второе, работа идет трудно, и один из участников довольно жестко высмеивает его нежелание работать. Он совершенно замыкается, а тут как раз рабочее время кончается. Я очень раздражен, в частности, и тем, что вроде тень понимания мелькает в сознании, но ухватить его не могу. На следующий день он закрыт, в раковине, напряжен, но и как будто ждет чего-то от нас. Пробую так и эдак — всё мимо, пока, наконец, меня не осеняет, что — по аналогии с его занятиями — ему с группой работать легче, потому что нет прямого погружения в персональное общение и страха потерять в нем свое Я. Спрашиваю его об этом, он с видимым облегчением соглашается и включается в работу с группой. Мог ли я прийти к такой интерпретации сразу, первым шагом? Не пришел — значит не мог, но продвижение от интерпретации к интерпретации в этом примере налицо. Были и случаи, когда неверные интерпретации заводили в такой тупик, что передавал пациентов коллегам. Сейчас, задним числом оглядываясь на это, вижу, что дело было даже не в «правильности» или «неправильности» интерпретаций, а в том, что я принимал их за позволяющее принимать решения понимание, которому якобы должен был следовать и пациент.

Рискую временем, но всё же… Случай, о котором не раз рассказывал…

Была у меня 12-летняя пациентка с недержанием мочи и кала — и днем, и ночью, размазывала кал по стенке около подушки, одним словом — кошмар! Ее затаскали по врачам, ничего не помогало. Я молодой терапевт и что есть силы пытаюсь бороться с симптомами. Эффект нулевой — она каждый раз заходит в кабинет с выражением лица, как у Зои Космодемьянской перед фашистами: «Что, взяли, сволочи?!». На девятой или десятой встрече, когда мать очередной раз жаловалась, а девица торжествующе молчала, я разозлился на них и на себя: «Знаете, я себя чувствую очень неловко. Вашей девочке это нравится, она счастлива с этим, почему я должен лишать ее счастья?». Девочка явно не ждала такого поворота, мать поупиралась, но ушли. Недели через три позвонила мать: «Я была страшно зла на вас. Мы очень долго спускались к гардеробу, одевались, всё молча. Вышли на крылечко, шел дождик, мы стояли под навесом, ни слова. И вдруг она говорит: „Он что, совсем дурак что ли?“. С того дня всё замечательно». Я мог бить по симптому сколько угодно без всякого проку, но, как только девочка оказалась свободной в выборе и решении, она приняла решение сама. Понимал ли я, что и для чего делал? Нет, да и не решился бы на такую конфронтацию. Но понимание не всегда вербализуемо, мерой его иногда бывает действие, и только потом они складываются в картину осознаваемого понимания.

Персонологическая герменевтика — ключ к целостному, насколько оно возможно, пониманию пациента и взаимодействию с ним. Надо однако иметь в виду неповторимость истолкования. Интерпретирование — не просто когнитивный процесс, зависящий, в числе прочего, от моего когнитивного стиля и опирающийся на некое предпонимание. Оно всегда происходит в этом моменте, где пациент и я таковы, каковы есть в этот момент. Единственно правильной интерпретации не существует — есть работающая или не работающая здесь-и-сейчас интерпретация. Толкование текуче, летуче, подвижно, его очень трудно выразить словесно, оно не всегда сказуемо. Если поставить мысленный эксперимент, сравнивая — при всех прочих равных условиях — интерпретации одного и того же «атома» терапии, даваемые повторно через какие-то интервалы времени, они окажутся неодинаковыми даже при сходном их когнитивном ядре. Можно понять человека с полуслова, можно и без слов, как бывает у близких людей и на высоте терапевтического диалога. Понимать-то понимаешь, но в слова это понимание далеко не всегда «оденешь». Об этом точно писал Ф. Василюк: «Весь терапевтический процесс в рамках одной сессии, а тем более долгий процесс из многих сессий, может быть полноценно описан только художественными методами. Потому что он включает в себя очень сложную и не рационализируемую до конца динамику, в которую включены и чувства, и мысли, и отношения, со своим внутренним сюжетом и со всякими не поддающимися научному учету процессами».

Сказуемо понимание или нет, оно связано с языком. Стихотворение моего покойного друга Александра Радковского начинается словами: «Со стороны язык наш одинаков, но говорим на разных языках». Это так в жизни и так в психотерапии. В начале терапии мы с пациентом пытаемся как-то совместить, согласовать наши языки, чтобы два монолога могли становиться диалогом. То, как мы понимаем друг друга, шаг за шагом обеспечивает следующие уровни понимания. Язык — инструмент психотерапевта, но — воспользуемся словами И. Бродского о поэзии — и язык орудует психотерапевтом. Это не игра слов, поскольку в языке, через язык, на том или ином языке совершается мышление и говорят смыслы. Они образуют поле для диалога — вот что пишет об этом Александр Бадхен: «Одно и то же слово, понятие для меня и для другого человека имеют совершенно различный смысл. … вначале есть мой смысл и его/ ее смысл. В процессе терапии формируется наш смысл, он включает в себя мой смысл и его/ее смысл. Мы вместе создаем что-то. Он/она впереди меня, я следую за нею/ним, постоянно выражая готовность и присутствуя в данный момент. И это позволяет находиться не только здесь-и-теперь, но и быть в будущем прежде, чем оно наступит. Это то, что Кларк Мустакас называет предвосхищающей заботой, а Хайдеггер называл быть направленным». Понимание в этом процессе — как для терапевта, так и для пациента — и средство, и цель — с его помощью открываются возможности и векторы дальнейшего движения. И когда пациент говорит, что ему легче, когда слышу, как он иначе что-то понимает, когда вижу, насколько ему с этим пониманием сподручнее, комфортнее, чем с предыдущим, — эта эмпирическая оценка — уже потому, что она персональна (температура пациента, а не средняя температура по больнице), — надежнее так называемой доказательной психотерапии.

С чего в психотерапии начинается понимание? Что я могу сделать, чтобы оно заработало? Составить инструкцию я не могу, могу лишь ответить метафорой притчи.

Человек потерял в сарае с сеном свои часы, перерыл сарай, но не нашел. Он пообещал награду за находку часов ватаге мальчишек, которые облазали весь сарай, но часы не нашли. Подошедший маленький мальчик попросил дать попробовать ему и через некоторое время вышел с часами. «Как ты нашел их?» — спросил удивленный человек. Мальчик ответил: «Я просто сидел на полу и слушал. В тишине я услышал их тиканье и пошел на звук».

Оскар Уайльд сказал, что «неприличных вопросов не бывает, бывают неприличные ответы», а Александр Кабаков, как бы откликаясь ему: «Гениальных ответов не бывает, бывают гениальные вопросы». Не знаю, удалось ли мне поставить хорошие вопросы, но вижу, что пора остановиться, понимаю, что всего не сказать, и заболтать вас, довести до головокружения ходьбой по герменевтическому кругу не хочу. Надеюсь, вы сами поставите важные для вас вопросы, чтобы искать на них ответы.

Спасибо.

Источник: Каган В.Е. Персонологическая герменевтика в психотерапии // Познание и переживание. 2022. Том 3. №1. С. 128–152. doi: 10.51217/cogexp_2022_03_01_07

* ЛГБТ-движение признано экстремистской организацией и запрещено в России. — прим. ред.