Игра и реальность мужчины

«Люди используют Бога в качестве аналитика —
кто-то должен присматривать за тобой, пока ты играешь».

Д.В. Винникотт

На примере игры как переходного феномена я постаралась раскрыть тему формирования мужской идентичности и влияния отцовского образа на данный процесс.

«С появлением идей Фрейда, Мелани Кляйн и Винникотта стало понятно, что игра детей является занятием серьезным и несет в себе функцию столь необходимую и столь объемную, что она могла бы охватить самую глубокую и саму значимую психическую деятельность, на которую только способны взрослые. Потому что игра может быть понята лишь в свете фантазма, а он коренится в сексуальности, чтобы расцвести в сублимации» (А. Грин).

Игра так же, как и отцовский объект в некоторых клинических историях, может выполнять триангуляционную функцию. Очень важную для формирования символического мышления ребенка и подготовки процесса сепарации его от матери. Во взрослом возрасте игровое пространство стремится доделать некогда не завершенный процесс сепарации от материнского объекта и взросления ребенка, либо человек может остаться в этом процессе игры навсегда в виде формирования зависимости. В качестве основной в работе использована теория Д.В. Винникотта, где игра представлена в качестве переходного пространства.

Я приведу несколько реальных примеров, в которых можно проследить связь между проблемами с отцовским объектом и пристрастием к определенного типа играм. Работа с отцовским образом является одним из самых сложных моментов в терапевтическом процессе. Поэтому ее проработке стоит уделить особое внимание, и, возможно, подойти творчески к использованию материала, который приносится в терапевтическое пространство.

В первом кейсе отец клиента умер от рака, когда мальчику было 9 лет. Воспоминания об отце восстанавливались медленно, с большими перерывами, так как каждое обращение к нему было чрезвычайно болезненным, клиент уходил в рационализацию, раздражался, критиковал терапию, высмеивал саму суть обращения к прошлому опыту и апеллировал к «позитивному мышлению», которое ему нужно вернуть, а не копаться в прошлом. Первые слезы оплакивания идеального отцовского образа появились только через полтора года работы, произошло это, когда он увидел общение друга с отцом, где было много теплоты и отцовской нежности к сыну.

В этот период стали очевидны все недоработки реального отца и невозможность ни опереться на воспоминания о нем, ни качественно их оплакать. Как пишет Д.В. Винникотт, «любой ребенок (лет, скажем, шести) может внезапно оказаться в ситуации, когда ему необходимо стать ответственным, например, в случае смерти кого-то из родителей или распада семьи. Такой ребенок должен раньше времени стать взрослым, лишившись детской беспечности и спонтанности в игре и творческих стремлениях».

В подростковом возрасте эта попытка идентификации с отцом вылилась в бунт против социальных правил. Воровство, наркотики и алкоголь были основными инструментами, помогающими утихомирить или на время отключить внутренние противоречия. Суть противоречий состояла в сплетении подростковой необходимости отстаивать свои границы и создавать свою основу для идентичности, опираясь на непрожитые чувства, связанные со смертью отца, и его размытый образ.

Хождение по краю, игра с законом продолжились и во взрослом возрасте, отцовский комплекс, как ежик, застревал в психическом желудке в невозможности полностью стать осознанным и ассимилироваться. Кто такой сын отца? Вопрос, который висел в пространстве терапии. Пока сам сын не стал отцом и не начал свой собственный путь отца сына. В этом момент сработали все заложенные в этот процесс интерпретации.

В период перед завершением терапии клиент стал увлекаться онлайн-играми, что вызывало настороженность. Он выбрал игру, суть которой в том, что главный герой — постоянно путешествующий персонаж, сильный, смелый, периодически кого-то спасающий или разгадывающий различные тайны. Герой одинок, у него есть подруга, но он не находится постоянно с ней. Путешествия главного героя напоминают поиск и формирование собственной идентичности.

Мой клиент очень мечтал иметь возможность много путешествовать. Тогда же в терапии прозвучала интерпретация, что он что-то ищет или от чего-то бежит. В свою очередь игра, как мне кажется, стала для него переходным объектом от терапии с опорой на терапевта к опоре на свои чувства и переживания, без необходимости доказательства и мазохистической жертвы. Так как данный тип игры предполагает создание собственного сюжета внутри игры. Один из основных признаков переходности, по Винникотту, это способность ребенка создать, выдумать, изобрести, произвести, дать начало новому объекту.

Д.В. Винникотт считает, что «это игровое пространство не относится к внутренней, психической реальности. Оно вне индивида, но также и не является внешним миром. Будь то взрослый или ребенок, в игре и только лишь в игре они способны к творчеству, способны задействовать всю личность в целом; а только будучи способен творить, индивид может раскрыть свою самость».

В другой клинической виньетке клиент, имевший весьма сложные отношения с отцом, унижавшим его в детстве, в ходе работы демонстрировал зависимость от онлайн-игр с военным сюжетом, при проработке интеграции отцовского образа и прояснении идентификационных линий в дальнейшей работе внимание клиента переключилось на онлайн-игру в шахматы. Как раз в этой игре отец постоянно обыгрывал его, вследствие чего ребенок расстраивался, плакал, занимался самоповреждающим поведением, на что отец реагировал издевками и насмешками.

Я сделала предположение, что проигрывание с начала агрессивного эпизода и возможности его интеграции позволило вступить в бой на той территории (шахматы), где раньше побеждал всемогущий отец, и каждая победа заканчивалась кастрационным унижением и отсутствием поддержки для ребенка. Преодолевая страх и стыд, клиент вместе с инструктором стал осваивать игру в шахматы, чтобы дать бой внутреннему кастрирующему отцу. Эта игра стала отправной точкой к отработке его основного запроса, стать более уверенным руководителем, перестать бояться сильных мужчин, не бояться проявлять агрессивность. Д.В. Винникотт пишет про использование объекта, задаваясь вопросом о функциональности процесса. То есть для чего используется игра, каким целям служит?

И феноменом перехода будет как раз винникоттовское: «Я заявляю, что предложенная двухуровневая схема (внутри-снаружи) прямо ведет к необходимости трехуровневой модели: третья сторона жизни человеческого существа, которую невозможно игнорировать, — это промежуточная зона непосредственного опыта, и две другие зоны вносят свой вклад в существование третьей.

Существование этой зоны не оспаривается, поскольку она не декларирует никаких функций, кроме того что является “зоной отдыха” для индивида, вовлеченного в вечную задачу человека — сепарирование внутренней и внешней реальностей, которые взаимосвязаны».

В этой части, как мне кажется, нужно обратить внимание, что динамика и специфика переходного пространства тесно связана с процессом триангуляции, а значит, с участием отца. Специфичность переходного объекта, как матрешка, позволяет спрятать Эго субъекта от всевидящего ока Супер-Эго. Эго крепнет на территории переходности и затем уже с новыми инструментами и навыками может выйти в общее поле интерперсональности.

М.А. Гулина и Н.Л. Васильева в статье «“Отцы и дети”: психоаналитический взгляд на роль отца...» говорят об этом процессе следующим образом: «Несмотря на вновь и вновь приходящее к ребенку чувство, что он все-таки все еще маленький, он может поверить в свой постоянный физический и психологический рост: да, он маленький, но он растет. В целом, дети обоих полов, видимо, наслаждаются такими физическими играми с отцом, в то время как с матерью они обычно играют в прятки, таким образом, упражняясь в отделении от нее».

Можно предположить, что в некоторых клинических случаях отец, инициирующий триангуляционную динамику, формирует переходное пространство, пока в этот процесс не вмешаются третьи силы или особенности самого отца. Д.В. Винникотт говорит про универсальность переходного объекта. И тогда качества этого переходного пространства будут влиять на социальную успешность ребенка в начале и на способность выстроить свою идентичность в дальнейшем.

Если отца не было, рано умер, родители развелись и не было общения с ребенком, то тогда в некоторых случаях мы можем наблюдать сбой в формировании последовательно складывающейся идентичности ребенка. Таких людей как будто что-то все время сдерживает в том, чтобы стать успешным. Они могут быстро разрушать собственную успешность рисковыми сделками, затягиванием сроков, обсессивным контролем или быстрой потерей интереса к любой новой деятельности.

Отцовское имаго вместо поддерживающего авторитета становится дамокловым кастрирующим мечом, в крайних случаях эти проявления отражаются в механизме панических атак, когда нет возможности противостоять полному захвату материнской фигурой. Так как триангуляционный процесс не сформировал надежные границы и альтернативный взгляд. Другими словами, пассивность отца, его отсутствие или утрата лишают ребенка жизненно важной возможности освободиться от столь привлекательного цепляния за мать вместо того, чтобы учиться отделяться от нее.

Что же может формировать основу описываемого в докладе процесса формирования переходного пространства? До этого мы смотрели, что сопровождает само протекание переходности и триангуляции.

Необходимо заметить, что во всех упоминаемых виньетках и эпизодах матери этих клиентов являются либо нарциссичными, либо мазохистическими личностями. Все эти женщины рассматривали своих детей настолько отдельными от себя, что процесс «холдинга» был невозможен, эти дети могли быть негативным нарциссическим расширением, то есть проекцией материнской «плохости», той части, которая постоянно подвергалась нападению. Общим была невозможность истинной близости с ребенком, как следствие — отсутствие адекватного эмпатического ответа, необходимого для возникновения того самого «галлюцинаторного удовлетворения» как предвестника игры, вспомним фрейдовскую катушку. По мнению Д.В. Винникотта, «конечная задача матери — постепенно разрушить иллюзии ребенка, но у нее нет надежды на успех, пока она не может дать ребенку достаточно хорошей возможности для их возникновения».

Первая группа — это матери, сфокусированные на себе, агрессивные, жестокие и постоянно обесценивающие отца. Вторая группа — матери, которые чаще всего применяли мазохистическую стратегию жертвы по отношению к отцу и не могли защитить своих детей от отцовской агрессии. То есть, конечно, мы имеем изначально недостаточность первичного объекта, что впоследствии закрепится отцовским поведением, как неспособность к социальной успешности и формированию качественной мужской идентичности. Винникотт предлагает следующее комплексное утверждение: «Младенец может обрести переходный объект, когда внутренний объект реален, обладает значимостью и достаточно хорош (не несет в себе чрезмерно качество наказания). Но качества внутреннего объекта зависят от существования, жизнеспособности и поведения внешних объектов. Нарушение какой-то существенной функции последнего косвенно ведет к отмиранию или приобретению внутренним объектом качества преследователя. При постоянной неадекватности внешнего объекта, внутренний объект теряет значение для ребенка и тогда, и только в этом случае, переходный объект также становится бессмысленным».

В другом клиническом случае человек играл в одну игру, а работал с другой. Он играл в танцевальные автоматы. Когда мы подвергли анализу его танцевальную деятельность, он говорил, что ему нравится заданность движений и отсутствие людей в этом процессе. Он познавал свое тело через танцевальный автомат, учитывая его шизоидность, это оказался оптимальный способ контакта с телом с избеганием нарциссической травмы несоответствия. Здесь важно, чтобы мать приняла игру ребенка.

Одна из характеристик переходного объекта у Д.В. Винникотта звучит так: «Во взаимосвязи с переходным объектом младенец совершает переход от (магического) неограниченного контроля к манипулятивному контролю (включая мускульный эротизм и радость от согласованности)». И дальше Д.В. Винникотт продолжает: «Переходный объект и феномен перехода дают каждому человеческому существу “в дорогу” то, что навсегда останется важным, — нейтральную область опыта, которая не будет отнята или оспорена. Можно сказать, что переходный объект — это суть такого соглашения между нами и ребенком: мы никогда не спросим: “Ты это сам себе представляешь, или тебе это показывают извне?” Важно, что здесь нечего надеяться на решение. И даже задавать вопрос».

Работа следующего клиента оказалась еще более интересным вариантом проявления глубинных потребностей. Он рисовал персонажей для онлайн-игры. Но, когда он их рисовал, ему приходилось изучать физические проявления эмоций, своих и других людей. Они становились прототипами для мультяшных героев. Так в безопасном пространстве он создавал образ внутреннего мира и пытался закрепиться в нем, так как внутренняя агрессивная материнская фигура разрушала все основы психической устойчивости, а отец, ушедший из семьи, когда дети были маленькими, не общался с ними потом. То есть не было создано переходное пространство, свободное от карающего и жестокого Супер-Эго сумасшедшей агрессивной материнской фигуры. Пространство, которое обеспечило бы разрыв симбиотической связи с матерью и формирование идентичности и устойчивости личности.

Мы видим, что в некоторых клинических случаях мы можем рассматривать игру как возможность взрослого выйти за пределы первичной идентификации при несостоятельности отцовской функции и, проиграв этот процесс неоднократно, заново сделать попытку выхода в реальный мир и скорректировать свой индивидуальный ответ реальным людям и отношениям.

Рекомендации:

1. Если в истории клиента есть недостаточность материнского объекта в силу его отсутствия, эмоционального или физического, либо чрезмерного поглощающего присутствия, либо агрессивного вторжения, мы делаем предположение о «базовом дефекте».
2. Учитывая качества «базового дефекта», мы рассматриваем фигуру отца как компенсаторную либо, наоборот, усиливающую первичную травматизацию.
3. Изучаем качество переходного объекта клиента и участие отца в формировании самого процесса перехода и процесса триангуляции.
4. Рассматриваем игровые увлечения клиента, как фантазии или сновидения, формируем аналитическое понимание его играющей части.
5. Через аналитический дискурс наблюдаем, как совершается переход к интеграции идентичности клиента.

То есть аналитик, занимая материнскую позицию, предоставляет клиенту возможность правильно переиграть недоигранную игру, сделав из нее переходное пространство. И, как пишет Д.В. Винникотт, «мы начинаем лучше понимать нашу работу, когда знаем, что ее основа — это игра пациента, творческое переживание во времени и пространстве и чрезвычайно реальное для самого пациента».

Закончить мне хотелось бы словами его же словами: «Практически в каждой индивидуальной истории оказывается что-то интересное, связанное с феноменом перехода или его отсутствием. Мое описание равносильно призыву к каждому терапевту — будьте внимательны к способности пациента играть, то есть проявлять творчество в аналитической работе. Терапевт, который слишком много знает, может с легкостью украсть креативность пациента».

И словами Джоан Ривьер: «Здесь мы исходим из того, что задача принятия реальности никогда не разрешается, ни одно человеческое существо не свободно от напряженной взаимосвязи внешней и внутренней реальностей, и ослабить это напряжение можно через промежуточную область опыта (ср.: Ривьер (Riviere), 1936), которая не может быть оспорена (искусство, религия и т.д.). Эта область — непосредственное продолжение игрового поля маленького ребенка, “забывшегося” в игре».

* Во всех упомянутых случаях получено разрешение клиентов на публикацию (прим. автора).

Литература

1. Винникотт Д. Игра и реальность. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2002.
2. Гулина М.А. Ипостаси и трансформации образа отца в психоанализе // Консультативная психология и психотерапия. 2018. Т. 26. №1. С. 129-145. doi: 10.17759/cpp.2018260109
3. Ривьер Д. Женственность как маскарад. Ижевск: Издательский дом «ERGO», 2014.
4. Бокановски Т. Травматизм, травматическое, травма (От концепта травматизма к концепту травмы в психоанализе). 2020.