Подтекст. Материалы к психотерапевтическим занятиям

Профессор Марк Евгеньевич Бурно представляет материалы к занятиям по побуждению хронических тревожно-депрессивных пациентов (в т.ч. с хроническим ПТСР) к писанию прозы и драматургии (метод ТТСБ).

К вступлению ведущего группу

Это не о психотерапии молчанием [6, 8, с. 357]. Речь идёт о «подтексте». «Подтекст» (по «Толковому словарю русского языка» Ожегова и Шведовой (М., 1997)) — это «внутренний скрытый смысл текста, высказывания».

Герои в художественной прозе, драматургии, например, говорят друг с другом как бы не по делу. Но то, о чём они говорят, имеет для них важный спрятанный смысл. Это особый, «подводный», смысл, волнующий не только их самих, но и читателя. И зрителя. «Подводным течением» называл это Станиславский на репетициях чеховских пьес. Конечно же, выразительность, особенно театрального исполнения, выразительность произношения (в том числе, только в глубине души при чтении наедине с собой) серьёзно участвует в переживании подтекста. Этого скрытого душевного, духовного смысла, порою высшего, но нередко вдруг или постепенно откровенно приоткрывающегося.

Порою подтекстом (внутренним смыслом текста, высказывания) может быть наполнен и монолог.

Сразу же возможно предположить, что к созданию более или менее глубокого подтекста в творчестве предрасположены авторы, способные к внутренней душевной, духовной жизни, сомнениям, неопределённым от неуверенности, волнующим высказываниям. То есть люди тревожные, говорящие далеко не всё, что думают, чувствуют. Люди, живущие, прежде всего, внутренней жизнью, не сообщающие другим всё, что у них на душе, но, в то же время, люди искренние. Они не обманщики, как многие дети, не «притворы». Они прячут за туманной или яркой внешней занавеской то, что для них внутренне важно. Но это важное по-разному просвечивает, даёт о себе знать, угадывается. Происходит это не только в житейских разговорах, но и в религиозных источниках, в разнообразном художественном творчестве. Потому что религиозные тексты, художественное творчество (проза, живопись, музыка и т.д.) построены на «размышляющих» образах, даже если искусство психологическое. А «размышляющий» образ — это, прежде всего, переживание. Чувство, проникнутое мыслью, погружённой в чувство, «спрятанной» в чувстве. В сущности, подтекст — это подсознательная работа переживания, помогающая человеку постичь смысл происходящего с ним и смягчиться душевно. Но картины подтекстов разные. Это происходит, прежде всего, по причине разных характерами, характерологическими радикалами людей, способных к разного рода подтекстам. Каждый характер предрасположен к своему подтексту.

Это усложнённое занятие. Для тех, кто уже изучил, «прочувствовал» лечебные элементы характерологии.

Вопросы к участникам занятий (ко всем частям «Материалов»).

1. В чём вижу здесь текст и подтекст?
2. Какой природный характер (радикал) чувствую, постигаю в этом подтексте и тексте? Близко ли мне это?
3. Можете ли вспомнить подобный подтекст из своей жизни, из литературы?

Часть 1. Из рассказа Эрнеста Хемингуэя «В чужой стране» (1927)

Эрнест Хемингуэй (1899–1961), американский писатель, военный репортёр, в молодости много раз ранен. Пулемётная очередь повредила ему колено и голень; в госпитале в Милане перенёс несколько операций колена. Ему было о чём писать в этом рассказе.

Итальянский майор — в прошлом «знаменитый фехтовальщик», лечит в миланском госпитале в специальном аппарате (видимо, лечебная физкультура?) свою «маленькую, как у ребёнка, руку». Рядом с ним, в своём аппарате, Рассказчик, американец, мечтающий после войны играть в футбол, лечит колено. Майор учит Рассказчика итальянскому языку. И вот что происходит через некоторое время.

«— Что вы будете делать, когда кончится война, если она вообще кончится? — спросил он (майор. — М.Б.). — Только не забывайте о грамматике.

— Я вернусь в Америку.

— Вы женаты?

— Нет, но надеюсь жениться.

— Ну и глупо, — сказал майор. Казалось, он был очень рассержен. — Человек не должен жениться.

— Почему, синьор маджоре?

— Не называйте меня «синьор маджоре».

— Но почему человек не должен жениться?

— Нельзя ему жениться, нельзя! — сказал он сердито. — Если уж человеку суждено всё терять, он не должен ещё и это ставить на карту. Он должен найти то, чего нельзя потерять.

Майор говорил раздражённо и озлобленно и смотрел в одну точку прямо перед собой.

— Но почему же он непременно должен потерять?

— Потеряет, — сказал майор. Он смотрел в стену. Потом посмотрел на аппарат, выдернул свою высохшую руку из ремней и с силой ударил ею по ноге. — Потеряет, — закричал он. — Не спорьте со мною!

Потом он подозвал санитара:

— Остановите эту проклятую штуку.

Он пошёл в другую комнату, где лечили светом и массажем. Я слышал, как он попросил у врача разрешения позвонить по телефону и закрыл за собою дверь. Когда он опять вошёл в комнату, я сидел уже в другом аппарате. На нём были плащ и кепи. Он подошёл ко мне и положил мне руку на плечо.

— Извините меня, — сказал он и потрепал меня по плечу здоровой рукой. — Я не хотел быть грубым. Только что моя жена умерла. Простите меня.

— Боже мой, — сказал я, чувствуя острую боль за него, — какое несчастье.

Он стоял около меня, кусая губы.

— Очень это трудно, — сказал он. — Не могу примириться.

Он смотрел мимо меня в окно. Потом заплакал.

— Никак не могу примириться, — сказал он, и голос его прервался. Потом, не переставая плакать, подняв голову и ни на что не глядя, с мокрым от слёз лицом, кусая губы, держась по-военному прямо, он прошагал мимо аппаратов и вышел из комнаты».

Часть 2. Из повести финского писателя Майю Лассила «За спичками» (1910)

Майю Лассила (наст. имя Алгот Унтола Тиетявяйнен) (1868–1918) — из крестьянской семьи, батрак, потом учитель народной школы. В Гражданскую войну расстрелян белофиннами.

В реалистически-юмористической повести «За спичками» — мир финских хуторян. Перевод с финского — Михаила Зощенко. У нас выпущен и фильм по повести.

Вот поссорились муж и жена. Живут и страдают, не разговаривают друг с другом. «Антти нередко уходил в лес и там орал ужасным голосом», а по вечерам «ожесточённо парился».

«Но такое молчание угнетающе действовало на самого Антти. И он стал подумывать, как бы ему начать разговор с Анной-Лийсой. Два дня он обдумывал начало этого разговора, но его дурной характер и упрямство мешали приступить к делу.

На третий день он наконец собрался с духом. Часа два сидел он с трубкой в зубах и украдкой посматривал на Анну-Лийсу. Душа его стала смягчаться, так как Анна-Лийса, сидящая за прялкой, казалась ему очень уж печальной.

Поплевав и подумав, Антти сказал:

— А ведь Юсси Ватанен поймал-таки поросёнка в Йоки.

Анна-Лийса просветлела. Она сразу прервала свою работу и воскликнула:

— Ого! Он-таки поймал поросёнка?

— Поросёнка поймал, — ответил Антти и сплюнул на пол.

Анна-Лийса тотчас встала из-за прялки и принялась варить кофе.

Казалось, что разговор на этом закончился. Но когда Анти-Лийса налила кофе в чашки, Антти продолжал разговор. Садясь за стол, он сказал:

— Ведь он женился-таки на вдове покойного Макконена.

— Ну? На Кайсе Кархутар? — изумилась Анна-Лийса, желая крайним своим изумлением угодить Антти.

— На ней! — буркнул Антти, прихлёбывая кофе.

Анна-Лийса снова ахнула:

— Ах ты, какой наш Ватанен!

Этот разговор положил начало мирной жизни.

Антти закурил трубку и стал собирать бочку, которую он разбил в доски. И, работая, он бормотал:

— Через этого поросёнка он и нашёл себе вдову Макконена…

Так стали затягиваться старые раны. И даже вода в колодце скоро очистилась.

За ужином Анна-Лийса сама начала разговор. Она сказала:

— Говорят, будто у жены Малинена родился ребёнок.

На это Антти ничего не ответил, но в душе он был доволен, что они снова поладили.

После ужина они уже вместе пошли в баню. И там Антти продолжил разговор. Поднимаясь на полок, он сказал:

— Свинья Ватанена тоже на этой неделе принесёт ему поросят.

— Это его большая свинья? — поспешно спросила Анна-Лийса с желанием наладить окончательный мир.

Антти ответил:

— Да, это чёрная свинья принесёт ему поросят.

— Ого! — радостно воскликнула Анна-Лийса и, прибавив пару, стала весело париться. Теперь мир был окончательный».

Часть 3. Из рассказа Андрея Платонова «Житейское дело (Следом за сердцем)» (1946?, 1970)

Андрей Платонович Платонов (1899–1951) гениальный, по-моему, психологический (но без утончённого психологизма) писатель, во время войны был специальным корреспондентом «Красной звезды» в действующей армии.

Поясню. Для меня как психотерапевта гениальный писатель (даже психологически несложный) — это писатель, выразивший душу человека с каким-то определённым характером так глубоко и жизненно-правдиво, как не выразит другой писатель, даже психологически сложнейший.

По деревням и сёлам «по всей округе» демобилизованный «моложавый мужик» ищет своего сына («теперь ему одиннадцать»). Жена до войны умерла, сын в селе с тёткой жил, когда мужик на войну пошёл, а в село это (село Шать) немцы пришли, тётка исчезла. «Он (мальчик. — М.Б.) по свету бродит или в земле лежит, не знаю, а я за ним следом второй месяц хожу, да следа не видно…» «А я вернулся с фронта, от нашего села Шать половина осталась, половина дворов погорела. Люди тоже разбрелись, скончались, пропали без вести… Две старушки-домоседки видели моего Алёшку, как пошёл он босой в лес». Всё это мужик Гвоздарёв рассказывает трактористке Евдокии Гавриловне, женщине лет тридцати, у которой на ночь остановился, и она накормила его. Муж её на фронте погиб, на печке — три дочки-девочки.

И вот так случилось, что у матери открылись старые неполадки с её трактором, а Гвоздарёв умелый механизатор, и уже они вместе возятся с этой машиной всю будущую ночь.

«К утру Гвоздарёв привык к женщине, вблизи которой было ему хорошо, он даже не торопился кончать работу и действовал медленно; сердце его осмелело, и он сказал:

— А что, Евдокия Гавриловна, ты слышишь меня?

— Не слышу, — ответила Евдокия Гавриловна.

— Ну, всё равно! — сказал Гвоздарёв. — А что, если, сказать, мы с тобой организуемся вместе, или, как говорится, будем служить у пушки в одном расчёте? У нас одних ребят с тобой на целый расчёт орудия хватит, да ещё мы с тобою двое…

Евдокия Гавриловна покраснела в сумраке сарая; фонарь стоял далеко от неё; он был возле Гвоздарёва, лежащего под мотором. Ей нравились слова Антона Гвоздарёва; всю ночь она слушала его невнятное бормотанье с ясным, однако, для неё смыслом. Что ей было ответить ему? Человек он, может быть, и хороший, да всё же не знаемо было, каков его характер, у неё трое детей. Про любовь, по первости все люди добры и хороши, неизвестно только, как из них потом злодеи рождаются. Однако уже за то, что он робко, но добросердечно сказал ей, что любит её и желает жить с ней одним семейством, Евдокия Гавриловна была благодарна ему, и душа её оживилась навстречу этому человеку; тот, кого любят, всегда чувствует своё счастье, даже если любят его тщетно и бесполезно, потому что от другой любви увеличивается достоинство и сознание ценности своей жизни, — жизни, которая нужна не только себе, но и другому.

Через несколько минут Евдокия Гавриловна подала Гвоздарёву нужную деталь и близко склонилась к нему. Глаза его радостно смотрели на неё, он опять что-то говорил, но он ей так не понравился теперь, что она отвернулась и отошла от него, чтобы не почувствовать ненависть к нему.

— Ты что, Гавриловна? — не понимая, спросил Гвоздарёв.

— Ничего, — поняв себя и его, ответила Евдокия Гавриловна. — Ты же за сыном идёшь, у тебя сын в сиротстве живёт, а ты встретил бабу-вдову и про сына забыл!.. Где ж в тебе человек, какое к тебе уваженье? Мужик в тебе соскучился…

Гвоздарёв вскочил на ноги. «Суровая, с характером, — увидел он Евдокию Гавриловну, — ах, хороша, и почти что правду ведь говорит!»

— Ишь ты какая! — сказал он. — Да сына-то я прежде всего найду, без него и жизни моей не быть!

— Вот и найди его сначала, а то я его скорее тебя найду…

— Да я нынче же в Москву поеду, я в главную контору по розыскам там обращусь. Там уж, где ни есть найдут его.

— Поезжай, конечно, чего тут топтаться, — дала совет Евдокия Гавриловна. — Сегодня от нас в МТС полуторатонка пойдёт, а оттуда верста до станции.

— Ладно, ладно, солдату всё ясно, — отчуждённо сказал Гвоздарёв. — А к вам-то можно наведаться тогда: узнать хоть, как машина теперь будет тянуть, как жизнь у вас тут пойдёт…

— Можно, отчего нельзя! — согласилась Евдокия Гавриловна. — Ты меня не обидел, и я тебе рада буду…»

«Дети её спали, и она не стала их будить. Она собрала им завтрак — молоко, хлеб, солонину, варёный картофель, — сама поела и ушла работать. До вечера она пахала. Машина теперь тянула ровно и мощно, расчётливая работа водяной системы экономила горючее, и Евдокия Гавриловна вспоминала Гвоздарёва: у мужика была правильная, думающая голова…»

Гавриловна сама с большим трудом разыскала его сына, за руку привела к отцу.

Часть 4. Из книги классических текстов дзэн «Мумонкана» («Бездверная дверь»)

Записал китайский мастер Экай (его тоже звали Мумоном) (1183–1260). Это истории (коаны) об учителях и учениках в древнем Китае. Цель коана — достичь просветления (сатори).

Из предисловия Мумона. «В дзэн входа нет. … Тот, кто цепляется за сказанное другими и старается понять дзэн из объяснений, уподобляется болвану, думающему, что можно достать луну шестом или почесать ногу сквозь башмак». «В 1228 году я наставлял монахов в монастыре Рюсё в Восточном Китае и по их просьбе, пытаясь пробудить в них дух дзэн, рассказывал им старинные коаны» [7, с. 102–103]. Так сложилась эта книга.

Сатори — «громоподобная тишина», в которой нет ни хорошего, ни дурного, ни зла, ни добра [4].

7. «Вымой миску»

Монах сказал Дзёсю:

— Я только что пришёл в ваш монастырь. Пожалуйста, учите меня.

— А ты уже поел рисовой каши? — спросил Дзёсю.

— Поел, — ответил тот.

— Так вымой лучше миску, — сказал Дзёсю.

В этот миг монах обрёл просветление.

Комментарий Мумона. Дзёсю — человек, который [едва] открыв рот, показывал своё сердце. Но я сомневаюсь, что монах действительно видел сердце Дзёсю. Надеюсь, что он ничего не напутал.

Это даже слишком просто —
Оттого и непонятно.
Шёл огонь искать болван,
Прихватив фонарь зажжённый.
Знай он суть огня, то мог бы
Рис сварить намного раньше [7, c. 111–112].

19. Путь — это повседневная жизнь

Дзёсю спросил Нансэна:

— Что есть путь?

— Путь — это повседневная жизнь, — ответил Нансэн.

— А можно ли этому научиться? — спросил Дзёсю.

— Если ты попробуешь учиться, — ответил Нансэн, — то будешь от него далеко.

— Но если я не буду учиться, то как я смогу узнать, что это путь? — спросил Дзёсю.

— Путь не принадлежит воспринимаемому миру. Также не принадлежит он и миру невоспринимаемому. Познавание — иллюзия, непознавание — бессмыслица. Если ты хочешь достичь истинного пути — отдайся свободе, какая есть у неба. Ты не назовёшь это ни хорошим, ни плохим, — ответил Нансэн.

При этих словах Дзёсю прозрел.

Комментарий Мумона. Нансэн смог растопить лёд сомнений Дзёсю, едва лишь тот задал свои вопросы. Но я сомневаюсь, что Дзёсю достиг уровня Нансэна, ему следовало бы ещё лет тридцать проучиться.

Весною сотни цветов,
А осенью спелая луна.
Летом прохладный бриз,
Зимою повсюду снег.
Но если никчемное
В голове не застряло —
Любое время хорошо [7, с. 121].

Часть 5. Из драмы в стихах «Пер Гюнт» (1867)

Подтекст для дзэн-буддийских верующих — это «громоподобная тишина» («сатори»). У нас было и в прошлом занятие о хокку (трёхстишиях) Басё. В каждом хокку за, казалось бы, прекрасным реалистическим, порою трагическим текстом чувствовалась эта изначальная Вечная тишина, в которой нет ни зла, ни добра, ни хорошего, ни плохого, никаких условностей. Чувствовалось стремление в сатори, в Тишину. Так подтекст сказывается в буддизме.

Как же подтекст (всегда свойственный рисунком своим природному характеру) изображается, сказывается в Европе, в Скандинавии?

Норвежский аутистический драматург Генрик Ибсен (1828–1906) создаёт знаменитую драму в стихах «Пер Гюнт» (1867). Характерологически эта драма подробно обсуждается в «Практикуме по ТТСБ» (Бурно М.Е., Калмыкова И.Ю., 2018). Сейчас поговорим только о подтексте, которым дышит и душа сельской христианки девушки Сольвейг.

Сольвейг с первого взгляда и на всю жизнь полюбила «шалопая», грешника Пера. Но он за свои грехи, за пьянство, за «блуд», за то, что на чужой свадьбе своровал невесту и согрешил с нею, изгнан из села и продолжает грешить в других местах и странах. Проходит много лет, а Сольвейг, даже не потанцевавшая тогда на чужой свадьбе с Пером, поскольку он был хмельной, всё ждёт его, одинокая, в избушке. В той избушке, которую Пер поначалу построил в лесу, когда был изгнан из села.

И вот Сольвейг уже старая и слепая. Пер, тоже старик, вернулся на родину, в Норвегию, умирать. Он не узнаёт ту свою избушку, в которой живёт после него Сольвейг. А Сольвейг поёт в избушке.

«Горенку к Троице я убрала;
Жду тебя, милый, далёкий…
Жду, как ждала.
Труден твой путь одинокий —
Не торопись, отдохни.
Ждать тебя, друг мой далёкий,
Буду я ночи и дни.

Пер Гюнт (при звуках песни медленно встаёт, безмолвный и бледный как смерть)

Она не забыла, а он позабыл;
Она сохранила, а он расточил…
О, если бы можно начать всё сначала…
Ведь здесь меня царство моё ожидало!

(Кидается бежать по лесной тропинке.)»

Появляется Пуговичник — скандинавский христианско-языческий дед. Приглашает Пера в свою громадную ложку на переплавку. Объясняет Перу: ты не есть настоящий грешник, просто шалопай, «ни то, ни сё». Подумаешь — негров продавал, повара утопил, чтобы самому спастись. От вечных мук избавлен. Для неба тоже не годишься, остаётся тебя отправить — на переплавку, как старую пуговицу, чтобы новое «вылить из общей массы». Пер яростно протестует. Он хочет быть самим собою, ради этого готов в ад.

Пуговичник объясняет Перу:

«Быть самим собою — значит
Отречься от себя, убить в себе
Себя иль «Я» своё.
 … Самим собой быть — значит
Всегда собою выражать лишь то,
Что выразить тобой хотел Хозяин».

То есть Добро, Любовь. Пер спорит, снова перечисляет свои грехи, он добудет свидетелей грехов. Врывается в избушку к Сольвейг, просит её:

«Ну, жалуйся и обвиняй меня,
Вины мои скорее перечисли!»

Старая слепая Сольвейг ищет Пера ощупью и произносит вот что.

«Ни в чём ты не виновен, мой бесценный!
Ты песнью чудной сделал жизнь мою.
Благославляю первое свиданье
И эту нашу встречу в Духов день».

То есть на другой день после Троицы.

Пер ничего не может понять.

«Где был «самим собою» я — таким,
Каким я создан был, — единым, цельным,
С печатью божьей на челе своём?»

Сольвейг отвечает: «В надежде, вере и в любви моей!» Пер крепко прижимается к Сольвейг, прячет лицо в её коленях. Пуговичник глубоко смущён. Понятно, что Пера ждёт Небо.

Часть 6. Из пьесы Антона Чехова «Дядя Ваня. Сцены из деревенской жизни в четырёх действиях» (1897)

Антон Павлович Чехов (1860–1904)

В среднерусской усадьбе Сони, дочери старого профессора Серебрякова от первого брака, на стене висит карта Африки.

Печально-человечный доктор Астров, переживающий разрушение богатой природы, нищету и болезни народа. Он друг Войницкого («дяди Вани») и Сони, его племянницы, гостивший по временам у них. Он собирается уже уехать по своим делам. Ещё держатся в доме остатки тяжёлого душевного напряжения. Войницкий стрелял в Серебрякова за оскорбительное предложение продать имение, принадлежащее Соне, его дочери от первого брака. Стрелял здесь, в усадьбе, и, слава Богу, промахнулся. Войницкий и Соня долго работали здесь по хозяйству, выплачивая долги.

«Войницкий: Двадцать пять лет я управлял этим имением, работал, высылал тебе деньги … И вот, когда я стал стар, меня хотят выгнать отсюда в шею!»

Соня влюблена в Астрова. Так сильно, что не может скрывать это. Соня открывается Елене Андреевне. «Я его люблю уже шесть лет, люблю больше, чем свою мать; я каждую минуту слышу его, чувствую пожатие его руки; и я смотрю на дверь, жду, мне всё кажется, что он сейчас войдёт. И вот, ты видишь, я всё прихожу к тебе, чтобы поговорить о нём. Теперь он бывает здесь каждый день, но не смотрит на меня, не видит… Это такое страдание! У меня нет никакой надежды, нет, нет! (В отчаянии.) О боже, пошли мне силы… Я всю ночь молилась… Я часто подхожу к нему, сама заговариваю с ним, смотрю ему в глаза… У меня уже нет гордости, нет сил владеть собою… Не удержалась и вчера призналась дяде Ване, что люблю… И вся прислуга знает, что я его люблю. Все знают». Соня не интуитивно, а содержательно-реалистически, хотя и мечтательно, любит Астрова. Любит его рассуждения о том, что люди «безрассудно губят леса; и скоро на земле ничего не останется». «Русские леса трещат под топором», «у ленивого человека не хватает смысла нагнуться и поднять с земли топливо» (торф), а «сараи строить из камня». Соню восхищает, что Астров «каждый год сажает новые леса». Ей близки слова Астрова о том, что леса «учат человека понимать прекрасное», «смягчают суровый климат», о том, что когда он сажает берёзку и потом видит, как она зеленеет, душа его наполняется гордостью. Астров, в сущности, «заведует делами» старого больного лесничего. Рассказывает ещё. «…когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти, и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я». Понимает, что для многих «всё это, вероятно, чудачество». А для Сони это есть подлинная красота и смысл жизни — для неё и любимого ею человека. Её не останавливает то, что Астров болезненно тянется к водке.

Вспоминается мне, как профессор Владимир Евгеньевич Рожнов (1918–1998), прежний заведующий нашей кафедрой, изучавший историю российской гипнотерапии, рассказывал на лекции, что доцент Токарский в чеховское время в клинике у Корсакова бесплатно лечил гипнозом «спившихся учителей и врачей».

Астров и молодая жена Серебрякова тянутся друг к другу. Чувственно, но всё же сдержанно.

Вот Серебряковы уже уехали. Пора и Астрову.

Астров: Тишина. Перья скрипят, сверчок кричит. Тепло, уютно…Не хочется уезжать отсюда.

Слышны бубенчики.

Вот подают лошадей… Остаётся, стало быть, проститься с вами, друзья мои, проститься со своим столом и — айда! (Укладывает картограммы в папку.)

Марина:И чего засуетился? Сидел бы.

Астров: Нельзя.

Войницикий (пишет): «И старого долга осталось два семьдесят пять…»

Входит работник.

Работник: Михаил Львович, лошади поданы.

Астров: Слышал. (Подаёт ему аптечку, чемодан и папку.) Вот, возьми это. Гляди, чтобы не помять папку.

Работник: Слушаю. (Уходит.)

Астров: Ну-с… (Идёт проститься.)

Соня: Когда же мы увидимся?

Астров: Не раньше лета, должно быть. Зимой едва ли…Само собою, если случится что, то дайте знать — приеду. (Пожимает руки.) Спасибо за хлеб, за соль, за ласку… одним словом, за всё. (Идёт к няне и целует её в голову.) Прощай, старая.

Марина: Так и уедешь без чаю?

Астров: Не хочу, нянька.

Марина: Может, водочки выпьешь?

Астров. (нерешительно): Пожалуй…

Марина уходит.

(После паузы.) Моя пристяжная что-то захромала. Вчера ещё заметил, когда Петрушка водил поить.

Войницкий: Перековать надо.

Астров: Придётся в Рождественном заехать к кузнецу. Не миновать. (Подходит к карте Африки и смотрит на неё.) А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища — страшное дело!

Войницкий: Да, вероятно.

Марина (возвращается с подносом, на котором рюмка водки и кусочек хлеба): Кушай.

Астров пьёт водку.

На здоровье, батюшка. (Низко кланяется.) А ты бы хлебцем закусил.

Астров: Нет, я и так… Затем, всего хорошего! (Марине.) Не провожай меня, нянька. Не надо.

К заключению ведущего группу

Часть 1. «В чужой стране» (Эрнест Хемингуэй).

Когда начиналось моё студенчество («оттепель», конец 50-х годов прошлого века), вышло два тома Хемингуэя. Уже разрешалось высказываться не совсем определённо, и многие наши студенты-медики говорили и писали свои рассказы в институтскую газету — с подтекстом героев Хемингуэя. Сангвинического (синтонного) американского благородного писателя, тревожно углублённого в себя (это мы чувствовали), но описывавшего в своей прозе сильных, честных, бесстрашных мужчин, воюющих с фашистами. Потом Хемингуэй описывал охотников на диких зверей в Африке, на громадных рыб, но охотников, готовых и радостно победить в своём горьком поражении. Возможно, эта тревожная слабость с живым сильным уважением к людям, способным отчаянно преодолевать эту слабость (поступками и геройским подтекстом), с явной борьбою Хемингуэя с самим собою способствовала врастанию писателя в алкоголизм (со смертью ещё до старости). Но в студенчестве нам здесь и там слышалось: «где уж тебе видеть белых слонов», «здесь чисто и светло и ещё тень от дерева», «нехорошо пить пиво из бутылки на полу». И т.п.

Синтонный подтекст обычно — реалистически ясный, без символики, густого тумана неопределённости… Мне был он созвучнее в юности, нежели теперь. Наш студент, ходивший слушать разговоры во дворе Литературного института, помнится, рассказывал в восторге следующее. Один парень из Сибири в приёмном сочинении-рассказе написал всего две страницы, но «один подтекст».

Часть 2. «За спичками» (Майю Лассила).

Сразу скажу: мне душевно близко это северное, финское простонародное, хотя русское простонародное ещё ближе.

Простонародный человек, «простолюдин» — это человек «простого рода», «крестьянин» (Даль). Человек, который, по-моему, несёт в себе крепкие народные крестьянские корни других смешанных характеров. Способность к крестьянской работе, техническую смекалку, любовь к природе и народному творчеству. Он обычно не отличается усложнённой психологичностью, свойственной интеллигенции (психологизм). «Психологизм» в «Толковом словаре русского языка» Ожегова и Шведовой — «углублённое изображение психологических, душевных переживаний».

Однако человек с простонародным характером (человек простонародного склада) может быть по-своему талантливым и даже гениальным. Как упомянул выше об Андрее Платонове.

Подробнее о простонародном характере см. — 2, с. 337–360. «Полифонический характер» — это уже совсем другая тема [3, с. 62–64].

В простонародном мозаичном характере обычно соединяются радикалы синтонный, астенический, напряжённо-авторитарный, аутистический, ювенильный. Но в финском простонародном характере преобладают напряжённо-авторитарный (с особой северной медлительностью) и синтонный радикалы, а в русском простонародном — астенический, напряжённо-авторитарный, синтонный и аутистический. Преобладают в характере у отдельных простонародных людей то одни, то другие радикалы.

Думаю, в повести «За спичками» и без объяснений понятно открывается, как подтекст уютно помогает смягчаться душой, мириться друг с другом этим северным деревенским, по-своему милым, простолюдинам.

Особая, тяжёлая молчаливая напряжённость Антти даёт себя знать, например, тем, что он, страдая от того, что всё не помирится с женой, «орёт» в лесу «ужасным голосом», а по вечерам «ожесточенно парится».

Часть 3. «Житейское дело (Следом за сердцем)» (Андрей Платонов).

В смешанном (мозаичном) простонародном характере героев Андрея Платонова и, сообразно этому, в их подтексте преобладают астенический, синтонный, напряжённо-авторитарный и аутистический характерологические радикалы. И даже ещё ювенильный, способствующий тому, что взрослые, старики в его прозе подобны детям, а дети подобны взрослым и старикам. Об этом, помнится, так верно сказал в нашей с женой молодости в доме Платоновых, в небольшой квартире, в 60-х годах один пожилой человек, когда Платонова только ещё стали снова робко издавать. Издавать, благодаря, прежде всего, преданной ему вдове его — Марии Александровне, неутомимо готовившей книги из ещё не опубликованного и опубликованного прежде, но малоизвестного. Ходившей по издательствам и разрешителям что-то печатать.

Многие молодые люди, пишущие рассказы, в т.ч. наши пациенты, подражали в ту пору Платонову, пытаясь вот так «первобытно-образно», порою трагически вселенски-глубоко писать о современном. С подтекстом, в котором одухотворённые люди, природа, механизмы оказывались сказочно-метафорическими, тёплыми, дружными и помогали друг другу жить, даже если нагрянет страдание.

Но вот солдат Платонова (военный рассказ «Неодушевлённый враг») борется на фронте с фашистом-ефрейтором. Они засыпаны землёй, без оружия. Фашист продолжает утверждать, что с «фюрером Гитлером» убьёт весь русский народ, и солдат «не запомнил, как умертвил его». «Маленький комар-полуночник сел на лоб покойника и начал помаленьку сосать человека. Мне это доставило удовольствие, потому что у комара больше души и разума, чем в Рудольфе Вальце — живом или мёртвом, всё равно; комар живёт своим усилием и своей мыслью, сколь бы она ни была ничтожна у него, — у комара нет Гитлера, и он не позволяет ему быть. Я понимал, что и комар, и червь, и любая былинка — это более одухотворённые, полезные и добрые существа, чем только что существовавший живой Рудольф Вальц. Потому пусть эти существа пережуют, иссосут и раскрошат фашиста: они совершат работу одушевления мира своей кроткой жизнью. Но я, русский советский солдат, был первой и решающей силой, которая остановила движение смерти в мире, я сам стал смертью для своего неодушевлённого врага и обратил его в труп, чтобы силы живой природы размололи его тело в прах, чтоб едкий гной его существа пропитался в землю, очистился там, осветлился и стал обычной влагой, орошающей корни травы».

Мне и такое близко в Платонове, в его сложном гневном подтексте. Близко своей одухотворённой метафорической пантеистической первозданностью. По-видимому, в этом особенно сказывается и аутистический радикал.

Но в рассказе «Житейское дело (Следом за сердцем)», по-моему, из радикалов в простонародных характерах Гвоздарёва и Гавриловны преобладают напряжённо-авторитарный, но добрый, человечный радикал. Он и объясняет эту внешне грубоватую напряжённую прямолинейность подтекстов. Объясняет, почему так слишком просто, заметно спрятан в подтексте смысл текста («будем служить у пушки в одном расчёте», но прежде сына твоего найдём).

Часть 4. «Бездверная дверь» (дзэн-буддийский подтекст).

Для меня это — изящная одухотворённая дзэн-буддийская аутистическая идеалистичность, присущая дальневосточной культуре [4, 7]. Сатори («громоподобная тишина») — просветление, чувство подлинной реальности, которая выше логики, разделения на добро и зло, хорошее и дурное. В великом таинственном Потустороннем нет противоречий, условностей, нет твоего «Я». Коан, хокку (трёхстишие) дают возможность символически прозреть, испытать хотя бы мельком искру Сатори, в котором мы есть всегда, когда вне земной жизни.

Таким образом, в основе характерологической картины дзэн-буддийского подтекста видится мне особый род аутистического характера. Этот аутистический характер, свойственный многим дальневосточным людям, повторю, способен в добре и зле открывать изначальную «Тишину», лишённую добра и зла, хорошего и дурного. Одинокий ворон на голой ветке и больной шелковичный червь (вспоминая хокку Басё) помогают, хоть на мгновение, обрести прозрение, Сатори, в котором нет ни добра, ни зла, а только свет Вечной Тишины.

Способен восхищаться изяществом дзэн-буддийского подтекста, но это мне не так близко, как подтексты северные — земные.

Часть 5. «Пер Гюнт».

Мы все уникальны неповторимы душой и телом. Не найдём и двух совершенно, в точности, одинаковых людей в мире во все времена с возникновения человечества и до сих пор. Как не найдём и двух совершенно одинаковых травинок (если, конечно, исследовательски присмотреться). Это вечный закон Природы и Духа.

Но у одних людей эта душевная неповторимость довольно выразительна (их называют «яркими личностями»), а у других неповторимость скромная, незаметная (их даже называют «безликими», «неприметными»).

В христианстве Бог есть Высшая Неповторимость и одновременно Любовь, Истина. Высшая Божественная Неповторимость интуитивно улавливается многими людьми аутистического склада благодаря их природному чувству изначальности Духа. Это чувство и предрасполагает к религиозным, в т.ч. христианским, переживаниям.

«У каждого человека есть своя несравнимая личность, — сказано в катехизисе (краткое изложение христианства), — почему она и неопределима, так как определение достигается путём сравнений. Тем не менее личность более всего познаётся интуитивно. На деле личен только Бог. Его действия не определены ничем извне. Бог безусловно свободен, и Его свобода выражается в бескорыстной любви, царствующей в Святой Троице. Человек же тем более личен (является личностью), чем более он исполняет волю Божию, и тем самым способен к общению в бескорыстной любви» (епископ Александр (Семёнов-Тян-Шанский). Православный Катихизис. — М.: Изд-е Московской патриархии, 1990, с. 19).

Таким образом, личности всех отдельных людей есть неповторимые песчинки, искры Единой Божественной Личности, Божественной Свободной Неповторимости. Один человек изредка, благодаря своему характеру, может интуитивно оказаться так глубоко созвучным другому человеку, как Сольвейг — Перу. В этом созвучии, которое он чувствует, верующий христианин глубже, отчётливее, интуитивно, как в зеркале, чувствует, постигает своё личностное. То есть очень близкое ему в этом созвучном ему человеке. Чувствует в нём светло своё личностное и вместе с тем Божественное. Если он глубоко верующий человек определённого душевного склада, характера.

И тогда возникает, даже при первой встрече, с первого взгляда, дивное переживание того, что этот созвучный, необыкновенно близкий мне человек как бы послан мне Богом. Это чувствуется как любовь от Бога. И вот Сольвейг, только увидев «шалопая» Пера, почувствовала это. Почувствовала подобно тому, как Татьяна чувствует это к Онегину, а доктор Живаго — к Ларе. Теперь эту Любовь к «шалопаю» Перу у Сольвейг уже не отнимешь. И Пуговичник глубоко смутился, почувствовав, что «безликая пуговица» Пер не могла бы зажечь в верующей Сольвейг такую пожизненную Любовь. Пер оказывается одухотворённой личностью. Но для спасения Пера Сольвейг должна была быть глубоко верующей девушкой с особым характером.

Выходит, что Пер невольно, сквозь все свои грехи, шалопайство, своим неповторимым вдохновением, личностью, как ни странно, выражал и выражает то, «что выразить тобой хотел Хозяин», то есть Добро, Любовь. И подарил Сольвейг жизнь-ожидание, ставшую «песнью чудной». А его самого ждёт Небо.

Характер Сольвейг, думается, ясен: аутистический. Суть его — природное чувство изначального Духа, правящего миром. Чувство изначального Духа, сложившееся благодаря воспитанию, особенностям аутистического характера как углублённая христианская Вера.

В чём аутистический рисунок подтекста у Сольвейг? Вспомним, подтекст — это внутренний скрытый смысл текста. Что есть в данном случае текст? Это — песня Сольвейг о её Любви к Перу. То, о чём вся драма в стихах.

А подтекст, внутренний скрытый смысл текста, — это не вполне ясные и самой Сольвейг её сложные светлые счастливые христианские любовные переживания — с тех пор, как увидела девушкой Пера и до самой её слепой старости. В сущности, эти радостные переживания Любви наполняют всю жизнь Сольвейг. Она не способна их анализировать так, как мы сейчас. Она знает только, что ждёт Пера и в этом чудесном ожидании она живёт заботой о нём («труден твой путь одинокий — не торопись, отдохни…»).

Сольвейг, конечно, догадывается, что её Любовь к Перу от Бога, что она любит в любви к Перу более всего Бога, потому что он послал ей Пера.

Этот подтекст — изначальное полуосознанное «подводное течение» (Станиславский), мягко проглядывающее сквозь текст. Подтекст Сольвейг — её бесценная человечески-религиозная радость.

Итак, ещё раз уточню. Аутистически-характерологический подтекст (скрытый текст) сказывается здесь в том, что Сольвейг именно чувством (не умом, не анализом) усмотрела в Пере с первого взгляда личностное (т.е. способность-стремление быть по-христиански собою). А это личностное, Христово, исходящее из христианства, есть Божественное (песчинка Божественной личности) подспудное стремление к Добру, Любви. Если это стремление не случайное, не крикливое, а Личностное, то оно может зажечь Любовью отзывчивого верующего человека как стремление Божественное. Сольвейг зажглась этим своим открытием Божественного в Пере, то есть тем, что Пер послан ей Богом, и ответила ему пожизненной, Божественной Любовью. Сольвейг, скорее всего, не понимала вот так христиански ясно этот скрытый смысл (подтекст) своей Любви к Перу, он лишь проглядывает в тексте её песни, наполненной заботой о любимом.

Так полюбить человека, в т.ч. по поступкам своим грешника, возможно, исходя из христианства, лишь усмотрев-почувствовав подспудное Божественное в нём. Божественное-Личностное- Самособойное. Это трудно понять. Как трудно понять всё сложно-аутистическое христианское — не аутисту, но это так. Это самособойное есть способность жить по Христу, во имя Добра и Любви. Способность, открытая в Пере Сольвейг своею пожизненной Любовью к Перу. Так возможно полюбить на всю жизнь человека, который об этом никогда не узнает.

Вспомним волшебный аутистический подтекст и в произведениях Метерлинка. Например, в «Синей птице».

Может быть, понятнее нам теперь и те измученные семейными скандалами и даже пьяными побоями чудесные женщины, которые стремятся в тюрьмы за тридевять земель с тяжёлыми сумками к своим попавшим туда за преступления мужьям на короткие свидания. Стремятся с радостью, надеждой — к удивлению и неодобрению родственников.

Норвежский композитор Эдвард Григ (1843–1907) написал музыку к некоторым сценам драмы «Пер Гюнт» (сюита Э. Грига).

Послушаем «Песню Сольвейг».

Часть 6. «Дядя Ваня. Сцены из деревенской жизни в четырёх действиях». Чеховский подтекст.

Сцена со словами Астрова «А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища — страшное дело!» — видимо, тоже побудила психастенического Станиславского сказать: «Смысл творчества — в подтексте. Без него слову нечего делать на сцене» [9, с. 830]. Это особенный подтекст психастенического Чехова. Подтекст глубоко одухотворённого реалистически размышляющего Писателя, душевно, защитно отстранённого от переживаний страдающих людей, не заражающегося от них до слёз этими страданиями. Не заражающегося ради того, чтобы вот так глубинно-проникновенно, с такой содержательной горечью, размышляюще, сочувствовать этим людям.

О психастеническом характере см. — 1, 2, 3.

Доктор Астров, по-моему, во многом есть сам Чехов, но в отличие от Чехова, не гениальный, а виновато, раздражённо не нашедший себя, своё в жестокой врачебной жизни — и потому уже болезненно подпитывающий себя водкой. Врачевание мужиков с утра до ночи тяжело для него, как и для Чехова. В эпидемию «в избах народ вповалку. Грязь, вонь, дым, телята на полу с больными вместе…» Слова эти так напоминают мелиховские «уставшие» врачебные чеховские письма. Ещё жалуется Астров старой няне, что «привезли с железной дороги стрелочника; положил я его на стол, чтобы ему операцию делать, а он возьми и умри у меня под хлороформом. И когда вот не нужно, чувства проснулись во мне, и защемило мою совесть, точно это я умышленно убил его». Астров не вполне замечает, как своей человечностью (с чувством вины) и реалистической тревожной любовью к природе он, сквозь раздражение, часто смягчает, просветляет души страдающих рядом с ним. Как снимает «эта самая Африка» душевное, тяжёлое напряжение у всех рядом. Тут ещё недавно измученный профессорским оскорблением Войницкий два раза стрелял в профессора, и жутко представить, что было бы, если бы не промахнулся. Возникает от слов об Африке свет волшебной, сказочной дикой земли, надежда на хорошее, ради чего стоит терпеть проклятую будничную несправедливость жизни. А может быть, «Африка» — это о том, что бывает ещё тяжелее, жарче, нежели тут у нас, в наших тягостных переживаниях.

Соня, психастеническая мечтательная, дефензивная, грустная девушка, мы уже знаем, влюблена в Астрова.

Думается, подтекст и Сони, и Астрова не религиозный, хотя Соня и молится Богу. Это скорее психастеническая содержательная мечта-вера в Добро, в счастье несчастных людей в будущей их жизни. Желание, свойственное психастеникам мечтательно веровать в Добро, Справедливость, но, видимо, не сама интуитивная христианская Вера. Вера человеческая в то, что «отдохнём», в конце концов, от непосильных трудов, а пока нужно трудиться (Соня). Так, по-моему. Подспудное стремление мечтательно веровать в Светлое и в посильное своё участие в построении этого Светлого, стремление веровать в драгоценное содержание учения Христа. Но и только стремление это — по-своему прекрасно. У Астрова — стремление мечтательно-реалистическое, у Сони — нежно-сказочное. Она горячо уговаривает себя в том, что верует. В конце пьесы Соня произносит, как бы продолжая Астрова, свой поначалу текстовый, а потом подтекстовый монолог.

«Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживём длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлёт нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрём и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнём. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно… (Становится перед ним на колени и кладёт голову на его руки; утомлённым голосом.) Мы отдохнём!

Телегин тихо играет на гитаре.

Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую… (Вытирает ему платком слёзы.) Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнём… (Обнимает его.) Мы отдохнём!

Стучит сторож.

Телегин тихо наигрывает; Мария Васильевна пишет на полях брошюры; Марина вяжет чулок.

Мы отдохнём!

Занавес медленно опускается».

Здесь текст монолога вскоре приоткрывает внутренний Высший смысл (подтекст). Подтекст всплывает в текст, оставаясь подтекстом. Это не дзэн-буддийский подтекст: «Тишина» (без радостей, страданий, без противоречий), а подтекст православный. Без зла, страданий, милосердный, радостный…

В чём тут истина — в тексте или в подтексте? Это решит каждый из нас в своей душе.

Итак, сообразно 5 картинам подтекста, которые мы обсуждали, мне видятся 5 характеров:

1. особенный дальневосточный аутистический характер — дзэн-буддийская аутистическая картина подтекста;
2. особенный синтонный (нередкий в Америке) характер — синтонная хэмингуэевская картина подтекста;
3. особенный простонародный финский характер — простонародная, напряжённо-авторитарная + синтонная картина подтекста;
4. платоновский особенный простонародный характер с радикалами астеническим, синтонным, напряжённо-авторитарным, аутистическим и ювенильным — особая простонародная картина подтекста (гвоздарёвское объяснение в любви иными, но понятными словами или пантеистически-метафорическая (сказочная) картина подтекста (одушевление комара и т.п.);
5. аутистически-скандинавский (Сольвейг) характер, расположенный к христианской вере, — христианский подтекст;
6. психастенический характер — православный подтекст (по содержанию?): мечтательно-реалистический (Астров), нежно-сказочный (Соня).

Примерная картина подтекста есть картина своих природных подсознательных душевных приспособлений, защит от трудностей жизни. Знание этой картины помогает лучше понимать себя в творчестве, которым лечимся, защищаемся в высоком смысле, но мало поможет что-то непосредственно творить, писать. Писать прозу, драматургию следует свободно, отрешившись от «характеров», «подтекстов». Писать всей душой, как пишется, не думая о характере, подтексте.

«… каждый пишет, как он слышит.
Каждый слышит, как он дышит.
Как он дышит, так и пишет,
не стараясь угодить…

Так природа захотела.
Почему?
Не наше дело.
Для чего?
Не нам судить».

(Из стихотворения Булата Окуджавы «Я пишу исторический роман» (1975)).

Процесс подтекста (подтекст существует для всех, кто в нём участвует) невольно, подсознательно, помогает душевно страдающему человеку и тем, с кем он общается, смягчиться, посветлеть, хотя бы немного успокоиться. Страдающий человек в процессе подтекста как бы прячет, скрывает от людей и даже от себя самого своё переживание, его горький смысл. Мягко, изящно или грубовато прячет (сообразно характеру). Человек прикрывает чем-то, как бы не относящимся к сути, к этому горькому смыслу случившегося, своё истинное, откровенное переживание, желание. И людям, и ему самому, например, теперь легче помириться («За спичками»), или легче переживать своё несчастье («В чужой стране»), или чеховски («Дядя Ваня») уповать (светски либо христиански) на более светлое будущее.

Выбранная народом религия оказывается примерной картиной его природного национального характера, основных его душевных особенностей. А подтекст по своему содержанию может быть религиозным или одухотворённо-материалистическим (бытовым). Религиозный подтекст в случае мировых религий всегда тяготеет к Добру, Любви (буддизм, христианство, ислам), а бытовой подтекст нередко — к доброте, любви житейской, человеческой (рассказ Хемингуэя, проза Лассилы о хуторянах, платоновский рассказ, «Африка» доктора Астрова).

Литература

1. Бурно М.Е. Терапия творческим самовыражением (отечественный клинический психотерапевтический метод). — 4-е изд., испр. и доп. — М.: Академический Проект; Альма Матер, 2012. — 487.с., ил.
2. Бурно М.Е. Терапия творчеством и алкоголизм. О предупреждении и лечении алкоголизма творческими занятиями, исходя из особенностей характера. Практическое руководство. — М.: Институт консультирования и системных решений, Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2016. — 632 с., ил.
3. Бурно М.Е. О характерах людей (Психотерапевтическая книга). — Изд.7-е, испр. и доп. — М.: Институт консультирования и системных решений, Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2019. — 592 с., ил.
4. Бурно М.Е. «По горной тропинке иду» (К занятию с тревожно-депрессивными дефензивными пациентами о трёхстишиях Басё в группе творческого самовыражения (ТТСБ)) // Психологическая газета, 28 ноября 2022 г.
5. Бурно М.Е. Символы и характеры // Психологическая газета, 29 декабря 2022 г.
6. Красильников Г.Т. Многозначность феномена молчания // Психотерапия. — 2013. — № 6 (126). — С. 102–104.
7. Плоть и кость дзэн. Пер. с англ. В.И. Нелина. — Калининград: Российский Запад, 1992. — 192 с.
8. Психотерапевтическая энциклопедия / Под ред. Б.Д. Карвасарского. — 3-е изд., перераб. и доп. — СПб: Питер, 2006. — 944 с.
9. Хализев В.Е. Подтекст // Краткая литературная энциклопедия. Ред. А.А. Сурков. — Т. 5. — С. 829–830.