Родитель как сверхзначимый Другой в смысловой системе взрослого человека

По мнению многочисленных исследователей [4, 11, 14, 17, 21], модели поведения, повседневные дискурсы, индивидуальные привычки, отражающие ментальность родителей и семейную микрокультуру, являются одним из значимых факторов, определяющих личностное становление человека по мере его взросления. Механизмы встраивания психологического содержания родительской личности в становящееся «Я» взрослеющего ребенка опираются как на детскую идеализацию характеристик матери и отца, так и на этнокультурные представления о родительстве, усвоенные в процессе первичной социализации из разнообразных источников (фольклор, архетипы, литературные прототипы, массмедийные образцы и пр.) и амплифицированные собственным опытом ребенка.

Идентификация с родителями, внутрисемейные проекции, образ родителя как воспитателя и носителя норм, ценностей и базовых социальных установок не раз изучались в психологии на материале детского и подросткового возрастов [1, 2, 12, 13, 24, 26], подтверждая идею высокой сензитивности ребенка в отношении семантики, транслируемой отцом и матерью во внутрисемейном коммуникативном пространстве, а также вывод об особой наблюдательности ребенка именно в отношении скрытых сигналов родительского поведения и личности. Продолжая эти исследования, мы предположили, что не менее значимой является проблема фиксации родительского образа в сознании взрослых (ведь даже повзрослев, люди никогда не перестают быть детьми своих родителей), и поставили вопрос об общих характеристиках сохраняющегося образа родителя в сознании взрослого человека, когда он уже автономизировался от родительской семьи и имеет опыт самостоятельного существования и даже собственного родительства.

Родительские семантические паттерны несут широкий спектр значений, касающихся не только становления привычек повседневного поведения, личностных или мировоззренческих характеристик ребенка, но и «настроек» сознания, определяющих последующий выбор им жизненных стратегий и внутренних экзистенциальных стратегем (модусов жизни [16]), форм самопрезентаций, а также самоотношения. К примеру, транслируемый родителями семантический комплекс «Мы — бедные» порождает стратегию привычно экономной жизни («Без [всего] этого я могу обойтись»), при которой человек считает правильным отказывать себе, а впоследствии и близким во многом, что не считает необходимым для жизнеобеспечения и достижения чувства удовлетворенности жизнью, возникающего от осознанного самоограничения. Переживая раз за разом «чувство верного пути», сопровождающего усвоенный модус жизни, человек принимает его как должный. Впоследствии, даже сумев обеспечить себе финансовый достаток, он может продолжать реализовывать данный модус в разных типах поведения, порождая в самосознании и сознании других определенный значимый для него и внутренне согласованный образ «честной бедности», «аскетизма», «самоограничения», «личной скромности», «неприхотливости» и пр. Разумеется, он может поступать вопреки транслируемой родителями установке («Я не буду бедным / стану богатым»), тем не менее жизненная стратегия будет строиться как «доказательство от противного», а сам человек останется адептом отрицаемых родительских ментальных концептов.

Мы предлагаем описывать подобные феномены понятием экзистенциальной стратегемы, обеспечивающей человеку внутренне согласованный принцип адаптации к реальности. Экзистенциальная стратегема выступает как совокупность в той или иной мере осознанных запросов человека к реальности (в форме вопроса «зачем я делаю то, что делаю?»), задающих порядок множеству его действий и помогающих формулировать и реализовывать смысложизненные цели.

Принятая человеком экзистенциальная стратегема определяет его отношения с вещами (труд, творчество, стяжательство), людьми (привязанности, связи), социумом (коммуникация, власть, авантюра), миром в целом (онтология). В широком смысле это способствует субъективному переживанию контроля над реальностью.

Экзистенциальные стратегемы, в отличие от воспитательных норм, обычно не формулируются родителями детям напрямую, поскольку вытекают из принятой каждым из них субъективной онтологии [15], часто не вербализуемой даже для них самих. Чаще они транслируются фрагментарно и косвенно:

1. через нерегулярные комментарии, которые даются фактам накапливаемого ребенком неочевидного, вероятностного опыта;
2. через даваемые взрослыми объяснения кажущихся ему иррациональными связей между некими происшествиями;
3. через интерпретацию скрытых смыслов определенных событий;
4. через амплификацию коммуникативных контекстов;
5. через ситуативную трактовку случайностей, удач, несправедливых действий, с которыми столкнулся ребенок;
6. через свободную реконструкцию неотчетливых воспоминаний и сновидений, интуитивных переживаний, о которых рассказал ребенок, и пр.

Все это касается возможностей будущего удовлетворения основных экзистенциальных потребностей человека: в установлении связей, в преодолении, в корнях, в идентичности, в системе взглядов и в преданности [22, с. 286].

В этом плане родитель выступает как интерпретатор присутствующей в жизни ребенка латентной семантики, апеллирующий к его вере, мышлению, интуиции. Этим он формирует его индивидуальную семантическую чувствительность к реальности, по сути, работая с его квалиа — субъективными сознательными переживаниями, возникающими в конкретной психике в конкретный момент времени [6, 27] и имеющими феноменальный характер. Квалиа позволяют взрослеющему субъекту «распознавать, запоминать и воспроизводить в памяти те или иные свои состояния по тому, как они переживаются» [10, с. 68].

Иными словами, интерпретирующий для ребенка внешнюю и внутреннюю реальность родитель подключается там и тогда, где у ребенка возникает «объяснительный разрыв» (explanatory gap) смыслового плана [7, 25, 27]. Возможно, так работает механизм вертикальной трансляции родительской ментальности в жизненный мир ребенка.

Таким образом по отношению к ребенку родитель выполняет, помимо всех прочих, еще и герменевтическую функцию, расшифровывая и интерпретируя смыслы ситуаций жизненной неопределенности и помогая строить фрейм субъективной реальности. В частности, поэтому родитель на протяжении всей жизни человека остается для него значимым взрослым, а точнее — сверхзначимым Другим, наделенным особым — экзистенциальным — статусом в его картине мира [17, 19].

Одна из его особенностей состоит в абсолютной невозможности изъять, утратить, вытеснить родительский образ из сознания даже после смысложизненных ссор, расставания и даже смерти родителей («мать мне всегда говорила...», «отец с младых ногтей приучил...», «в родительской семье было принято...»), находимости с ним в текучем внутреннем диалоге, адресации ему аргументов относительно собственных выборов, целей, стратегий.

Можно даже предположить, что, когда мы обращаемся к феномену диалогичности сознания [4, 20], конкретному «Я» субъекта противопоставлен как раз этот «встроенный» сверхзначимый родитель-Другой — как воплощение совокупности уже «работающих» смыслов, заключенной в родительские семантические фреймы. По сути, сам внутренний диалог ведется как бы с двух ментальных позиций, одна из которых (родитель, Другой) условно отсылает нас к постфигуративной модели идентификации, а другая («Я») воплощает текущую кофигуративную модель [6].

Родительская фигура как мощный постфигуративный образец задает онтологии ребенка аксиологическое, гносеологическое, праксеологическое и символическое измерения. Одновременно она значительно менее ориентирована на неопределенность, новации поведения, чем собственная кофигуративная модель.

Вводя понятие экзистенциального родительского статуса, будем иметь в виду внутреннее принятие личностью правомерности влияния родительской семантической проекции на его собственные «экзистенциальные матрицы бытия — некие базовые культурные состояния» [9, с. 116], определяющие отношение к сущностным человеческим дилеммам: жизни и смерти, свободы и ответственности, долга и выбора, отчуждения и любви и т.д.

Сам родитель по большей части ничего специально не предпринимает для трансляции этой проекции, он, как уже состоявшаяся личность, имеющая собственный экзистенциальный опыт [8], просто существует в системе ассимилированных им самим смыслов и бытийных ценностей, и ребенок, развиваясь в пространстве со-бытия с ним, «дышит общим с ним смысловым воздухом». В результате ребенок может существовать в семантических пространствах разных матриц: «Человек умелый», «Человек учащийся», «Человек творческий», «Человек страдающий», «Человек виноватый», «Человек незаметный», «Человек отчужденный», «Человек неудовлетворенный», «Человек озлобленный» и т.д.

Современная ему эпоха и социокультурные хронотопы («текучая современность» [6]) позже внесут свои коррективы в сферу его смыслов, но пока он мал, родительская семантика формирует до конца не осознаваемый экзистенциальный фундамент под его дальнейшие выборы, личностные предпочтения и поведение. Отсюда же позже родится небезызвестное «чувство верного пути», сопровождающее смысложизненные выборы человека, трагическое, пассионарное или любое другое «чувство жизни» [8].

Родительский статус определит те «ядерные» характеристики субъективной онтологии, которые сама личность станет считать обязательными, необходимыми для самостановления и самопринятия («мое жизненное призвание — это...», «моя жизнь будет / должна быть такой...», «главное в моей жизни — это...», «все, что происходит в моей жизни, происходит потому...»). Стоит добавить, что речь идет не столько о системе ведущих мотивов или направленности личности, которые могут меняться с течением жизни, сколько о субъективных ответах личности на задаваемые самой себе вопросы «кто я есть?», «куда иду?» и пр. В конечном итоге смыслы — это и есть ответы на подобные вопросы, и именно на них личность опирается, определяя свою внутреннюю жизненную философию, личные принципы, символ веры, позицию «быть живым» / иметь «не-алиби в бытии», технологию производства субъективности в феномене «заботы о себе» и пр.

Экзистенциальным родительским статусом, каким бы он ни был, подчеркиваются приоритет, внеконкурентность, в каком-то плане даже предельность (в духе категорического императива) для личности определенных экзистенциальных ориентиров перед всеми остальными, возникающими ситуативно на определенных отрезках жизни. Тем не менее, потенциально подобным статусом могут наделяться не только значимые для человека люди, но и косвенно / ассоциативно связанные с ними идеи, события, поступки, повседневные привычки, жизненные стратегии.

Мы полагаем, что наделение родительских образов экзистенциальным статусом сверхзначимого Другого определяется, как минимум, следующими причинами.

1. Родитель — фактически, единственный, кто владеет личностной «предысторией» человека, поскольку знает (помнит) стартовые события его жизненного пути, среди прочего сформировавшие его таким, каким он осознает себя на текущий момент своего существования. Постепенно раскрывая их взрослеющему ребенку, родитель в той или иной степени осознанно закладывает фундамент будущего «Я» личности (этот тезис был заложен в аргументацию и технику анализа ранних детских воспоминаний А. Адлера [18]). Более того, во власти родителя сообщать или не сообщать ребенку конкретные факты его «предбиографии», тем самым задавая или отсекая соответствующие возможности и направления самоинтерпретации.

Этим своеобразным «знанием с пеленок» не располагает даже сам взрослеющий человек, а если и располагает, то лишь частично, поскольку часть собственной жизненной трансспективы оказывается для него уже нарратизированной родителем. Таким образом, впоследствии взрослый включает в собственное «Я» не только то, что знает и понимает о себе сам, но и уже интерпретированные и нарратизированные концепты его детства и отрочества, заданные родителями в их системе интерпретации. Это также делает родительскую фигуру сверхзначимой для становления личности: родитель всегда знает о человеке немного больше, чем кто-либо вообще, немного сверх того, что он сам о себе знает.

В детстве это создает эксклюзивные возможности для семейной социализации и для моделирования детской личности, а во взрослых возрастах обеспечивает, пусть и иллюзорно, некую гарантию целесообразности и истинности осуществляемого жизненного пути.

2. Родитель отбирает и адресует ребенку ранние семантические контенты и создает контексты развития. Родительские «настройки» во многом оказываются «встроенными» в сознание человека, потому что, хочет того человек, или нет, их совокупность передана ему через уже отобранный родителями круг чтения, через транслируемые аспекты семейной микрокультуры, заостряющие точки свершения определенных событий, подтверждающие необходимость определенных направленностей и пр. (ритуалы, праздники, семейные приметы и суеверия и пр.), через своеобразную интимность и откровенность отношений (родителям, а особенно матерям, доверяются внутренние сомнения, рассказываются сны и страхи, делаются признания и т.п.).

Все это происходит часто еще до того, как у человека появится собственное критическое отношение к чему-то или способность к самостоятельному отбору будущего содержания сознания. Находясь на уровне бессознательного, этот ранний контент определяет последующее поведение человека. Стоит добавить, что в родительской социализации усваиваются не только культурные образцы, находящиеся «в собственности» конкретной семьи (способы исполнения социальных ролей, установки, ценности, целеполагания и пр.), но и не менее значимые индивидуальные стилевые и поведенческие образцы, в широком смысле то, что демонстрируется родителями как нечто самобытное, единичное и что нравится им, когда оно воспроизводится ребенком. Последнее базируется на внутрисемейном чувстве «Мы» и выстраивает своеобразную «длящуюся (трансмиссионную) идентичность» — образ личности, характерный именно для данной семьи и культивируемый в ней («Отец был последний Дон Кихот, и я с детства такой же», «Мать в любом месте могла создать уют из ничего, и я, как она»).

Если взять эти отношения в более широком контексте, то ребенок за счет механизмов идентификации втягивает в собственную личность разные аспекты родительской индивидуальности, частично становится своим же «родителем» в плане самовосприятия, личных установок, мировоззренческих ориентиров и пр., поэтому по большей части он разделяет родительскую ментальность (даже если делает это вопреки родительским декларациям) и ориентируется на этого «встроенного», как всевидящий глаз, родителя в дальнейшей жизни («мама, это для тебя», «отец, ты мог бы мной гордиться», «спасибо, отец, я смог это только потому, что для тебя это было важным»).

3. Родительский образ является для человека особым инструментом самопознания, своеобразной возможностью увидеть собственный образ во временной метаперспективе и либо устремляться к нему, либо всячески уклоняться от него («Таким я стану / не буду, когда мне будет N лет», «Даже когда матери уже не будет, она продолжится во мне»). Это «отзеркаленное Я» нередко оказывается внутренним ядром-ориентиром в лиминальных ситуациях, в кризисах личного бытия, в условиях смысложизненных выборов, при смыслоутратах («А что бы сделал отец в этих обстоятельствах?», «А что бы мне на это сказала мать?»). Во всех этих случаях он выступает частью механизма «узревания себя», о котором говорил М. Фуко [23], элементом появления готовности к самореализации и самоизменению. И то, и другое традиционно предполагает раскрытие неких потенций человека, о которых он должен неким образом узнать. Но знание себя не дано человеку a priori, для этого нужен Другой, «который служит внешним обстоятельством или движущей силой: он организует ситуацию и задает направление деятельности становящегося субъектом» [3, с. 52].

В современных условиях «текучей реальности», игровых (поверхностных) идентичностей, распространения практик жизни в динамике постоянной смены идентичностей, непривязанности к кому-то или чему-то родительский образ как значимый Другой позволяет личности сохранить стабильное личностное ядро, избежать «непроживания себя», ощущения невыносимости жизни и противостоять страху смерти. Занимая особое место во внутренней картине мира, образ родителя не остается неизменным. По мере взросления, на наш взгляд, он подвергается следующим универсальным трансформациям:

1. он становится более обобщенным, интегральным: со временем из него уходят разнообразные конкретные характеристики, оставляя в сознании только константный комплекс из наиболее ярких приписываемых родителю черт; образ укрупняется, становится более «монументальным»;
2. из родительского образа частично уходят негативные оценочные характеристики: он становится очищенным от недостатков, обид, разочарований, неуспешности и пр.; это не значит, что повзрослевший ребенок воспринимает родительский образ некритично, скорее, наоборот: он готов больше простить родителю то, что осуждал и отвергал в подростковом или юношеском возрасте, добровольно идеализирует его, а нередко наделяет и теми положительными характеристиками, которые вообще не были присущи родителям;
3. родительский образ насыщается эмоциями: эти эмоции смешанные и порой амбивалентные — почитание и щемящая жалость, любовь и снисходительность, страх перед неминуемым уходом родителей и благодарность, злость и стыд за собственную несдержанность, желание сделать их жизнь лучше, сожаление, что мало узнавал и хотел слушать о них и их жизни, мыслях, переживаниях, нежность к их увядающему облику, старомодным манерам, словам, фактам биографии, личным привычкам и пр.; эта повышенная эмоциональность проистекает, по большей части, из страха перед смертью родителей, но одновременно ее порождает и распахивающаяся перед человеком перспектива собственного конца пути;
4. образ родителей обретает своеобразную многомерность: взрослый человек меняет масштаб отношения к родителю и видит его не просто как отца или мать, а в разных измерениях: как человека своего времени, сверстника определенного поколения, свидетеля конкретных событий определенной исторической эпохи; будучи вписанным в эти новые контексты, родитель видится более универсальной фигурой, иллюстрирующей отношение «Я-и-Мир», его поступки, достижения, ошибки представляются объяснимыми с заданных точек зрения, а свойственные его хронотопу отношения кажутся более понятными и даже единственно возможными, оправданными;
5. родительский образ частично начинает совмещаться с представлениями о самом себе в плане универсализации («Мне пятьдесят, а каким был отец в пятьдесят? О чем думал? Чего хотел? Что любил?»): родитель видится взрослому человеку как воплотитель универсальных гуманистических тенденций и человеческих модусов существования; способ, которым родитель проживает / прожил жизнь, мыслится как одна из возможных и верно найденных форм бытия в доставшихся родителям обстоятельствах; родитель вписывается не просто в череду предков, но в универсальный поток человеческого бытия;
6. одновременно образу родителя приписывается некоторая архаичность и архетипичность («Время было такое, все были такими»), и в этом плане родительский образ становится побудителем новых путей существования и самореализации. Э. Эриксон говорит о том, что по мере взросления появляется «новая, отличная от прежней, любовь к родителям», товарищеское, примыкающее отношение к ним, опирающееся на опыт, постигаемый по мере взросления и делающий ценными и уникальными близость с ними, с их образом жизни, привычками, мировоззрением и «иными занятиями прошлых лет в том виде, как они выражены в скромных результатах и простых словах былых времен и увлечений» [19, с. 376]. Он «узнает» себя в родителях.

Литература

1. Алексеева Е.Н. Развитие представлений о семье и образе родителя в системе детско-родительских отношений // Теория и практика общественного развития. 2012. №12. С. 173–176.
2. Антонова Н.В. Проблема личностной идентификации в интерпретации современного психоанализа, интеракционизма и когнитивной // Вопросы психологии. 1996. №1. С. 131–143.
3. Бабушкина Д.А. Понимание в структуре заботы о себе: обреченность на понимание // Философские и духовные проблемы науки и общества. Седьмая Санкт-Петербургская Ассамблея молодых ученых и специалистов. Междисциплинарный гуманитарный семинар / под общ. ред. А.В. Цыба, А.Ю. Азбеля. СПб: 2002. С. 51–57. URL: http://anthropology.ru/ru/texts/babushkina/under.html (дата обращения 15.2.2021).
4. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1986. 444 с.
5. Егорова А.П., Андросова М.И. Формирование образа семьи у детей дошкольного возраста // Научно-методический электронный журнал «Концепт». 2017. Т. 26. С. 32–37. URL: http://e-koncept.ru/2017/770704.htm (дата обращения: 10.2.2021).
6. Емелин В.А., Тхостов А.Ш. Соблазны и ловушки темпоральной идентичности // Вопросы философии. 2016. №8. С. 115–125.
7. Жижилева Л.И. Экзистенция и идентичность человека в современном мире // Вестник Омского государственного педагогического университета. Гуманитарные исследования. 2019. №3 (24). С. 22–26.
8. Касавина Н.А. Экзистенциальный опыт: отчаяние и надежда // Философские науки. 2016. № 10. С. 54–67.
9. Лаврухина И.М. Экзистенциальный статус современного человека — «Человек уходящий» // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2017. № 12-1 (86). С. 116–120.
10. Моисеева А.Ю. Квалиа-физикализм Дж. Перри как ответ на аргумент знания // Вестник Томского государственного университета. Философия. Социология. Политология. 2017. №40. С.67–80.
11. Писарева А.А. Значимость образа родителя в психологическом консультировании подростка // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. 2017. №1. С. 75–78.
12. Реан А.А. Отец и мать в сознании детей и подростков // Вестник Московского университета МВД России. 2017. №1. С. 204–209.
13. Родители и дети. Психология взаимоотношений / Под ред. Е.А. Савиновой, Е.О. Смирновой. М.: Когито-Центр, 2003. 230 с.
14. Сапогова Е.Е. Семейная микрокультура как ресурс развития личности // Семья и дети в современном мире. Том IV. Семья. Дети. Социум. Колл. монография / под ред. В.Л. Ситникова. СПб: Изд-во РГПУ им. А.И. Герцена, 2018. С. 420–428.
15. Сапогова Е.Е. Субъективная онтология и жизненный мир личности // Культурно-историческая психология. 2019. Т. 15. №1. С. 35–45.
16. Сапогова Е.Е. Экзистенциальная психология взрослости. М.: Смысл, 2013. 747 с.
17. Семья, брак и родительство в современной России / отв. ред. Т.В. Пушкарева, М.Н. Швецова, К.Б. Зуев. М.: Когито-Центр, 2014. 280 с.
18. Сидоренко Е.В. Терапия и тренинг в концепции Альфреда Адлера. СПб: Речь, 2002. 347 с.
19. Спиридонова С.Б. Образ другого в развитии самопознания.// Известия Саратовского университета. 2015. Т. 4. Выпуск 2 (14). С. 111–115.
20. Флоренская Т.А. Диалог в практической психологии. Наука о душе. М.: Владос, 2001. 208 с.
21. Фомичева Л.Ф. Образ родителей и представленность отношений с ними у подростков // Психологическая наука и образование. 2005. №3. С. 26–40.
22. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М.: АСТ, 2004. 736 с.
23. Фуко М. Герменевтика субъекта. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1981–1982 учебном году. М.: Наука, 2007. 677 с.
24. Шутценберг А.А. Синдром предков: трансгенерационные связи, семейные тайны, синдром годовщины, передача травм и практическое использование геносоциограммы. М.: Институт психотерапии, 2005. 256 с.
25. Эриксон Э. Детство и общество. СПб: Ленато, АСТ, Фонд «Университетская книга», 1996. 592 с.
26. Яковенко И.Г. Базовые идентичности и социокультурные основания их трансформации: факторы, тренды, сценарии // Мир психологии. 2004. №3. С. 28–37.
27. Tye M. Qualia // The Stanford Encyclopedia of Philosophy (Winter 2016 Edition). Edward N. Zalta (ed.) URL: https://plato.stanford.edu/archives/win2016/entries/qualia/ (дата обращения: 15.02.2021).

Источник: Сапогова Е.Е. Родитель как сверхзначимый Другой в смысловой системе взрослого человека // Психологические проблемы смысла жизни и акме: сборник материалов XXVI Международного симпозиума. М.: ПИ РАО, 2021. С. 25–32.

30 октября Елена Евгеньевна Сапогова, доктор психологических наук, профессор кафедры психологии образования Института педагогики и психологии Московского педагогического государственного университета, отмечает день рождения. «Психологическая газета» поздравляет Елену Евгеньевну и желает здоровья, радости, успехов и вдохновения!