Дети и война. Размышляет профессор А.Венгер

О том, как дети воспринимают войну, о возникающих личностных проблемах и о том, как с ним справиться, о детях-беженцах и информационной травматизации Александр Леонидович Венгер, доктор психологических наук, профессор кафедры психологии ГБОУ ВО МО «Университет «Дубна», главный специалист методического отдела ФГАУ «НМИЦ здоровья детей» Минздрава России, рассказал на канале «Амурские волны». Беседу вёл Роман Штыль-Битыньш. Публикуем интервью в сокращенном варианте.

— Дети, пережившие настоящую войну, играют в войнушку?

— Да, и в гораздо большей степени, чем дети, не переживавшие войну… Они играют в войнушку и часто разыгрывают трагические сцены, изображают разрушения. Когда ребенок пережил какую-то катастрофу, он потом многократно в игре её воспроизводит. Так же, как взрослые обычно многократно рассказывают про пережитое.

— С чем это связано?

— Человеку независимо от возраста крайне тяжело сдерживать все свои переживания внутри и он старается вынести их вовне. Это способ избавиться от этих переживаний или, по крайней мере, ослабить их интенсивность.

— Когда в фильмах показывают, что ребенок рисует какие-то жуткие вещи, это тот же механизм включился?

— Да, конечно, вы правы, не только игры, но и рисунки.

— Как обычно дети изображают в рисунках войну?

— Я бы не сказал, что есть какой-то стандартный вариант. Довольно часто это похоже на извержение вулкана: когда всё в огне и маленькие черные фигурки людей на этом огненном фоне. Бывает, что изображают то, что реально пережили. Понятно, что детский рисунок условный. Те, кто прятались в бомбоубежище, рисуют человека в прямоугольничке… если не знать, то и не подумаешь, что это бомбоубежище, но он-то имеет в виду именно это.

— Как дети воспринимают войну, как они её видят?

— Это очень зависит от возраста. До 2–3 лет почти никак. Если они были под обстрелами,они воспринимают пугающие звуки, грохот… их восприятие идет целиком через родителей. Если родители, прежде всего мама, не напугана или сдерживает страх, сосредоточившись на успокоении ребенка, гладит его, целует, то в значительной мере мимо него проходит война. Так же, как своим телом закрывают от пули или осколков, так же и психологически мать может своей психикой закрыть ребенка.

Дети постарше, после 4–5 лет, воспринимают войну, конечно, уже как то, что какие-то очень нехорошие люди хотят их убить. Но обычно до 6–7 лет дети еще не понимают необратимости смерти: что если умер, то это навсегда. С 7 лет дети уже понимают, что это другая страна, которая с нами воюет. То есть понимают уже примерно так, как взрослые, только пока не понимают реальность причин войны — это и большинство взрослых не очень-то понимает, — но дети не задаются самими этим вопросом.

— То есть это воспринимается как какая-то природная катастрофа?

— Именно так. Уже лет с 10 дети начинают по-взрослому понимать, что есть причины… хорошо развитый интеллектуально подросток лет в 12–13 уже не хуже взрослых понимает…

— Это понимание для подростков как-то облегчает восприятие войны или, наоборот, усложняет переживания?

— У подростков есть своя проблема, уже лет в 14–15–16, — проблема соответствия мужской роли. У нас в обществе полагается, чтобы мужчина мог справляться с ситуациями или, как минимум, со своими переживаниями. А тут и с ситуацией не может справиться подросток, и своими переживаниями не может управлять. И взрослый не может. Когда острый стресс, то свои собственные реакции кажутся себе самому непонятными, неожиданными. Но мальчикам-подросткам очень важно чувствовать себя «настоящими мужчинами», поэтому угнетает это их больше, чем взрослых.

— Какова разница восприятия войны, последствий войны у детей, переживших войну, и у беженцев?

— У тех, кто непосредственно находится под угрозой жизни, более острые состояния. Для них характерны грубые нарушения сна, ночные кошмары. Для беженцев характерны менее острые проявления, но тоже очень негативно влияющие на дальнейшее развитие личности. Это совершенно одинаково и у тех, и у других. Потому что теряется ощущение безопасности мира. Мы это называем «базовое доверие к миру», представление о том, что мир в целом — благоприятное, относительно безопасное место. Это представление исчезает.

Еще у подростков резко повышен риск возникновения зависимостей: наркозависимости, алкогольной — в этом отношении они мало отличаются от взрослых. Потому что состояние очень тяжелое, выражен эмоциональный дискомфорт, иногда депрессия, иногда острая тревога…

Даже у тех, кто не беженец, у кого вторичная травматизация, или иногда она называется «информационная травматизация», — у кого, например, родственники оказались в этой ситуации… Он ставит себя на их место, и эмоциональное состояние может быть аналогично тем, кто это реально переживал в собственном опыте.

— Считается, что у детей очень пластичная психика и это помогает им проще переживать последствия…

— Вы правы, так считалось до середины 1980-х годов. Но в последние десятилетия появилось много исследований о том, что это неверное представление. Да, детская психика очень пластична. Острые, непосредственные последствия экстремальной ситуации у них проходят значительно легче, чем у взрослых. Но стали проводиться исследования тех, кто в детстве перенес тяжелую психотравму: у очень многих из них серьезные личностные проблемы.

Остается представление о чрезвычайной опасности мира, представление о своем бессилии, образ «Я» у них искаженный: «От меня в жизни ничего не зависит». Пассивность, забитость.

— Это остается навсегда или можно избыть?

— В нашей области нет ничего такого, что всегда одинаково. Очень зависит от личности и от дальнейшей ситуации. Избыть можно, конечно. Оказывается психологическая помощь: у нас есть возможность перестроить и вернуть на нормальный путь развития. Если семья способна в дальнейшем обеспечить достаточно заботы, эмоциональную поддержку… Если в целом ситуация в семье после этого складывается достаточно благополучно, то вполне можно это преодолеть.

И здесь даже бОльшие сложности могут возникнуть с беженцами: поскольку у многих из них будут большие трудности с тем, чтобы адаптироваться в новой стране, если они не вернутся домой, в частности, если уже и дома нет…

— Какие трудности, кроме того, чтобы выучить новый язык и привыкнуть к новой культуре?

— Очень важно, какие сказки читали в детстве. То, что окружающие читали другие сказки, затрудняет с ними тесный контакт, затрудняет взаимопонимание. В чужой культуре непросто — есть термин «культурный шок»…

— Давайте поговорим про детей, для которых война – это сильный информационный фон, он живет в стране, которая войну ведет, но на чужой территории. Важно ли для него понимание правоты своей страны?

— Безусловно. Тогда как раз тех личностных изменений, про которые я говорил, скорее всего не будет. Но тут есть другой риск. Что вырастет человек с совершенно некритичным подходом к миру, полностью зависящий от того, что ему сказали… Конформный. Эмоционально ему будет, безусловно, легче. Если он уверен, что он на правой стороне.

— А если ребенок — в силу семьи, окружения — считает, что его страна неправильно поступает… Какие тут риски?

— Возникает конфликт между тем, что считает сама страна… Потому что не бывает так, что страна считала, что она воюет на неправой стороне, правда? Государство транслирует это через школу, через разного рода пропаганду… Если достаточно тесные и доброжелательные отношения в семье, то это проходит достаточно спокойно. Раз родители считают, что государство не право, то, значит, они выстраивают определенные барьеры между собой и государственной пропагандой. И этот барьер принимается и ребенком. А если при этом в семье не очень хороши детско-родительские отношения и внешняя, государственная идеология вполне сопоставима по степени воздействия или более сильна, чем родительская, тогда может быть чрезвычайно острый конфликт либо между родителями и ребенком, либо его внутренний конфликт.

— Чем это чревато?

— Чрезвычайной непоследовательностью в своей собственной жизни. Чтобы последовательно выстраивать свою жизнь, надо иметь достаточно цельное представление о себе, а если оно двойственное, то и человека с очень большой вероятностью будет бросать из стороны в сторону.

Это и в норме происходит в определенные возрастные моменты — но может протекать значительно острее и вне зависимости от возраста.

— Должен ли родитель говорить с ребенком о войне? И если нужно, то как это лучше это сделать?

— В зависимости от того, значимо ли это для родителя… Если значимо — то, конечно, говорить. А как говорить — зависит от возраста ребенка, уровня его понимания. Вообще все события, значимые для родителей, на мой взгляд, в доступной и упрощенной форме мы должны обсуждать с ребенком, иначе он не будет понимать состояние родителей.

— Как тогда это делать?

— Лучше всего дожидаться их вопросов. А они практически неизбежно будут, если эта тема значима для родителей. И на эти вопросы развернуто отвечать, стараясь передать свое отношение. Желательно без радикальных каких-то вещей, даже если сами родители настроены радикально. Потому что это может нарушить представление ребенка о мире в целом.

— Война и последствия войны могут повлиять на психику ребенка, это может перейти во взрослый возраст. А может ли это передаться дальше — детям, внукам?

— Да, психологические проблемы могут передаваться. Конечно, по наследству не в прямом смысле, с генами, а через воспитание. Скажем, жертвы Холокоста, у которых нарушенное представление о мире, передали очень многое своим детям. В Израиле идет работа со вторым и третьим поколениями. То есть дети жертв Холокоста получили это от своих родителей и передали своим детям.

У нас, пожалуй, это больше всего описано в связи с людьми, пережившими блокаду Ленинграда… У которых совершенно особенное отношение к еде, вплоть до того, что скапливаются корки под матрасом… У их детей зачастую тоже специфическое отношение к еде. Например, выбросить еду — преступление. И в третье поколение такие вещи тоже могут передаваться...