Отрывок из книги Елены Петровой «Травма. Материалы к авторскому семинару по работе с последствиями шоковой травмы и экстренных ситуаций»:
Часто в группах или индивидуальной терапии можно наблюдать странный феномен. Травматик сообщает о том, что он что-то переживает, но не испытывает достаточного доверия, чтобы сообщить об этом, или опасается, что его не поймут, или проявляет косвенные признаки раздражения на события группы. Это поведение похоже на демонстративное поведение, направленное на привлечение внимания, но имеет иную природу.
Частая реакция второго человека (или группы), который присутствует при этом, раздражение. Эта реакция определена системой, так как слушатель испытывает раздражение на говорящего, который отвергает его. Что делает обыкновенный человек, если собеседник его «отвергает»? Очевидно, нормальный человек обижается, или, наоборот, с увеличенным энтузиазмом старается найти «подход» к загадочной, таинственной душе собеседника. Или просто нормальный человек с негодованием отвергнет претензии собеседника на какую-то странность и особую позицию в коммуникации.
И на основе естественного раздражения рождается убийственная реплика, которую мне как-то пришлось слышать во время супервизии: «Мне неприятно, что ты удаляешься от меня, я хочу, чтобы ты пустил меня в свою внутреннюю жизнь». Это обращение по своей структуре повторяет ситуацию вторжения, и поэтому является дополнительным стрессом.
Конечно, остается естественный вопрос, а как ответить человеку, который сообщает тебе о том, что у него есть тайна, которая тебе не открывается. Как существовать рядом с тем, кто переживает себя чуждым? Как существовать рядом с тем, кто знает о себе, что в душе его действует взрывное устройство замедленного действия?
Социальное воспроизведение травмы. Травма и бытовая логика
Вот небольшой пример из жизни, который пришлось наблюдать примерно год назад. Кажется, этот пример дает впечатляющую иллюстрацию того, как современная русская культурная норма предписывает оказывать поддержку людям, которые пережили травмирующее событие. Водитель служебного автомобиля совершил аварию, в которой пострадали люди. Он не был виноват. Когда он приехал на свою базу (он работал на базе отдыха), с раной и с кровью на голове, его все заметили. Тем не менее, с ним не стали разговаривать о подробностях. Он ходит по базе отдыха, отчужденный, малознакомые люди предлагают ему выпить водки и успокаиваться. В итоге водитель взял лопату и стал копать траншею, которая была начата строителями. Присутствующие позитивно оценили его действия: «Хорошо, пусть он отвлечется, не надо с ним говорить, пусть он отвлечется. Если он будет разговаривать, то больше расстроится».
Физическая боль в теле («ломает», «смутно мне» «голова болит»), то, что гештальт-терапевт классифицирует как проявление ретрофлексии, будет оценена окружающими людьми как естественное свидетельство пережитого события, естественная реакция после события. Причем именно телесное страдание после травмирующей, фрустрирующей ситуации понимается окружающими как признак личностного значения события. «Тот, кто пережил это, не остался равнодушным». Но относительно того, каким образом субъект должен дальше обходится со своими чувствами, в каждой культурной традиции есть определенное предписание. Которое, с психоаналитической точки зрения, кажется нерациональным. Культура предлагает только один способ разрядки напряжения, а именно – физическая разрядка напряжения (слезы), отвлечься (алкоголь, сон) или физический (тяжелая работа). Культура категорически возражает против того чтобы с человеком разговаривали о событии ( "не трогай его, ему и без того тяжело, пусть отойдет!"). Иными словами, культурная традиция предлагает до-нарративный, инфантильный способ адаптации, включающий только ритуалы или опты физического переживания и бытия тела.
Рассказ о пережитом («расскажи, поделись, легче станет!»), который в научном смысле мы могли бы назвать обращением к нарративу не поддерживается культурной традицией. Объяснение этого феномена лежит в области культурной истории. Есть мнение, что после Второй мировой войны, в ситуации, в которой почти все семьи перенесли потерю, были условия для формирования поколения людей, перенесших психотравму и косвенно несущих в себе ПТСР. Этот эмоциональный фон стал хорошей предпосылкой для сублимации. Для того чтобы понимать свою жизнь как подвиг и, как ни странно, для активизации архаических механизмов социальной адаптации. «Человек должен трудиться. Если человек работает, он нормален, если жалуется на жизнь, он слабак».
На фоне алекситимии тонкость чувства легко приравнивалась (не различалась) к инфантильной манипуляции чувствами. И оценивалась негативно. Это явление затем воспроизводилось в малой форме в коммуникации родителей и детей. К детям стали обращаться в более «деловом» ключе, игнорируя чувства. Что становилось условием для травм нарциссических, для развития чувства отчуждения. Система постепенно потеряла способность словами сообщать о чувствах. Получилось даже боле бедно в плане коммуникации, чем в деревенской традиционной культуре. Для сравнения, в деревенской культуре не говорят о чувствах, но для снятия стресса есть ритуалы. И разделение жизни на жизнь дела и ритуалы вполне компенсирует отсутствие зоны «разговора по душам». В условиях современной городской культуры отсутствие нарративной традиции поддержки человека после стресса ведет к катастрофе.
Другая сложность лежит, как ни странно, в области мифов психологов-консультантов: «человек, перенесший фрустрацию, нуждается в поддержке». Это высказывание общеизвестно. Такое мнение является почти общим, но не всегда обсуждают, какой именно поддержке. Чаще всего психолог готов предложить клиенту эмпатию, которая требует психологической регрессии от собеседника. Но консультанты редко поддерживают другие формы контакта, которые были бы полезными клиенту для получения поддержки. Психолог-консультант легче может предложить эмпатию и собственные чувства человеку, пережившему фрустрирующее событие и реже готов присутствовать при рассказе и поддержать выражение агрессии, боли, протеста и недоумения, помочь разобраться в содержательно противоречивом и этически сложном эпизоде. К этому ведет традиция, механистически перенесенная из практики американских консультантов, которая предлагает что-то вроде «больше чувствуй и не думай».
Другой источник такого подхода, который ведет к игнорированию рассказа о эмоционально значимом событии - семейная традиция. Часто такая традиция на вид достаточно рациональна. «Какие у тебя могут быть проблемы? Ты сыта и одета», говорит мама дочке. Эмоциональный рассказ о событии понимается как растравливание, создающее неприятности. А согласно такой семейной мифологии, неприятные чувства ведут к потере эффективности (трудоспособности). Такая логика кажется буквально обломком деревенской культуры в сердце современной культуры. Как результат, человек остается один на один со своими чувствами, и старается избегать их.
Даже в ситуации терапии иногда начинает доминировать бытовая логика. Вот небольшая зарисовка из работы терапевта.
Клиент: «Мне страшно говорить об этом эпизоде».
Консультант: «Вам бы хотелось избавиться от своего страха и чувствовать себя комфортнее?».
В этой сценке логика консультанта основана на житейских представлениях. Он смешивает хорошее состояние и рассказ о событии травмирования, чтобы клиенту не было больно. «Хорошее самочувствие - это хорошо», «Только не волноваться!» - говорит бытовая логика. И этот подход приводит в перспективе к разрушительным последствиям для перенесшего травму человека.
Комментариев пока нет – Вы можете оставить первый
, чтобы комментировать