«Оставшееся время»

Начну с известной цитаты из Августина Аврелия, которая вполне может быть эпиграфом к статье:

«Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему — нет, не знаю. Настаиваю, однако, на том, что твёрдо знаю: если бы ничего не происходило, не было бы прошлого времени; если бы ничто не происходило, не было бы будущего времени; если бы ничего не было, не было бы настоящего времени. А как могут быть эти два времени, прошлое и будущее, когда прошлого уже нет, а будущего ещё нет? И если бы настоящее всегда оставалось настоящим и не уходило в прошлое, то это было бы уже не время, а вечность; настоящее оказывается временем только потому, что оно уходит в прошлое. Как же мы говорим, что оно есть, если причина его возникновения в том, что его не будет! Разве мы ошибаемся, сказав, что время существует только потому, что оно стремится исчезнуть?» (1).

Слова «время существует только потому, что оно стремится исчезнуть» долго звучали во мне, стали фигурой, которая, как магнит, притягивала к себе мысли, когда я думал о чём-то, что касалось времени, или когда я что-то читал, где речь шла о времени; мне хотелось их записать, запомнить, и у меня организовалось пространство в заметках на телефоне и на компьютере, а потом появился файл, который я для себя назвал палитрой. И позже я стал переносить фрагменты с этой палитры, пытаясь определить для них место в тексте. Палитра предполагает что-то живописное, некую картину. Я когда-то читал об одном питерском художнике, который рассказывал следующим образом, как он пишет картины: «Я сначала ищу, что красить, потом ищу, на чём красить, потом сажусь между этими двумя и сплю!» Может, не совсем так быстро и не так последовательно — много дней и ночей прошло между собиранием того, что я хочу сказать, и появлением связного текста, но принцип для меня оказался в чём-то схожим.

Участница семинара как-то спросила: «Почему терапевтическая сессия длится 50 минут?» Замечательный вопрос. Сколько времени на самом деле длится сессия? Представим себе человека, с которым вы встречаетесь, скажем, раз в неделю. Он или она должны спланировать этот свой день таким образом, чтобы приехать на встречу к назначенному часу. Вот этот человек перед вашим кабинетом. Наступает момент, когда он или она заходит в кабинет — всё это тоже время, когда какая-то часть работы происходит. Даже если вы встречаетесь онлайн, всё равно этому человеку требуется какое-то специально посвящённое будущей встрече время до времени, которое, возможно, нам в наших рассуждениях тоже следует учитывать. То же самое относится к терапевту или консультанту. Вы ведь тоже приходите на встречу, это тоже какой-то процесс во времени.

Мы сейчас подошли уже к этим 50 минутам, хотя на самом деле сессия не обязательно должна длиться столько времени. Есть терапевты, которые предпочитают работать 60 минут, у кого-то сессия длится 1,5 часа. Это неважно. Важно то, что границы сессии оговариваются заранее, так что терапевтическая сессия — это всегда оставшееся время, и это принципиально важно. Сессию можно рассматривать как некое темпоральное устройство, такую машину времени, с самого начала продвигающегося к своему концу, где у нас всегда есть только оставшееся время, движущееся к своему концу. Потому что терапевтическая сессия — это жизнь, а жизнь — это всегда оставшееся время, хотя это не всегда так заметно, как может быть заметно на сессии.

Французский поэт Поль Клодель заметил: «Время — это средство, дарованное всему, что будет бытием, чтобы больше не быть».

Это довольно банальная мысль: всё имеет свой конец, всё когда-нибудь заканчивается. Но вот что делает эту мысль экзистенциальной — это осознание неизбежности конечности. «Экзистенциальным является то, что мы вынуждены проживать свою жизнь, всё время зная, осознавая, что она конечна. Протекание жизни под неизменным знаком её неизбежной конечности и делает эту данность экзистенциальной», — говорит Римантас Кочюнас (2).

Бытие в оставшемся времени — это наша человеческая ситуация. Всё наше бытие с самого рождения протекает именно в оставшемся времени нашей жизни. Планируем ли мы свой рабочий день, свой отпуск или взятие ипотеки — мы всегда упираемся в границы своих временных возможностей. То есть время становится для нас проблемой.

Это тема всеохватна, и у меня нет иллюзий относительно моих возможностей её раскрытия, но какими-то мыслями, связанными с нею, какими-то своими ассоциациями и смежными с темой времени вопросами я хочу поделиться. Мне придётся балансировать между двумя понятиями времени: временем как объектом знания и временем как условием нашего бытия. Последнее неизбежно будет отсылать нас к опыту, который каждый из нас переживает лично. «Именно там, — пишет Мерло-Понти, — мы видим, как будущее проскальзывает в настоящее и прошлое. Эти три измерения не даны нам в дискретных актах… всё это "есть тут", как задняя стена дома, фасад которого я вижу, или как фон за фигурой (3)». И раз всё это «есть тут», нет смысла пытаться разрушать это единство, скорее, имеет смысл исследовать, как время являет нам себя.

У британского писателя Кадзуо Исигуро есть роман, который называется «Остаток дня». Возможно, вы его читали или же смотрели фильм под тем же названием с Энтони Хопкинсом в главной роли. Это история о дворецком, полностью посвятившем свою жизнь профессиональному служению. На самом деле эта книга ставит перед читателем важные вопросы: кому и чему мы служим; как мы совершаем жизненные выборы; какие последствия эти выборы несут с собой для нас, для других, для мира? Жизнь английского дворецкого, насколько нам известно из книг, подчинена огромному количеству правил и ограничений. Тем не менее, герою романа приходится делать выбор: следовать ли традиционным правилам, голосу совести или зову сердца. Никакие ограничения не могут нас освободить от выбора, мы принуждены к выбору самим своим существованием, в частности, тем, что жизнь клонится к закату, и у нас всегда есть лишь «остаток дня». Приведу в пример героя известного фильма «День сурка». Повторение одного и того же дня снова и снова превращает жизнь главного героя в ад, потому что исчезает это самое «оставшееся время». Каждый следующий день вновь и вновь повторяет предыдущий, и кажется, что герою здесь ничего другого не остаётся, кроме как плыть по течению, постепенно сходя с ума. И только когда он осознаёт, что, несмотря ни на что, у него остаётся возможность выбирать, как прожить этот сегодняшний день, когда он начинает вести себя как человек, принимающий ответственность здесь и сейчас за свои поступки — всё меняется. Так и у всех нас. Как бы нам ни казалось, что жизненная ситуация загоняет нас в угол, какими бы ограничивающими ни были правила, заставляющие нас подчиняться им — у нас всё равно есть выбор. По крайней мере, у нас есть выбор, как внутренне к этому относиться.

Всегда ли у нас есть выбор? Эрнесто Спинелли считает, что не всегда: «Существуют условия бытия, в которых возможность для выбора вообще не представлена. Среди таких условий — прежде всего, наша "вброшенность". Никому из нас не был предоставлен выбор, существовать ему или нет. Скорее, мы все были "вброшены" в бытие. И точно так же никому не будет предоставлен выбор конкретного, если и не заранее предуготовленного момента, когда он будет "выброшен" из бытия, когда мы прекратим своё человеческое существование. Помимо этого, мы также "вброшены" в конкретное тело, конкретное время, культуру, набор господствующих представлений, нравов, взглядов и мнений. Всё это тоже находится вне зоны нашего выбора, как и бесконечное число стимулов или событий, которые нам подбрасывает мир, и на которые нам приходится откликаться. Таким образом, те возможности выбора, которые у нас есть, всегда находятся внутри определённых "вброшенных" условий, чьё наличие мы не можем ни выбирать, ни контролировать» (4).

В то же время история предлагает нам много случаев, когда, невзирая на «вброшенные» условия, которые «мы не можем ни выбирать, ни контролировать», на нас, тем не менее, возлагается ответственность за несовершённые нами выборы. Приведу цитату из романа Нобелевского лауреата Джона Кутзее «Дневник плохого года»: «Случай не уникальный даже для нашего времени. Молодые немцы протестуют: "На наших руках нет крови, так почему на нас смотрят как на расистов и убийц?". Ответ: "Потому что вы имеете несчастье быть внуками своих дедов; потому что на вас лежит печать проклятья"» (5). Это лишь один из примеров, когда мы несём ответственность за «вброшенные» условия, которые мы не выбирали. Или скажем иначе, когда мы оказываемся несвободны от ответственности за выборы, которые сами не совершали. Или даже так можно сказать: учитывая нашу фундаментальную взаимосвязанность, нам с большим или меньшим постоянством приходится отвечать за выборы, которые мы сами не делали. Так что высказывание Ж.-П. Сартра о том, что мы — это наш выбор, хочется дополнить и не наш выбор тоже.

Здесь как нельзя более уместно звучит мысль Ортега-и Гассета: «Я — это я и мои обстоятельства». Выбирал я их или нет, но они — мои.

Как выглядит время? В одной из книг израильского писателя Меира Шалева есть эпизод, где мальчик по имени Зейде просит свою мать купить ему наручные часы. Вот что она ему отвечает:

— Тебе не нужны специальные часы, Зейде. Посмотри, сколько часов есть в мире.

Она показала на тень эвкалипта, которая своей длиной, направлением и прохладой говорила: «Девять утра»; на красные листики граната, которые говорили: «Середина марта»; на зуб, который качался у меня во рту и говорил: «Шесть лет»; и на маленькие морщинки в углу её глаз, которые разбегались с криками: «Сорок!»

— Видишь, Зейде, вот так ты весь внутри времени. А если у тебя будут часы, ты всегда будешь только рядом с ним (6)».

Не правда ли, трогательный отрывок? И вот интересно, что время и предметы в окружающем пространстве в этом отрывке неразрывно связаны: тень эвкалипта, листики граната, качающийся зуб и морщинки у глаз… Время здесь можно определить, внимательно посмотрев по сторонам.

Из Древней Греции до нас дошла связь времени с движением: «в одну реку нельзя войти дважды», «всё течёт, всё изменяется». То есть движение — мера времени. Михаил Ямпольский пишет, что древнегреческий философ Плотин, рассуждая о времени, заметил: «…время не есть движение ни в том случае, если взять все движения, ни в том случае, если сделать из всех одно, ни в том случае, если это одно определённое движение, ибо каждое из этих движений — во времени…». Согласно Плотину, «… душа не находится «во вре мени», а «порождает» время, <…> душа временит время». «Плотин был первым, кто ввёл глагол «временить» (khronoum), которому, как известно, было суждено большое будущее (7)». Идея временения была подхвачена Хайдеггером, который ушёл от понимания времени как текущем сквозь нас потоке и пришёл к совершенно новому пониманию: «Временение не означает никакого «друг-за-другом»… Настающее не позже, чем бывшесть, и эта последняя не раньше, чем актуальность (8) ».

Таким образом, у Хайдеггера временность неподвижна, потому что в ней нет следования «друг-за-другом». «Это чисто ритмическая структура сплетения, которая каким-то загадочным образом производит ощущение и потока, и движения, то есть последовательности или следования «друг-за-другом». Оно возникает в результате нашей открытости миру и попытки внести в него понимание (9)». Таким образом, пространственные метафоры, метафоры, связанные с движением, течением, используемые для описания времени, как раз связаны с попытками внести это понимание. Например, время для меня сейчас представляется не столько линией, сколько водоворотом, таким замесом, из которого на поверхность выныривают различные аспекты жизни. Может быть, потому что цикличность времени всегда перед глазами: она в переменах погоды, в восходе и заходе солнца, приливах и отливах, в смене времён года. Цикличность, ритмичность… Порой мне кажется, что темпоральная структура терапевтической сессии родственна темпоральной структуре стихотворения. Иногда можно явственно ощутить возвратно-поступательное движение сессии, обращённое одновременно вперёд и назад, вибрацию, пульсацию, посредством которой трансформируется хронологическая последовательность гомогенного линейного времени, периодическое подытоживание создаёт дополнительную структурную ткань…

Я сейчас в Турции, часто езжу к развалинам древних городов и поражаюсь тому, как в одном и том же месте можно увидеть ликийские саркофаги, развалины греческих храмов и римских театров. Меня поражает эта одновременность явления прямо перед тобой разных культур, разных эпох, которые смешиваются и выступают наружу в удивительном ансамбле. Я вспоминаю о работе Зигмунда Фрейда «Недовольство культурой (10)», где он утверждает, что сохранение прошлого в душевной жизни есть, скорее, правило, а не исключение, что в душевной жизни ничто, раз возникнув, не уничтожается, не исчезает и в определённых условиях может вновь всплыть на поверхность. Он разворачивает свои рассуждения на примере истории Вечного города, Рима, кратко описывает её стадии и далее продолжает: «Сделаем теперь фантастическое предположение, будто Рим — не место жительства, а наделённое психикой существо — со столь же долгим и богатым прошлым, в котором ничто, раз возникнув, не исчезало, а самые последние стадии развития сосуществуют со всеми прежними. В случае Рима это означало бы, что по-прежнему возносились бы ввысь императорский дворец на Палатине и Septimontium Септимия Севера, а карнизы замка Ангела украшались теми же прекрасными статуями, как и до нашествия готов, и т. д. Больше того: на месте Палаццо Каффарелли — который, однако, не был бы при этом снесён — по-прежнему стоял бы храм Юпитера Капитолийского, причём не только в своём позднейшем облике, каким его видели в императорском Риме, но и в первоначальном облике, с этрусскими формами, украшенном терракото выми антефиксами. Там, где ныне стоит Колизей, можно было бы восхищаться и исчезнувшим Domus Aurea Нерона; на площади Пантеона мы обнаружили бы не только сохранённый для нас Пантеон Адриан — на том же месте находилась бы и первоначальная постройка Агриппы. На одном и том же основании стояли бы церковь Maria Sopra Minervaи древний храм, на месте которого она была построена. И при небольшом изменении угла зрения появлялось бы то одно, то другое здание».

Мне кажется, что в этом удивительном фрагменте, этом «фантастическом предположении» содержится предложение по-новому взглянуть на время, представить время не линейным образом, так, как если нет следования «друг-за-другом», как если всё дано вместе, сразу. Время здесь свёрнуто, словно луковица. Возможно, для археолога (или для того, кто имеет глаз археолога) такой способ смотрения не кажется таким уж «фантастическим».

Я использую понятие терапевтической всенаходимости (11). Говоря о терапевтической всенаходимости, я имею в виду открытость терапевта всем моментам бытия клиента — пространственной, временной, ценностной и смысловой всенаходимости. Здесь размыкаются границы времени, и любое жизненное событие обретает доступность для исследования и установления новых отношений. Человек предстаёт именно в этот данный момент своей жизни со всеми переживаниями именно данного момента своей жизни, и в то же время его жизнь проступает как многоструйный неповторимый поток, в который вплетены многие события и отношения прошлого и настоящего, которые в то же время словно отстранены на миг, позволяя человеку вынырнуть из потока и показаться в своей потенциальности.

Думаю, с чем бы это ещё сравнить, — и мне на память приходит промокашка. У поэта и философа Аркадия Драгомощенко была метафора поэзии как промокашки, сразу снимающей отпечаток со всего листа, не обязанной следовать за синтаксическим разворачиванием текста. Идея всенаходимости в терапии — тоже своего рода принцип промокашки, здесь тоже нет следования за линейным разворачиваем процесса. Это как фотография, позволяющая получить синхронный опыт мира. Мира отношений.

Иногда мне кажется, что время существует для того, чтобы мы могли застать себя в разные моменты нашей жизни прямо сейчас.

У итальянского философа Джорджио Агамбена есть книга «Оставшееся время» (12). Она являет собой философские комментарии к «Посланию к Римлянам» апостола Павла. В своих комментариях Агамбен сосредотачивается на исследовании понятия мессианического времени, то есть времени, оставшегося до прихода мессии, времени сжатого. Поэтому книга и называется «Оставшееся время». Агамбен, в свою очередь, ссылается на книгу лингвиста Гюстава Гийома «Время и глагол», написанную в первой половине ХХ века. Согласно Гийому, человеческий ум обладает опытом времени, но не его представлением (нам гораздо проще представить перед собой стол или тарелку супа, чем, например, два года), и поэтому, чтобы представить себе время, человек вынужден обращаться к конструкциям пространственного типа. Гийом называет это пред ставление «время-образом». Недостаток этого конструирования в том, что оно предъявляет нам всегда уже готовое, сконструированное время (поток, реку, нить, линию, цикл или какие-то более сложные пространственные конструкции и т. п.), но не показывает время, затрачиваемое нами на сам акт его конструирования. А на любое конструирование уходит какое-то время. В этом содержится неожиданная отсылка к Плотину, утверждавшему, что время не есть движение, потому что любое движение осуществляется во времени. Гийом, словно повторяя Плотина, утверждает, что время не есть конструкция, потому что любая конструкция — во времени. Но он развивает мысль дальше: раз на конструирование речевого акта уходит время, значит, описание времени в речевом акте предполагает некую задержку. Мы не будем погружаться в лингвистику, но просто отметим эту интересную точку зрения: чтобы представить опыт времени, нужно потратить время, требующееся на его формулирование в акте высказывания, причём это затрачиваемое на формулирование время (Гийом назвал его «оперативным временем») от нас ускользает, нам самим никогда не удаётся его ухватить. Потому что, если мы захотим его описать, нам потребуется для этого новое «оперативное время». И так далее. То есть нам доступно не всё время, а то, которое у нас остаётся за вычетом «оперативного». Мы обычно это не замечаем, но когда начинаем учить новый язык, когда попадаем внутрь нового языка, пытаемся строить на нём фразы, то начинаем «тормозить», и такие задержки становятся вполне ощутимыми.

Много позже Гийома российский музыкант и философ Михаил Аркадьев описал подобный феномен в книге «Лингвистическая катастрофа» (13). Не буду подробно вдаваться в детали оригинальной теории, которую развивает Аркадьев, упомяну лишь один момент. Аркадьев утверждает, что речевая задержка («лингвистическая задержка») навязана человеку самой природой речевой деятельности, которая тормозит инстинктивные реакции (по сравнению с реакциями у животных), разворачивает человека внутрь самого себя и делает человеческую ситуацию в прямом смысле проблематичной, ставя человека перед свободой выбора, пусть даже помимо его собственного желания и непосредственного понимания, что, в свою очередь, предполагает рефлексию и способность сомневаться.

В 2018 году в Новой Голландии в Санкт-Петербурге проходил международный книжный фестиваль интеллектуальной литературы «Ревизия» под девизом «Искусство сомневаться». В аннотации к фестивалю его создатели писали: «Только благодаря сомнению в том, что знакомо и, как кажется, неизменно — человек создаёт и изобретает новые формы, способы взаимодействия, устанавливает другой порядок вещей». То есть сомнение — это не просто способ совладания с неопределённостью бытия. Сомнение есть принцип, осуществляемый через дестабилизацию, расшатывание и ревизию уже установленных смысловых структур. В сомнении «место готового <…> смысла занимает «смысл-в-самостановлении» <…>, который ещё не установился, а находится лишь в процессе рождения» (14).

Ревизия — означает пересмотр. Пересмотр предполагает постановку привычного под вопрос, а следовательно, предполагает сомнения, неуверенность, растерянность, потерянность… На первый взгляд, это парадоксально. Вроде бы мы должны стремиться к новым знаниям, к определённости, а не к сомнению, разве мы не должны стремиться к пониманию? Однако только через сомнения, через незнание, не-понимание нам может открыться что-то новое.

Для экзистенциального терапевта это условие не-понимания, не-знания — принципиально. Сошлюсь на Эрнесто Спинелли, который описывает позицию экзистенциального терапевта как терапевтическое не-ведение (Карл Ясперс задолго до Спинелли говорил о позиции не-знания). Это позиция открытости терапевта тому, как клиент проявляет себя, рассказывает о себе в том виде, в каком клиент решает это представить. Отношение не-знания или не-ведения задаёт контекст терапевтическим отношениям. И здесь сомнение — часть процесса. А значит, нам нужно развивать способность быть в неопределённости, вытерпливать неопределённость, потому что нетерпимость к неопределённости, к двусмысленности может быть патогенной.

Сомнения — первый шаг как со стороны клиента, так и со стороны терапевта. Например, когда мы задаём вопросы (Сартр говорил: «Вопрос есть сомнение»).

В терапевтической работе (я говорю о работе экзистенциального терапевта, но не только) оказывается невозможным прикрываться техниками и «безопасностью», которую техники мне предлагают. Моя терапевтическая позиция требует отказа от этого. Выбор моих действий должен опираться на что-то иное. И в этом содержится вопрос: как я, на что я как человек опираюсь в своих выборах? Как я могу исследовать это? Возможно, приходится просеивать свои выборы сквозь со-мнения/со-знание/со-весть. Нетрудно заметить, что эти слова несут на себе печать диалогичности. Причём это касается не только русского языка. Сомнение — это поиск смысла. Сомнение — это всегда диалог. Просто потому, что оно со мнение, обращено ли оно к самому себе или к другому. И ещё: со мнения — это всегда время во времени. Тайм-аут. Своего рода «оперативное время».

Диалог предполагает неожиданное, предполагает удивление. Мартин Бубер говорил, что настоящий диалог похож на игру в шахматы — ты не можешь заранее знать хода партнера, с которым ты играешь. Поэтому ты в сомнении, ты ищешь, ты открыт неизвестному, неожиданному. Тебе приходится выйти за рамки привычного.

Каким-то образом поэты всегда это знали и умели расшатывать привычные представления, в том числе — привычные представления о времени. Вот фрагмент из «Четырех квартетов» Т.С. Элиота:

Настоящее и прошедшее,

Вероятно, наступят в будущем,

Как будущее наступало в прошедшем.

Если время всегда настоящее,

Значит, время не отпускает.

Мой американский друг и коллега Гэри Уайтэд прислал мне стихотворение, которое он написал 20 лет назад и которое называется Remembering Haystacks или, в переводе на русский, — «Воспоминание о стогах сена». Оно начинается так:

The haystacks I saw before I was four feet

Tall, still there, and big. I love them.

Вот моя попытка перевода этих строчек:

Стога, что я видел до того, как вырос до четырёх футов,

всё ещё здесь, огромные. Люблю их.

Для меня это стихотворение явилось настоящим подарком, иллюстрацией того, что прошлое не где-то там, далеко, что оно присутствует прямо здесь, в настоящем. Стога сена, которые я видел когда-то давно, не просто «всё ещё здесь, огромные», и моя любовь к ним — здесь! Когда я поделился этим с Гэри — мы с ним говорили по зуму — он был тронут до слёз, так как до этого он не обращал на это внимания. Я тогда подумал об отличии того, что с нами происходит, когда мы вынимаем что-то из себя, обнаруживаем что-то сокровенное, и когда мы оказываемся в роли слушателя или читателя, в роли свидетеля. И какую роль играет слушающий, читающий послание. У поэта Михаила Квливидзе есть строчка: «Поэма написана в утро прочтения» (15). Возможно, он имел в виду именно это: кто-то должен прочитать, услышать, чтобы слова обрели жизнь.

А что, если нет одного прошлого? Раз уж мы коснулись поэзии, мне вспоминается стихотворение Анны Ахматовой «Есть три эпохи у воспоминаний». Что, если прошлых много? Что, если прошлое не остаётся в прошлом? Что, если у прошлого есть будущее? Не одно будущее — как-то проще представить. Проще представить, что у нас есть не одно будущее, а вот прошлое… Французский философ Эммануэль Левинас говорил, что будущее не то, что схватывается, а то, что сваливается на нас и завладевает нами. Но разве прошлое не может свалиться на нас и завладеть нами? Или, говорят, что будущее застает нас врасплох. Но разве прошлое не может за стать нас врасплох? Что, если у нас не одно настоящее? Вот мы говорим про «здесь-и-сейчас». Что, если у нас есть не одно «здесь-и-сейчас»? Что, если есть много «здесь-и-сейчас»? Что, если привнести эти вопросы в терапевтическую практику и задавать их себе? Вот взгляните: «Так много есть утренних зорь, которые ещё не пылали…» Что, если руководствоваться этой ригведовской/ницшеанской мыслью?

Нам гораздо легче представить множественность предметов, чем множественность времени. У тебя твои вещи, у меня мои вещи, при этом мы — со-временники, «живём в одно время». Звучит привычно. Вот мы сидим в одной комнате, я пришёл сюда пешком, ты приехал на метро, и вот мы вместе «здесь и сейчас». И мы легко до пускаем, что видим мир по-разному, но при этом каким-то удиви тельным образом — одновременно. Как будто «вместе» — равно «одновременно». Но что такое это «одновременно»? Мы опираемся на внешнее. Но разве время — внешнее?

«Здесь и сейчас», «здесь и сейчас», «здесь и сейчас»… Люди так не живут. Так живут часы. Они-то как раз всегда «здесь и сейчас». «Время — деньги». «Час работы стоит…»

Время продаётся и покупается. Как вещь. Но время не вещь. И это не пустое философствование. Из этих размышлений вытекают вполне практические задачи, поскольку из того, что мы оказались с нашим пациентом в одной комнате, вовсе не следует, что мы с ним в одном времени, в так называемом «здесь и сейчас». Нам прежде всего нужно синхронизироваться, научиться попадать в такт, нащупать резонанс. Возможно, для этого нужно осваивать такие категории, как ритм, тональность, мелодия сессии. Объединяет их то, что их можно услышать.

В середине XVII века английский врач, философ и писатель cэр Томас Браун (1605-1681) издал книгу Religio Medici («Религия врача»). Размышления тридцатилетнего врача посвящены тому, что можно было бы условно назвать анатомией души. В своё время эта книга была очень популярна и выдержала много изданий ещё при жизни автора. Прозой Брауна восхищались не только его современники, но и Джеймс Джойс, Эдгар По, Елена Блаватская, Винфрид Георг Зебальд, Хорхе Луис Борхес и многие другие. Недавно новое издание книги «Религия врача» выпустило издательство New York Book Review. Вот небольшой отрывок из этой книги:

«Я уверен и полностью убеждён, хотя не рискнул бы поклясться собственным спасением, <…> что существует такой город, как Константинополь. Поклясться в этом было бы для меня своего рода клятвопреступлением, ибо я не имею свидетельства от собственных чувств, чтобы утвердиться в этой истине. <…> То, что стало причиной моего избрания, я считаю также причиной моего спасения — милость и благоволение Божие, бывшие прежде меня и основания мира. «Прежде нежели был Авраам, Я есмь» — говорит Христос, но в некотором смысле будет справедливо, если я скажу это и о себе, ибо я существовал не только до себя, но и до Адама — в Идее Бога и в декрете того Собора, что пребывает от вечности. И в этом смысле я говорю: мир был прежде творения и завершился прежде, чем начался; так и я был мёртв прежде, чем жил, хотя моя могила — Англия, место моей смерти — Рай, и Ева потеряла меня прежде, чем зачала Каина».

Совершенно поразительна свобода, с которой cэр Томас Браун осмысливает время. Как сказал один мой друг и коллега, когда я прочёл ему этот фрагмент: «Это прямо какая-то квантовая физика!» И правда, удивительно. Идея всенаходимости здесь усилена до парадоксальности. Вспомните мысль Хайдеггера о том, что нет «никакого "друг-за-другом" <…>. Настающее не позже, чем бывшесть, и эта последняя не раньше, чем актуальность». Парадоксальность здесь усиливается этим поворотом в тексте: он не может поклясться своим спасением в том, что существует такой город, как Константинополь, потому что у него нет свидетельства собственных органов чувств (такое — эпохе!), но утверждает с уверенностью, что «…я существовал не только до себя, но и до Адама — в Идее Бога и в декрете того Собора, что пребывает от вечности. И в этом смысле я говорю: был прежде творения и завершился прежде, чем начался; так и я был мёртв прежде, чем жил, хотя моя могила — Англия, место моей смерти — Рай, и Ева потеряла меня прежде, чем зачала Каина». И вот эта мысль перед нами, выраженная так страстно уже в первой половине XVII века! Надо ли упоминать, что книга эта была запрещена папским указом вскоре после того, как увидела свет? Так что можно сказать, что эти идеи были высказаны прежде своего времени. Интересная, кстати, мысль: «идеи, высказанные до своего времени». Фраза эта предполагает, что идеи могут жить до своего времени. В книге Брауна я нашёл ещё одну поразительно «прежде временную» мысль: «не существует отдельного человека, потому что каждый человек — это Микрокосм, несущий в себе весь мир». Вот так могла пониматься идея фундаментальной взаимосвязанности в первой половине XVII века.

Возможно, люди могут жить до своего времени? Помимо всего прочего, эти мысли звучат вдохновляющим, поддерживающим образом, словно бы говоря: «Успокойся! Ты в вечности!» Английская философ Джилиан Роуз, умиравшая от рака в 1995 году, говорила, что любит читать этот отрывок из Religio Medici, когда ей становится слишком страшно думать о своей скорой смерти, о том, что она может умереть до своего времени. Также она размышляла над строчками стихотворения Руми из «Дивана Шамса Тебризи». Напомню, что Шамс Тебризи — это персидский мистик, суфий, философ, живший на рубеже XII—XIII веков. Он был чрезвычайно важным человеком для Руми, близким другом и духовным наставником, оказавшим огромное влияние на его мировоззрение. Когда внезапно Шамс исчез, для Руми эта утрата стала огромным потрясением. Вот одно из стихотворений, посвященных Шамсу:

I was on that day when the Names were not,

Nor any sign of existence endowed with name.

By me Names and Named were brought Into view

On the day when there was not 'I' and 'We'.

For a sign, the tip of the Beloved's curl became a centre of revelation;

As yet the tip of that fair curl was not.

Cross and Christians, from end to end,

I surveyed; He was not on the Cross.

I went to the idol-temple, to the ancient pagoda;

No trace was visible there.

I went to the mountains of Herat and Candahar;

I looked; He was not in that hill-and-dale.

(Reynold Nicholson trans.) (16)

Я попытаюсь пересказать английский перевод этого стихотворения с персидского, сделанный известным переводчиком Руми профессором Рейнольдом Никольсоном:

Я был в тот день, когда Имён ещё не было,

Ни знаков, ни названий, дарованных бытию, не было.

Через меня Имена и Именуемые появились на свет

В день, когда не звучало ни «Я», ни «Мы».

Знамением стал кончик локона Возлюбленного — осью откровения;

Но тогда и локона того не существовало.

Я обошёл кресты, общины христиан, от края до края —

Его не было на Кресте.

Я вошёл в капище идолов, в древнюю пагоду —

Но не нашёл и следа Его.

Взошёл на горы Герат и Кандагар, вгляделся

Но Его не было на холмах и в долинах.

Если в отрывке из Religio Medici Томаса Брауна вечное «Я» слишком настойчиво о себе заявляет и от него для спасения не требуется никаких усилий, оно уже там — в Раю, то в стихотворении Руми вечное «Я» растворяется в дне, «когда не звучало ни «Я» ни «Мы»», и полным откровением является абсолютная потеря Шамса Тебризи (возлюбленного друга, учителя). Обретение и потеря оказываются слиты воедино, и повторяющиеся отрицания («не было», «ни знаков, ни названий», «не было», «не звучало», «не существовало», «не нашёл», «не было») выводят к человеческой и божественной трансцендентности, но всё равно — к вечности. Вечности не в смысле «бесконечного времени», а в смысле — за пределы времени, вовне. В этой трансценденции, в этом выходе за пределы времени продолжает жить любовь. Собственно, это и есть её царство. Царство любви выше, чем вершины Кандагара, шире, чем равнины, и не ограничивается, не умещается в какой-то определённой вере. Кончик локона возлюбленного становится осью откровения. Здесь можно вспомнить другую строчку Руми, призывающую к трансценденции: «за гранью понятий о ложном и праведном есть поле. Встретимся там» (17).

В развитие темы трансценденции, «выхода за пределы», приведу здесь отрывок из «Сонетов к Орфею» Райнера Мария Рильке. В декабре 1994 года, за несколько месяцев до смерти, этим стихотворением Джилиан Роуз закончила свою последнюю лекцию. Она говорила, что «может умереть до своего времени». В этих словах «я могу умереть до своего времени» — она имела в виду не время, оставшееся до конца отведённого срока жизни, а время до того момента, когда я пойму, что умираю и осуществлю работу умирания так, как мне это нужно. Так, как это мне нужно! Джилиан Роуз воспользовалась этим временем для написания книг «Рай» (Paradiso) и «Работа любви» (Love’s Work). Не правда ли, необычные названия для философских произведений? Я хочу предварить стихотворение Рильке мыслью о том, что человеку открыта поразительная возможность: он может заглядывать в будущее, где ему не суждено быть.

Будь впереди всех расставаний,

как будто бы они уже прошли,

словно минувшая зима.

Ведь среди зим

есть бесконечная одна,

что,

пере-

зимовав,

придётся сердцу пережить.

Всегда будь мёртвым в Эвридике

и с пением восходи,

и в отношение чистое

хвалу верни.

И здесь, среди исчезновений,

в Царстве Конца,

звенящим будь стеклом,

что звонко

уже успело раз-

бить-

ся.

Живи, одновременно знай Небытие,

ту бесконечную причину

всех твоих искренних вибраций,

чтоб совершенно их исполнить

на сей раз.

К использованным,

равно

как и к бесчувственным,

немым богатствам

природы полной,

невыразимое число,

добавь себя,

ликующего,

и разрушь весь счёт. (18)

Я обращаюсь к поэзии, к художественной литературе, поскольку вслед за Габриэлем Марселем считаю, что с феноменологической точки зрения «поэтическое схватывание имеет все гражданские права в мире познания» (19). Потому что искусство — это особая человеческая практика, где каждое слово поэта или писателя, каждый мазок кисти художника призывают нас смотреть на мир по-новому, осознать мир по-новому, так, как до них мы на мир не смотрели и мир не видели, и без них были бы неспособны увидеть. В этом смысле благодаря им мы обретаем новое зрение. И здесь наши призвания сближаются.

В завершение я хочу коснуться небольшого фрагмента романа Марселя Пруста «В поисках утраченного времени», где Пруст говорит о работе писателя. Эти слова мне кажутся справедливыми и в отношении психотерапевтической работы:

«Час — это не просто час, это сосуд, наполненный запахами, звуками, планами, атмосферой. То, что мы называем реальностью, это некая связь между ощущениями и воспоминаниями, которые в одно и то же время окружают нас, связь, отринувшая простое синематографическое видение».

То есть мир, являющий нам себя в этот самый час — это всегда комбинация видимого, слышимого, обоняемого, осязаемого нами и того опыта, который в нас пробуждается в ответ. И Пруст ищет связь между ощущениями и воспоминаниями, чтобы, уловив её, соединить их в одной фразе, в одной метафоре. Он продолжает: «Эта связь может быть вовсе неинтересной, вещи примитивными, а стиль убогим, но не будь этого, не было бы ничего вообще». Терапевты поймут меня, если я в этом контексте сравню работу терапевта с работой швеи, сшивающей края расходящейся ткани. Но давайте вернёмся к Прусту:

«Видимое по структуре не может быть приписано самому последнему ощущению <…>, значит, время не есть время этого момента и последовательности таких моментов. <…> Если бы реальность заключалась именно в <…> клочках жизненного опыта, более или менее идентичных для каждого из нас, потому что когда мы говорим: плохая погода, война, стоянка экипажей, освещённый ресторан, цветущий сад — всем понятно, о чём идёт речь; если бы реальность заключалась только в этом, достаточно было бы чего-то вроде синематографической съёмки этих вещей <…>. Но разве реальность в этом? Пытаясь проанализировать, что именно происходит в то мгновение, когда некая вещь производит на нас некое впечатление <…>, я осознавал, что эту главную, единственно настоящую книгу крупному писателю не придётся сочинять в прямом смысле этого слова, потому что она существует уже в каждом из нас, он должен просто перевести её. Долг и задача писателя сродни долгу и задаче переводчика» (20).

Когда я читаю эти фразы, вслушиваюсь в прустовские мысли, меня не покидает ощущение, что он говорит это нам, терапевтам, консультантам. Словно слова, что «час — это не просто час», он пишет нам, чтобы мы об этом никогда не забывали. «Час — это не просто час». Чтобы мы не забывали, что время отличается многомерностью, что время — это синтез, а не какой-то фиксированный настоящий момент и не последовательность фиксированных на стоящих моментов.

(1) Августин Аврелий. Исповедь. Москва: Республика, 1992. С. 167

(2) Кочюнас Р. О смерти. EXISTENTIA: психология и психотерапия. 2024(17). С. 161.

(3) Мерло-Понти. Феноменология восприятия. Москва: Ювента. Наука, 1999. С. 526-527.

(4) Spinelli E. (2015) Practising Existential Therapy. The Relational World. SAGE. P. 45.

(5) Coetzee J. M. (2008) Diary of a Bad Year.: Penguin Books. USA. P. 50.

(6) Цит. по: Бадхен А. Лирическая философия психотерапии. Москва: Когито-центр, 2014. С. 127.

(7) Ямпольский М. Без будущего. Культура и время. СПб.: Порядок слов, 2018. С. 64, 65.

(8) Хайдеггер М. Бытие и время. Москва: Академический проект, 2015. С. 350.

(9) Ямпольский М. Без будущего. Культура и время. СПб.: Порядок слов, 2018. С. 66.

(10) Фрейд З. Недовольство культурой. Цит. по: https://www.rulit.me/books/nedovolstvo-kulturoj-read-6799-2.html (просмотр 08.05.2025).

(11) Бадхен А. Лирическая философия психотерапии. Москва: Когито-центр, 2014. С. 156.

(12) Агамбен Д. Оставшееся время. Москва: НЛО, 2018. С. 89.

(13) Аркадьев М. Лингвистическая катастрофа. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2013. С. 24.

(14) Ямпольская, А.В. Феноменологическая редукция как прием. Вопросы философии 2017. № 2. С. 157. Цит. по: https://publications.hse.ru/pubs/share/folder/7w02c2zgpr/192959059.pdf (просмотр 05.05.2025).

(15) Квливидзе М. Избранная лирика. Москва: «Молодая гвардия», 1967. С. 9.

(16) Цит. по: Rose G. (1996). Mourning Becomes the Law: Philosophy and Representation. Cambridge University Press. P. 127.

(17) Перевод Леонида Тираспольского. См.: https://abhidharma.ru/A/Iclam/Cufizm/0004.pdf (просмотр 25.04.2025).

(18) Перевод Ольги Слободкиной. См.: https://lit.lib.ru/s/slobodkina_o/sonet13parttwodoc.shtml (просмотр 25.04.2025).

(19) Марсель Г. Опыт конкретной философии. Москва: Республика, 2004. С. 66.

(20) Пруст М. В поисках утраченного времени. Полное издание в 2-х томах. Москва: Альфа-книга, 2009. Т. 2. С. 1094-1095

Литература

1. Августин Аврелий. Исповедь. Москва: Республика, 1993. С. 167.
2. Агамбен Д. Оставшееся время. Москва: НЛО, 2018. С. 89.
3. Аркадьев М. Лингвистическая катастрофа. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2013. С. 24.
4. Бадхен А. Лирическая философия психотерапии. Москва: Когито-центр, 2014. С. 127, 161.
5. Квливидзе М. Избранная лирика. Москва: «Молодая гвардия», 1967. С. 9.
6. Кочюнас Р. О смерти. Existentia: психология и психотерапия, 17/2024. С. 161.
7. Марсель Г. Опыт конкретной философии. Москва: Республика, 2004. С. 66.
8. Пруст М. В поисках утраченного времени. Полное издание в 2-х томах. Москва: Альфа-книга, 2009. Т. 2. С. 1094-1095.
9. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. Москва: Ювента. Наука, 1999. С. 526-527.
10. Фрейд З. Недовольство культурой. Цит. по: https://www.rulit.me/books/nedovolstvo-kulturoj-read-6799-2.html (просмотр 08.05.2025).
11. Ямпольская, А.В. Феноменологическая редукция как прием. Вопросы философии. 2017. № 2. С. 157. Цит. по: https://publications.hse.ru/pubs/share/folder/7w02c2zgpr/192959059.pdf (просмотр 05.05.2025).
12. Ямпольский М. Без будущего. Культура и время. СПб.: Порядок слов, 2018. С. 66. 13. Coetzee J. M. (2008) Diary of a Bad Year.: Penguin Books. USA. P& 50.
13. Spinelli E. (2015). Practising Existential Therapy. The Relational World. SAGE. P. 45.
14. Rose G. (1996). Mourning Becomes the Law: Philosophy and Representation. Cambridge University Press. P. 127.

Текст взят из журнала восточно-европейской ассоциации экзистенциальной терапии «Existentia: психология и психотерапия» (2025 год).

Источник: https://vk.com/@harmonyinstitute-ostavsheesya-vremya

Фото Владислава Андрюшина, сайт Гильдии психотерапии и тренинга