Нужны ли детям книги о смерти

Тема смерти в детских книгах — один из камней преткновения для родительского и педагогического сообщества. Зачем нужны такие книги? Это ведь страшно и непонятно. Смерть — не «детская» тема. Пусть дети радуются жизни. Пусть верят в «счастливый конец» и в то, что «добро всегда побеждает зло». Тема смерти несовместима с доброй детской книгой.

Но такая позиция — это всего лишь попытка взрослых заслониться от сложных реалий нашего существования. Человеческая культура рождается из осмысления смерти и живет в поисках ее преодоления. И как бы мы ни старались, невозможно вычистить тему смерти из классической детской литературы.

На сцену выкатывается гроб

Время от времени мне приходится участвовать в обсуждениях на тему «Культура гибнет» или «До чего мы докатились! Что стали сочинять для детей!». Недавно на одном из семинаров для московских библиотекарей я услышала такую историю. «Моя невестка, — гневно повествовала участница семинара, — повела ребенка в театр. В проверенный, казалось бы, — музыкальный театр Натальи Сац. Так там Чиполлино прямо на глазах у детей живьем посадили в костер — жариться. И он потом ковылял на своих обожженных культяпках! Думаете, на этом ужасы закончились? Во втором отделении на сцену выкатили настоящий гроб. Гроб — в детском спектакле! Это как можно назвать?!»

Слушательница рассчитывала, что я поддержу ее возмущение. Но я решила уточнить некоторые детали. Ведь если по сюжету кого-то из персонажей засовывали в очаг, то вряд ли это был Чиполлино. Скорее всего — Буратино. А если, вдобавок к «приключению с огнем», на сцене появился гроб, то это даже и не Буратино, а Пиноккио. И что тут поделаешь, если этот самый Пиноккио в сказке добрую часть сюжетного времени проводит на кладбище, у могилы Феи с голубыми волосами. Плачет там, раскаивается, очищается душой. И волосы у этой Феи совсем не случайно голубые: это знак ее изначальной причастности к «иному миру», откуда Пиноккио получает разные «сигналы».

Придумали Пиноккио и всю эту историю не сегодня, а в середине XIX века. И русская публика впервые познакомилась с ним в 1906 году, причем на страницах самого что ни на есть детского и морально-нравственного журнала «Задушевное слово». То есть к современным симптомам гибели культуры историю про деревянного мальчика никак нельзя отнести. И если ее сегодня решили инсценировать, то со стороны режиссера это вполне похвальное обращение к нетленной мировой классике.

Да и чем эпизод с появлением гроба на сцене театра Н. Сац отличается от классической постановки «Синей птицы» Метерлинка, где дети вообще бродят среди давно умерших родственников? И спокойно вспоминают, кто когда умер. Причем речь идет не только о бабушке и дедушке, но и о покойных младенцах.

Так может, проблема не в самом спектакле, а в ожиданиях зрителя? И не ребенка, а взрослого? Взрослый по каким-то причинам ждал чего-то другого, хотел чего-то другого, настраивался на другое. Но ведь ему вряд ли не сообщили название спектакля. Однако взрослый не стал «вдаваться в подробности» и выяснять, на основе какого произведения поставлен спектакль. И если он ожидал увидеть триумфальное шествие луковой революции (перепутал кого-то с чем-то), а ему показали довольно мучительный и даже мрачноватый путь обретения «человеческой формы», то это ведь проблема конкретного взрослого (конкретных взрослых), а не современной культуры в целом.

Тема смерти в русской и советской литературе, или Сбой в программе

Надо сказать, что гроб, возле которого предавался раскаянию Пиноккио, был далеко не первым литературным гробом, оказавшимся в круге детского русскоязычного чтения. (Как уже говорилось, сказка Карло Коллоди, переведенная на русский язык, увидела свет в 1906 году.) Первым все-таки был «гроб хрустальный в горе печальной», в котором устроил молодую царевну, отравившуюся яблоком, Александр Сергеевич Пушкин. Осмелится ли кто-нибудь бросить камень в этот гроб? Даже учитывая то обстоятельство, что королевич Елисей, по сути, целует труп? Ну, ладно, помягче: мертвую красавицу. Он же не знает, что царевна жива.

Вообще XIX век совсем иначе относился к смерти — в том числе и в произведениях, адресованных детям, — чем советская литература ХХ века. Великие писатели-классики (в первую очередь Лев Толстой) самым внимательным образом исследовали психологию предсмертного состояния отдельного человека, психологическую сторону умирания и отношения к чужой смерти. Причем не только в таких произведениях, как «Смерть Ивана Ильича» или «Три смерти», но и, к примеру, в «азбучной» истории «Лев и собачка», которая с гениальной прямотой сообщает ребенку: «Любовь и смерть всегда вдвоем». Вообще соприкосновение со смертью в классических произведениях XIX века из круга детского чтения оказывается формирующим, «душеобразующим» переживанием. Разве не это главная тема «Гуттаперчевого мальчика»? Или «Детей подземелья»?

Но в той великой литературе тема соприкосновения со смертью и размышления о смерти органично вырастали из христианского мировоззрения. Эта тема не противоречила теме жизни и даже радостной жизни — она ее дополняла и делала более глубокой. Неслучайно «Дети подземелья» заканчиваются описанием «досуга на кладбище»: рассказчик повествует, как они с сестрой ходят на могилу девочки из «подземелья» и предаются там светлым мечтаниям и размышлениям.

Советская детская литература к теме смерти относилась совсем иначе. Она признавала лишь разговор о героической смерти, о смерти «во имя…» (во имя победы пролетарской революции или во имя советского государства). Героическая смерть оказывалась чем-то вроде награды, к которому, парадоксальным образом, следовало даже стремиться — ибо ничего «прекраснее» представить нельзя. Все остальные «виды» смерти (смерть в мирное время и по старости) принадлежали частной человеческой жизни и поэтому считались не достойными разговора. Страх смерти (и любой другой страх) считался низким чувством. Его нельзя было обнаруживать, его нельзя было обсуждать. Его следовало скрывать и подавлять: «Я уколов не боюсь, если надо — уколюсь!» (Наверное, сегодня это звучит более чем двусмысленно, но это ведь цитата. Даже сосчитать не могу, сколько раз слышала эту задорную «юмористическую» песенку в детских передачах по радио.) Над тем, кто боится, следовало смеяться.

Сейчас мы, по-видимому, переживаем «сбой всех программ». С одной стороны, настаиваем на «воцерковлении» детей, с другой — возмущаемся по поводу книжек, которые связаны с темой смерти. И делаем это не по каким-то сложным основаниям, а только потому, что в нашем сознании ребенок и смерть несовместимы. При этом мы странным образом забываем, что главный церковный символ — распятие, изображающее страдальца в момент смерти.

Книга про это

Наверное каждый, кто воспитывает детей, сталкивался с детским вопросом: «А я умру?», с реакцией ребенка на смерть домашнего питомца или каких-то других животных. Мы сталкиваемся с детской растерянностью, приливом страха, непониманием происходящего — и почти никогда не можем найти нужных слов и убедительного объяснения.

Эта ситуация очень точно описана в книге Амели Фрид «А дедушка в костюме?».

У пятилетнего Бруно умирает дедушка, которого мальчик очень любил. Бруно оказывается свидетелем и участником похорон. В силу возраста он еще не может включиться в коллективную скорбь, к тому же все взрослые ведут себя по-разному и не очень «последовательно», с точки зрения ребенка. Смысл обрядовой стороны от него ускользает. Бруно отмечает «странности» в поведении взрослых. Он задает им вопрос: «Куда делся дедушка?» Ответ «умер» ничего не объясняет. А что такое «умер», каждый взрослый объясняет по-своему. Главное, от чего разрывается детское сознание, это от сообщения, что «дедушки больше нет». Маленький мальчик может согласиться лишь с тем, что дедушки нет «тут». Но как он может быть и «в земле», и «на небе» одновременно? Это все настолько не совпадает с привычным мироустройством, что вызывает потрясение. И вся книжка посвящена тому, как ребенок пытается встроить это переживание в свою жизнь, как он с ним сживается и как выстраивает новые отношения с дедушкой — с его образом.

По сути, «А дедушка в костюме?» — психологически точный дневник горевания. Горевание — это ведь тоже психологическое состояние, и, как любое состояние, оно изучается и описывается в науке. В первую очередь для того, чтобы можно было помогать людям, переживающим горе. И, как бы странно это ни звучало, у горевания есть свои закономерности. Человек, переживающий горе, проходит разные стадии: неверие в происходящее, попытку его отрицать; острый процесс неприятия, даже с обвинениями умершего («Как ты смел меня оставить?!»), смирение перед случившимся; выработка нового отношения к жизни (приходится отказываться от каких-то привычек, приучаться делать самостоятельно то, что раньше делал вместе с умершим); формирование нового образа ушедшего человека, — и т.д.

В пособиях для практических психологов все это описано, включая возможные действия психологов по отношению к переживающему горе человеку на каждом этапе горевания.

Но в детской художественной литературе подобного опыта не существовало. И книга Амели Фрид — своего рода открытие.

И естественно, эта книга у нас осталась за пределами внимания не только родителей, но и библиотекарей. Точнее, они ее отвергли: «Как смерть может быть единственным содержанием детской книжки?» Что приятного может быть в чтении такого произведения?

Так ведь чтение не всегда должно быть приятным. Чтение — это своего рода эксперимент над собой: сможешь ли ты «общаться» с данным автором? Сможешь ли «поддержать» затеянный им разговор? Поддержать своим вниманием.

Но нет. Гроб на «сцене» противоречит нашему образу счастливого безмятежного детства. Хотя этот образ очень мало соотносится с реальностью и существует исключительно у нас в голове. И тут ничего не поделаешь. Если взрослый сам не дозрел до разговора на эту сложную тему, нельзя принудить его к чтению. Его внутренний протест уничтожит всякий возможный эффект от общения с книгой.

Вопросы и ответы

Между тем, если вопросы и возникают, то касаются они не правомерности темы, а «места и времени»: когда, в каком возрасте и в каких обстоятельствах лучше читать эту книгу ребенку. Почему-то сразу кажется, что читать ее нужно именно вместе с ребенком, читать ему вслух: чтение ребенку вслух — это всегда разделенное переживание. А разделенное — значит переносимое.

Неправильно думать, что подобные книжки читаются «по случаю». Вот когда кто-нибудь у ребенка умрет, тогда и почитаем про смерть.

Все как раз наоборот. Книги, затрагивающие тему смерти, не являются «болеутоляющими». Это все равно что начинать закаливающие процедуры в момент тяжелой болезни. Закаляться надо в здоровом состоянии. А когда ребенок болен, требуется принципиально другое: покой, тепло, отсутствие напряжения, возможность отвлечься. Как рассказывала японская журналистка Кимико Матсуи, дети, пережившие трагедию, связанную с аварией на атомной электростанции Фукусима, если и читали что-то через некоторое время, то фэнтези — такие книги «уводили» от ужасных реалий и настоящих потерь.

Другое дело, если у ребенка возникает вопрос «А я умру?». Но тут тоже не все так просто.

Я думаю, многие из собственного детского опыта помнят, как впервые настигает этот вопрос, как он пронзает всего тебя: это, в некотором смысле, переворот мироощущения.

Когда я (мне кажется, лет в шесть) пришла с этим вопросом к своему отцу, он — как и следовало взрослому его поколения — разразился хохотом. Упал в кресло, накрылся газетой и долго-долго смеялся. А потом, так с собой до конца и не справившись, выдавил: «Да!»

— И что же будет? — я всеми силами старалась представить, как это может быть.

— Что будет?

— Что будет вместо меня? (Ну, и действительно: материя никуда не исчезает и не образуется вновь, а лишь переходит из одного состояния в другое.)

— Что будет? Цветочек вырастет.

Вы не представляете, как я успокоилась. Больше того, я испытала чувство, похожее на счастье. Цветочек, в который мне суждено превратиться, устроил меня совершенно. Он самым органичным образом встраивался в картинки мира, в котором из костей зарезанных коровушек произрастали волшебные яблоньки, разрезанного на куски Ивана-царевича можно было склеить живой водой, лягушка оказывалась царевной, — мира, где границы между человеком и остальным живым миром были весьма условными, а предметы и животные обладали способностью превращаться друг в друга. Я осмелюсь утверждать, что любой ребенок, даже если он растет в семье, исповедующей монотеистическую религию, проходит «языческую» стадию тождества с миром — как зародыш проходит стадию существа с жабрами. Об этом, в первую очередь, свидетельствует его отношение к игрушкам и его способность играть.

И на этой стадии, в этом возрасте он не нуждается в последовательно изложенной естественнонаучной теории умирания. Или, иначе, вопросы о смерти, которые задают дети четырех-шести лет, еще не требуют «полного» взрослого ответа. Мне так кажется.

Речь идет не о том, чтобы врать ребенку. Не нужно убеждать его в том, что кошка, которую задавила машина, где-нибудь «там» оживет. Но представление о том, что «материя никуда не исчезает и не появляется вновь, а только переходит из одного состояния в другое», по отношению к маленькому ребенку оказывается душеспасительным.

Это я к тому, что читать книгу Амели Фрид пятилетнему и даже шестилетнему малышу я бы не стала. Ценность этой книги — именно в ее психологизме.

Поэтому возможность ее адекватного прочтения, подразумевающего понимание, связана не только с вопросом «А я умру?» (который чаще всего возникает у пятилетних детей, но может возникнуть и раньше; развитие — штука сугубо индивидуальная), а еще и с опытом рефлексии. Хотя бы минимальной. С опытом фиксирования своих чувств и мыслей. А это предполагает уже некоторый уровень развитого критического мышления, умения «взглянуть на себя со стороны». Кроме того, здесь очень важнó умение ребенка переводить эмоциональный интерес в познавательную плоскость. Его что-то волнует, тревожит — и он начинает этим «интересоваться». (Некоторые страхи и проблемы, к примеру, побуждают детей интересоваться вымершими чудовищами. Но это не означает, что все они, когда вырастут, станут палеонтологами.)

Способность к рефлексии, умение «опознать» свои чувства и мысли начинает формироваться к началу школьного обучения (собственно, это важнейшие показатели школьной готовности).

Поэтому, видимо, знакомить детей с книгой про мальчика Бруно и его переживания можно после семи-восьми лет. Но эта книжка не утратит своей актуальности и для детей младшего подросткового возраста. Интересно ведь поговорить с ними и про горевание, и про личный опыт.

Тем более что в период раннего пубертата у детей случаются рецидивы, связанные с вопросом «А я умру?».

***

В определенный момент жизни ребенок «открывает» для себя смерть. Мы можем делать вид, что ничего об этом не знаем, что это нас не касается. Но это не отменяет проблемы. А говорить с детьми о смерти непросто. Прежде всего потому, что сами взрослые боятся такого разговора. Такой разговор заранее кажется тяжелым и даже страшным.

Но представим себе книги, в которых над смертью смеются. Скорее всего, реакция многих взрослых по отношению к таким книгам будет не менее резкой, чем к «страшным книгам». Но смех над смертью — вполне традиционное и испытанное оружие человечества в борьбе с этим исконным врагом. Так можно ли смеяться над смертью?

Смеялись над смертью еще в Средние века. Фольклор — и европейский, и русский — полон сюжетов, в которых дурят Смерть. Чаще всего это делает какой-нибудь много повидавший солдат. (Почему солдат — понятно: он с ней «встречался», он ее хорошо «знает», и слабые места ее знает.)

Смех над смертью в искусстве (в театре, в слове) — это способ преодолеть страх перед ней. В этом нет ничего нового.

Новое в том, как можно смеяться над смертью сегодня.

Вот, к примеру, «Книга о смерти» Перниллы Стальфельт. Возьмешь ее в руки — вроде бы очередная детская энциклопедия (если только можно представить себе энциклопедию, где «всё-всё-всё» — про смерть). Но это, конечно же, хитрый трюк. «Книга о смерти» Перниллы Стальфельт — никакая не энциклопедия, а изящная пародия на энциклопедию. Поначалу кажется, что автор берется за «объективное» описание явления, с исчерпывающим перечнем того, как это бывает и как это можно объяснить: мы задумываемся о смерти; смерть — это тайна; многие думают, что после смерти душа попадает к Богу (и Бог — именно так, с большой буквы)…

А потом вдруг раз — и крутой вираж: «Душа незаметно оставляет тело и легко улетает на небеса, которые находятся где-то за космосом. А там сидит Бог и поджидает всех, кто умер.

Быть может, Бог выглядит так… Или вот так… с бородой…» И дальше — рисованные фантазии на тему того, как люди превращаются в ангелов. В духе «наивного искусства».

После этого — новый вираж: чем является смерть для тех, кто не верит в Бога. Сначала — серьезно, а потом снова прикол.

Это и есть основной принцип устройства книги: сообщается некое утверждение, некий факт — совершенно серьезно, потом — тот же факт, но уже чуть менее серьезно, а затем — непременный срыв в «прикол»:

«Некоторые думают, что после смерти человек становится звездой на небе.

Или лосем…

А вдруг сосиской???»

«Когда мексиканцы приходят на могилы своих близких, они не грустят, а устраивают пикник…

Еще они всё украшают черепами из сахара…»

И т.д.

Что это? Триумф непочтительности?

Или это похоже на фольклорные сюжеты, когда Смерть обводили вокруг пальца, сажали в мешок, хитростью что-то у нее отнимали, без чего она не могла делать свои традиционные дела, или что-то у нее выторговывали — как на воскресном базаре?

И представим на минуточку эту книгу не саму по себе, а в руках подростка. Лет одиннадцати-двенадцати — то есть в том возрасте, когда его опять настигает «тот самый» вопрос, но только на новом витке развития.

Ведь ответить на вопрос «А я умру?» невозможно раз и навсегда. И он, как бездна, разверзается перед человеком, стоит только тому дожить до очередного возрастного кризиса. В это время что-то перестраивается внутри и снаружи человека, мир лишается привычных ориентиров, перестает быть устойчивым. И тут же возникает «А я умру?» со всем сопутствующим комплексом страхов. Но ответ на старый вопрос должен быть новым, отвечающим тем кардинальным изменениям, которые произошли в человеке. Ответ должен вписаться в новые отношения подростка с миром.

Перед лицом вопроса о смерти подросток уязвим так же, как маленький ребенок. Но если малыш может успокоиться цветочком, у подростка другой механизм «снятия» проблемы — смех.

Но хорошо, если подросток понимает, над чем он смеется и почему.

Конечно, приколизм — не единственный способ говорить с подростком о смерти. Можно вести с ним и серьезный разговор, как это делает Оскар Бренифье в книге «Что такое жизнь?». Вот это действительно энциклопедия, которая предлагает ребенку, подростку искать философское решение. Раз жизнь имеет границы, и вопрос о смерти не может не соседствовать с вопросами о жизни. Все философско-психологические книги Бренифье построены по принципу «предупреждения» вопросов, предлагая целый веер возможных ответов на эти вопросы. На вопрос «Почему мы умираем?» не может быть единственного ответа. И у самого вопроса много «разновидностей», и разные люди по разным причинам по-разному на них отвечают. Веер ответов создает ощущение полноты картины. Если хотите, полноты жизни.

В отличие от «Книги о смерти» Перниллы Стальфельт и «Что такое жизнь» Оскара Бренифье, книга «Самые добрые в мире» Ульфа Нильсона и Эвы Эриксон — не «энциклопедия» и не пародия на энциклопедию, а рассказ. Интересно рассказанная история.

Дети находят дохлого шмеля и хоронят его. Это занятие неожиданно оказывается увлекательным, и дети решают открыть свое собственное «похоронное бюро» для животных. Главная проблема — найти, кого хоронить.

Это «детское похоронное бюро» вызывает бурное негодование у апологетов «счастливого беззаботного детства» и яростные крики «до чего докатились!». Но вообще-то похоронный обряд играет в культуре важнейшую человекообразующую роль: по мнению антропологов, люди стали людьми, когда начали хоронить своих умерших.

А в книге, к тому же, подробнейшим образом описана так называемая «сюжетно-ролевая игра», о которой говорится в любом советском учебнике по психологии и педагогике. В играх детей старшего дошкольного и младшего школьного возраста отражается социальная реальность. Дети подражают увиденному, примериваются к различным социальным ролям и «отыгрывают» свои переживания. Игра — это язык, с помощью которого они пытаются осмыслить происходящее.

Играют ли дети в похороны? Безусловно. Мне, например, ситуация, описанная у Ульфа Нильсона и Эвы Эриксон, знакома до боли. В возрасте девяти лет я тоже входила в «похоронную команду» — правда, узкой специализации. Объектом наших «забот» стали птенцы, выпадающие по весне из гнезд. Деятельность была захватывающей.

Если собственный детский опыт не может служить для кого-то веским аргументом, то я приведу в пример свидетельство из книжечки «Дети-дошкольники о Ленине», изданной в 1924 году. В том самом 1924 году любимой игрой детей в московских детских садах стала игра в похороны Ленина. Дети устанавливали на табурете что-то похожее на гроб, выстраивались в очередь и шли мимо табурета. Ну, и каждый совершал у «гроба» какие-то движения, которые считал необходимыми. Сколько воспитатели ни старались переключить внимание своих воспитанников на что-то другое, дети возвращались к игре снова и снова. Видимо, очередь к гробу вождя оказалась для них самым сильным впечатлением последнего времени.

Если игра в похороны существует в детской жизни, почему она не может быть изображена в книжке? И сами похороны — реальность, и усвоение этой реальности специфически детскими средствами — тоже реальность.

В книге «Самые добрые в мире» это и описано — психологически точно и с тонким юмором. По ходу повествования герои дрейфуют от искренней жалости к погибшим животным на позиции «деловых людей». Их сложные чувства, связанные с серьезным и поначалу пугающим явлением «смерть», незаметно замещаются «предпринимательством» с легким оттенком ханжества.

При этом книга, как ни странно, оказывается жизнеутверждающей. Дети в ней — очень живые и не очень простые. Может, они сейчас, в данный момент, играют в похороны. Но главное их ощущение — полнота жизни, а главная забота — ее неутомимое исследование, даже если жизнь и является им в неожиданных своих проявлениях.

Вроде бы все понятно. И совсем не так страшно, как в книге Амели Фрид. И без очевидных провокационных приколов Перниллы Стальфельт. Может, эта книжка для дошкольников?

Думаю, нет. Препятствием для чтения этой книги в пять и даже шесть лет является ее главное достоинство — юмор. Мягкий и тонкий юмор, который образуется из контраста между «высокими намерениями» «сотрудников» похоронного бюро и их деловитой активностью по поиску покойников, которых «попадается совсем не так много, как они надеялись».

Юмор содержится в скрытых цитатах, в пародийных элементах (когда дети каждому червяку, которого хоронят, сочиняют «траурные стихотворные послания»), в стилистических перепадах.

Если читатель не чувствует юмора и не улыбается по ходу чтения, значит, главное от него ускользает. И получается, что книга «Самые добрые в мире» годится для уже искушенных читателей, с развитым чувством стиля и развитым чувством юмора. То есть для читателя не моложе восьми лет, а может и старше.

А в этом возрасте уже о разном можно поговорить.

В общем, тут все-таки важно не ошибиться с адресатом.

И не потому даже, что можно вдруг испугать пятилетнего ребенка книжкой о смерти. Скорее всего, он не испугается. Просто ему будет скучно: у него еще нет «органов», с помощью которых можно оценить главные достоинства описанных книг.

А книга не должна вызывать ни страх, ни скуку. Книга должна вызывать переносимое переживание. Ведь чтение — что-то вроде эмоционального тренинга и стимулятора мышления.

Поэтому для дошкольников — «Лев и собачка», «Булька», «Гуттаперчевый мальчик».

Ну, и «Сказка о мертвой царевне» — где ничего не понятно, но все очень красиво.

Источник: Папмамбук