О характере и религиозности Андрея Тимофеевича Болотова (1738–1833)

Предисловие

Тема нелёгкая для психотерапевтического постижения, но и практически важная сегодня. Особенно для ветеранов боевых действий с тягостными тревожно-депрессивными расстройствами, для ветеранов с инвалидностью, для переживающих, страдающих близких наших ветеранов. Быть может, занятия по этой теме, вместе с другими подобными занятиями, помогут творчески устроиться, применить себя в новой мирной жизни, обрести «мирный целительный адреналин», предупреждая злоупотребление алкоголем, а то и отчаянные пробы наркотиков.

В предполагаемых психотерапевтических занятиях особое место занимают беседы в группе творческого самовыражения о религиозности — насколько об этом возможно говорить в психотерапии. Присутствует в занятиях и война в осторожном (для пациентов с военными душевными травмами) художественно-историческом преломлении. По-своему присутствует (что очень важно!) история российской культуры и родная природа.

В энциклопедических и биографических словарях, других книгах отмечено, что небогатый дворянин А.Т. Болотов, проживший 95 лет, — основоположник агрономии (особенно — помологии (яблоневодства) в России, исследователь лекарственных и культурных растений, минералов, талантливый хозяйственник («экономист»). Притом всё это на русский лад. Лесовод, электротехник, незаурядный изобретатель сельскохозяйственных инструментов, живописец, драматург-воспитатель детей, «художественный инженер», метеоролог, философ, писатель тонких движений человеческого духа, живой изобразитель военных действий и русского быта своей поры [1, 2, 3, 4, 9, 10, 13, 15].

Полвека назад в Ленинской библиотеке (Москва) обнаружил в болотовском (первом в России «Хозяйственном журнале» («Экономический магазин»)) особенные психотерапевтические работы Болотова. Работы с началами российской терапии духовной культурой [5, с. 25–26].

Сосредоточимся, однако, на постижении характера и религиозности Болотова, как отмечено в названии материалов к занятиям. О характере узнаём, прежде всего, из книг главного одухотворённо-литературного произведения Болотова — его бесценных многолетних «Записок», изданных уже после его жизни. Живых воспоминаний, которые Болотов подробно, старательно записывал (в 1737–1796 гг.). Полное название четырёхтомных «Записок» — «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим и для своих потомков» [2, 15]. Важны также для нашего погружения в характер, религиозные переживания Болотова его впервые в наше время опубликованные работы «Письма о красотах натуры» и «Живописатель натуры или опыты сочинениям, относящимся до красоты натуры и увеселения себя оными» [3]. Редкую книгу с этими работами и воспитательными пьесами Болотова, к счастью, подарила мне когда-то клинический психолог Елена Александровна Добролюбова, автор первой российской клинико-психотерапевтической пьесы [12].

Зачем нам характер, религия Болотова? Или Болотова, как произносили в ту пору? Для того, чтобы — как и при встрече с другими характерами, душевными расстройствами, религиозными переживаниями, спаянными с ними, — сравнить себя с изучаемым незаурядным человеком. Есть ли с ним какое-то душевное, характерологическое созвучие? Какие-то грани созвучия? Чем отличаюсь от него? Что именно способствовало такому разнообразию способностей в характере Болотова? В чём состоит всё связывающий и открывающий ключ к этому разнообразию творящих добро интересов-способностей? Пока лишь нам ясно о Болотове, что память у него обширная, любознательность богатейшая и чувство душевного доброго порядка в его характере явно присутствует.

Правда, когда говорим о добре Болотова, его нравственности, возникают порою трудности. Он-де «крепостник», крестьян приказывал сечь за воровство. Да, добро (нравственность) — это любовь, созидание, творчество, красота. Зло (безнравственность) — разрушение, деструкция, агрессия. Но добро и зло больше-меньше перемешиваются в человеке. Мы говорим «человек нравственный», когда в нём по опыту нашей жизни с ним, известного о нём (а не только по установленным, узаконенным, правилам морали), несомненно, преобладает добро, человечность, забота о других, даже не родных ему людях. Преобладает доброта, совестливость. У человека малонравственного, безнравственного — преобладает эгоистичность, бессовестность, садистическая агрессивность, душевное равнодушие к бедам, трудностям людей. Чуткий человек это и без «морального (этического) закона» чувствует. Порою это преобладание зла нарушает этический кодекс общества, в котором живёт этот человек. Но это только порою — в зависимости от содержания принятых моральных законов данного общества. Даже человечный Болотов жил, как говорится, трудами крепостных крестьян, как великие, человечные древнегреческие философы жили трудами своих рабов. Иначе человечество не развивалось бы. Таковы уж закономерности развития человечества, в которых живёт своя грусть. Другое дело — Болотов был до поры до времени сердечен и добр с крестьянами. Человечному «крепостнику» тоже свойственно врождённое чувство вины перед человеком, которому жить тяжелее, хуже, чем ему.

В сравнении себя с человеком иного характера, с иной религиозностью (или её отсутствием) — нередко делается нам яснее и собственное отношение к Богу, к Вере, к нравственности — в разные и даже самые трудные времена.

I. Теперь, как возможно, коротко, жизненная дорога Болотова — современника Суворова, Екатерины Второй, Пугачёва, Карамзина, Пушкина, декабристов

В этой «жизненной дороге» тоже будут порою проглядывать характер и религиозность Болотова.

I.1. Детство («малолетство»).

Родился в родовом имении Дворяниново Алексинского уезда Тульской губернии. Отец и дед офицеры. Отец дослужился до полковника. Болотов писал о себе: «… я природы татарской!», «… нимало не стыжусь тем, ибо подобных мне между российскими дворянами очень много». «… первые наши предки были татары и выехали в Россию из Золотой Орды, сего славного в древности восточного и великого царства, владевшего некогда многие годы всем Российским государством». Это было «около времён царя Иоанна Васильевича или прежде за несколько времени». «А в сие время, как известно, многие татарские фамилии к нам выехали и, в здешних местах поселившись, приобщены были к российскому дворянству и натурализованы» («натурализованы» (от лат., франц.) — приняты в гражданство или подданство — М.Б.). И как будто бы «самые выезжие предки наши были знатной татарской и княжеской породы, да и здесь не служил никто из них низким чинам, но бывали всегда чиновными людьми и хаживали с царями на войну. Правда ли всё сие или нет, в том не ручаюсь; по крайней мере, то достоверно, что мы ныне наряду с прочими российскими дворянами и имеем все те же преимущества, какие они имеют» [15, c. 11–12].

Семья Болотовых путешествовала обычно вместе с полком отца, больше в Прибалтике. «По возвращении полка нашего из шведского похода отца «определили» производить перепись в Псковской провинции. Мальчик стал жить в доме «курляндского дворянина» у учёного-учителя, француза, постигать французский, «доучивать по-немецки» и учиться рисовать и географии. Отец «прислал мне только одного моего прежнего дядьку для одевания меня и раздевания». К одному происшествию с упомянутым «дядькой», любившим «испивать» и читавшим церковные книги, мы вернёмся, когда будем подробнее размышлять о характере Болотова. Все в доме «курляндского дворянина», кроме «дядьки», говорили только по-немецки. Любознательный мальчик быстро «научился сопрягать слова нечувствительно». «За тихое моё поведение, переимчивость и охоту к наукам меня скоро как учитель, так и все, полюбили». «Всему хорошему, что есть во мне, начало положилось тут, а сверх того имел я и ту пользу, что, живучи в таком порядочном доме, имел я первый случай узнать и получить понятие о жизни немецких дворян и полюбить оную» [15, с. 34–36]. Пояснение: Курляндия (Курземе) — историческая область на западе Латвии; в 13 в. захвачена немецкими рыцарями; в пору Болотова-мальчика это Курляндское герцогство [13].

Отец говорил сыну умирая: «Я оставляю тебя ребёнком и сиротою…» «Но что делать, — продолжал он, держа меня за руку, стоящего почти вне себя, — угодно так всемогущему богу. Его святая воля и буди!» «Старайся во всю жизнь твою и всего паче бояться, любить и почитать сего всемогущего бога и творца нашего и во всём на него полагаться». И вот вскоре в «необыкновенной тишине в доме» «принуждены были мне сказать, что его уже нет на свете. Я завыл тогда и зарыдал, облившись слезами» среди «множества офицеров» [15, с. 59–60].

Учение в Петербурге в доме «старика-генерала» с его детьми арифметике, геометрии, фортификации.

Потом, со временем, «дядька» сказал, что «есть из Москвы письмо, что матушка моя очень больна». «Сердце моё затрепеталось при сём слове и пронзилось власно (будто — М.Б.) как ножом». «Ах, Артамонушка, голубчик! — подхватил я скоро его слово. — Уж не скончалась ли она? скажи мне ради бога!» «Да, матушка переселилась в вечность». «Я стенал, рыдал и плакал и с целую четверть часа не мог сойти с места». «… худое ученье было уж в тот день; я и там несколько раз принимался плакать» [15, с. 74–75].

С 14 лет мальчик Болотов — опекаемый дядей сирота, «совершенный властелин над всем нашим имением и деревнями…» [15, с. 75].

I.2. Военная служба и служба в Петербурге.

Болотов участвовал квартирмейстером, ротным командиром в Семилетней войне (1756–1763). Об этой войне см.: 8, 9, 10, 13, 14, 15. В Семилетней войне сражались разные страны. В конце концов Великобритания победила Францию «в борьбе за колониальное и торговое первенство» [13]. Отечественный писатель, историк Валерий Николаевич Ганичев (1933–2018), написавший примечания и послесловие к составленному им последнему изданию «Записок» [2], отмечает о «молодом офицере Болотове» следующее. «От службы он не бегал, но и ретивости в исполнении нередко глупых и необъяснимых команд командиров у него тоже не было» [2, с. 542]. Россия воевала с Пруссией. В 1758 г. был взят Кенигсберг, главный город «Королевства Прусского», и Восточная Пруссия присоединена к России на правах области. Офицер Болотов увлечён тамошними, невиданными прежде, микроскопами с «божественной красотой», гармонией в капле воды, увлечён камерой-обскурой (предшественница фотографии), покупкою книг, небывалой библиотекой, в которой может брать книги и читать по-немецки, по-французски. Всё это — с неприятным для него удивлением в том, что «все почти наши офицеры» ушли в пьянство, бильярд, распутство и всякий день пытаются его самого тянуть туда же. Полагает даже, что мог бы поддаться «запутыванию меня в сети», но «сама судьба» спасла от этого, «отлучив от товарищей» [15, c. 199–201]. 4 года жил Болотов в Кенигсберге, изучая на досуге город, а главное, слушая лекции в Кенигсбергском университете и погружаясь в философские книги. Это было важнейшим, как он считает, для открывшегося углубления его религиозного мироощущения. Об этом — позднее [1, c. 201].

I.3. Болотов среди природы. Женитьба. Любимые занятия.

В 24 года (1762 г.) благодаря царскому указу «О вольности дворянства» Болотов с долгожданной радостью уезжает от ставшего тягостным гражданского служения после войны в Петербурге в деревню. Уезжает в родное родовое тульское Дворяниново — для размышляющей творческой жизни среди природы.

В 1764 г. 26-летний Болотов женится на 14-летней помещичьей дочери Александре Михайловне Кавериной, дальней родственнице, жившей неподалёку. Женится в надежде, что сможет молоденькую жену воспитать, сделать своим самым близким другом, которому всё можно про себя рассказать (хорошее, дурное) в «искреннейшем соучастии».

«…посреди комнаты стол с образом и хлебом и солью. За оный посадили меня и всех, ехавших со мною в церковь. По восстании из-за стола и по принесении последних молитв господу благословляем был я образом — вместо отца — дядею моим Матвеем Петровичем, а вместо матери — тёткою Матрёною Ивановною. Слеза, капнувшая из глаз моих, смочила тогда самую икону…» [1, с. 425].

«Я полюбил её (жену — М.Е.) с первого дня искреннею супружескою любовью, сколько ни старался …, ни приискивал и ни употреблял всё, что только мог, чем бы её забавить, увеселить и к себе теснее прилепить можно было, но успех имел в том очень малый». «… не примечал я также в ней ни малейшей склонности и охоты к читанию книг и ко всему, до наук относящемуся». И в саду «она смотрела на всё с равнодушием совершенным». «… утешался тем, что многое из того, чего искал и желал я в жене своей, находил я в моей тёще, в её матери, и чрез самое то не совсем лишался тех душевных удовольствий, каких получения домогался я чрез женитьбу». Поскольку «главнейшим» желанием женитьбы были «советы и утешения» в жизни, помогающие «носить бремя оной», то «всё сие … и нажил я в особе моей богоданной матери». И умна, и «всегда слушала меня с удовольствием», мог «предавать на апробацию её всё и всё». Любила сады, книги, «слушать других». «… получил я в ней такого товарища, какого желала наиболее душа моя». «… было кому чрез одобрение своё меня побуждать и поощрять к дальнейшим таким предприятиям» [15, с. 429–431]. А жена рожала детей, неплохо о них заботилась. Изучил её «истерическую болезнь», «невоздержание в пищах (sic)», «суетливый и заботливый её нрав и душевное беспокойство, всегдашнему ипохондрическому её сложению ей свойственное. (Латинское sic! (так!) указывает на важность данного места в тексте — М.Б.). Однако и она никогда не была больна слеглою болезнью» [15, с. 143]. Долгую (почти семидесятилетнюю) прожили вместе жизнь. На год пережила мужа. Родила 9 детей, но не все в младенчестве выжили. Как бывало в те времена. Видимо, Болотов постоянно, по-своему, травами и психотерапевтически, человечно помогал хронически душевно больной, отрешённой от жизни жене.

Уже после отставки и женитьбы в 1766 г. 28-летний Болотов едет по делам в Москву и там покупает «одну небольшую книжку», на которую взглянув «вмиг полюбил». Это была только изданная в Петербурге «первая часть Трудов нашего Экономического общества». «Начитавшийся уже довольно иностранных экономических сочинений», с «жадностью и вниманием» принялся он читать эту книгу, уже представляя, что и сам будет посылать в «Труды» свой опыт [15, с. 435, 519]. Его «охота к сельской экономии» «увеличилась вдвое» [15, с. 438]. Прежняя некоторая неудовлетворённость собственной жизнью рассеивалась. Оставалась ещё всё-таки тревожная религиозная суета-неуверенность в душе, о которой позднее.

С 1780 по 1789 гг. Болотов сам пишет, составляет содержание «Экономического магазина» (по-русски — «Хозяйственного журнала»). Издатель — российский просветитель Николай Иванович Новиков [13]. Полное, содержательное название журнала «Экономический магазин» в сегодняшнем написании следующее. «Экономический Магазин или Собрание всяких экономических известий, опытов, открытий, примечаний, наставлений, записок и советов, относящихся до земледелия, скотоводства, до садов и огородов, до лугов, лесов, прудов, разных продуктов, до деревенских строений, домашних лекарств, врачебных трав и до других всяких нужных и не бесполезных городским и деревенским жителям вещей в пользу российских домостроителей» [9, с. 93]. Сам Болотов считал себя «экономическим писателем» [10, с. 13].

Многое, очень многое о своих размышлениях, переживаниях, практических делах оставил он для потомков. Немало неизданного хранится в архивах в старательно переплетённых им рукописных книгах. Всю долгую жизнь среди природы Болотов писал, записывал свои размышления, переживания, разнообразные дела, большие и малые поступки. Летом для этого вставал в 4-м часу, зимой — в 6-м. Час спал после обеда, потом — хозяйство, работа руками, с самодельными приборами, рисование. В 5 часов чай в диванной, газеты, в 9 часов — спать. Вместе с этим бесплатно врачевал всех приходящих к нему народными средствами, началами терапии духовной культурой, путешествовал, читал в пути. Гостеприимен и со времён кенигсбергских балов охотник до изящных танцев. Играл на музыкальных инструментах. Единственный сын Павел, опора отцу в делах, изобразил Болотова в любимом кабинете среди книг, за письменным столом в 52 года [10, с. 7–12, 127]. Согласился за хорошую плату быть управителем «высоких» имений (имений Императорского двора) в Московской и Тульской губерниях (Киясовка, 1774; Богородицк, 1776). В Богородицке, сделавшись художественным инженером-самоучкой, Болотов создал живописный парк с фонтанами, каскадами-водопадами, гротами, пещерами (1784–1785). Не в заграничном, а в российском духе [1].

Напомню, что главное, как считается, уже несколько раз опубликованное произведение Болотова — это его «Записки» («Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков» (1787–1816)).

Почему этот весьма известный в России человек не публиковал своё самое сокровенное — при жизни? Думаю, прежде всего, по причине особенностей своего скромного характера.

Болотов умер в 1833 году и похоронен в селе Русятине на сельском кладбище в трёх верстах от Дворянинова. «Последняя заметка Болотова — она, как и самая первая, была посвящена садам — увидела свет в 1830 году» [10, с. 135].

Подходим, теперь с необходимыми подробностями, к особенностям характера, души, религиозности Болотова.

II. Особенности характера Болотова и его религиозности в разные времена при разных жизненных обстоятельствах

Исследователи старательно более постигали другие грани души Болотова. Мы обратимся к его характерологическим (личностным) и связанным с природой его души религиозным переживаниям. Не просто к его стремлению заниматься хозяйством, наукой, искусством, записывать свои мысли, житейские и религиозные переживания. Не только, не просто отметим его обстоятельность, чувствительность-сентиментальность и, быть может, некоторую даже наивность («не от мира сего»), сдержанную строгость, застенчивость, доброту и т.д. А поговорим глубже. Как всё это и многое другое кристаллизуется в рисунок характера. Поразмышляем, как именно обнаруживалась в его душе личностно-характерологическая (неповторимо-повторимая) особенность. То есть особенность (к примеру, психастеническая или аутистическая), в чём-то повторимая сообразно повторимому рисунку характера у других психастеников, аутистов, но одновременно и личностно вечно, всегда неповторимая.

Вот наказывает Болотов в Киясовке мужика (злостного вора).

«… увидели двух человек, ворующих муку с мельницы, но захватили с мукою только одного, а другой ускользнул, и не можно было за темнотою и признать его». Не выдаёт мужик сотоварища. « И как … вывел он меня (пойманный — М.Б.) совсем уже из терпения, то, боясь, чтоб бездельника сего непомерным сечением не умертвить, вздумал я испытать над ним особое средство. Я велел скрутить ему руки и ноги, и бросив в натопленную жарко баню, накормить его насильно поболе самою солёною рыбой и, приставив строгой к нему караул, не велел давать ему ни для чего пить, а морить его до тех пор жаждою, покуда он не скажет истины, и сие только в состоянии было его пронять. Он не мог никак перенесть нестерпимой жажды и объявил нам наконец истинного вора, бывшего с ним в сотовариществе» [15, с. 503–505].

Подумаем-почувствуем: в чём здесь болотовское характерологическое (повторимое — как и у других психастеников или аутистов и т.д.) и в чём состоит личностное (неповторимое никогда и нигде)?

II.1. Детство.

Итак, сосредоточимся на переживаниях (детских и взрослых), о которых рассказывает сам Болотов.

Десятилетним мальчиком почему-то ужасно боялся праздничной пальбы из пушек». Завидев из кареты «моих злодеев пушек и канониров подле них с курящимися фитилями», незаметно убежал из кареты «в опущенное с моей стороны окно», встревожив перепугавшихся за него взрослых. Побежал «напрорез сквозь весь лагерь и даже за обоз и до тех пор неоглядкою как стрела летел, покуда только бежать мог и покуда не остановило меня болото, в которое вбежал я по кочкам по колено» [15, с. 44]. А вместе с этим: «тихое и скромное моё поведение».

О застенчивости в детстве Болотов немало упоминает в «Записках».

«Идучи однажды в баню, угодно ему (отцу — М.Б.) было взять меня (одиннадцатилетнего — М.Б.) с собой. Не успели мы раздеться, как вздумалось ему надо мною пошутить: «Ну! брат Андрюша, — сказал он мне, — ты у меня теперь уже жених, и пора уже тебя женить». Меня сие так поразило, что слёзы у меня как град покатились, ибо природная застенчивость моя против женского пола была так велика, что я не мог рассудить, что это была одна шутка; и можно ли быть правде, когда я тогда не более как по одиннадцатому году был, женят ли кого в такие леты!» [15, с. 53].

О жалостливости в детстве к своему дядьке.

Дядька Артамон, крепостной, читавший церковные книги, пересказывающий их мальчику. «Ходивший за мною довольно изрядно, но подверженный той проклятой слабости, которой так многие наши рабы подвержены бывают: то есть любил иногда испивать». «… я любил его чрезвычайно, но это и не удивительно, потому что он всегда за мною ходил, а тогда и жил только один со мною в чужих людях». И вот однажды в Курляндии, в десять лет, «побывав у родителей моих», едут они вместе к себе в одноколке (двухколёсный экипаж). Лето, ещё не вечер. Но дядька, благодаря какому-то своему приятелю, ещё перед отъездом оказался пьян. Он был «не в состоянии довольно сильно держать лошадь, которая чуть было нас с ним не опрокинула. Однако, как бы то ни было, но мы реку благополучно переехали и поднялись на гору. Тут, к несчастию моему, случилась корчма; дядька мой не успел её увидеть, как захотелось ему выпить винца ещё. Он стал меня уговаривать. Чтоб я подержал на минуту лошадь, а он зайдёт на часок в корчму и раскурит свою трубку. Я хотя и догадывался, что у него не трубка на уме, и хотя старался его уговаривать, чтоб не ходил, однако просьбы мои оставались тщетны». «… после нескольких минут возвратился с трубкой во рту, но …так что почти на ногах стоять не мог». «… править лошадью был он совсем не в состоянии». Возвращаться? «… переезжать опять реку и страшную гору». «… не хотелось мне и на гнев привесть моих родителей, и дядьку своего наказанию подвергнуть. Сколько мне ни горестно и ни досадно на него было, однако при всём том было его жаль». Стал сам править лошадью. Уговорил качающегося «во все стороны» и дремлющего дядьку прилечь спать в углу одноколки. Но когда стало смеркаться и ехали уже с храпящим дядькой по густому «страшному лесу» с волками, и стал, испуганный, дядьку будить, — одноколку «так качнуло, что он (дядька — М.Б.) полетел, как чурбан, чрез колесо и прямо в грязь». «Он лежал себе в грязи, как на мягкой постели, и ни о чём не помышлял, только всхрапывал». « Любовь к дядьке моему не так была мала, чтоб я мог оставить его одного и в таком состоянии в лесу (чтобы потом прислать за ним — М.Б.): я не инако заключил, что его съедят тут волки, и потому тотчас сию мысль откинул», а непосильное «возмечтал себе, что я могу его как-нибудь поднять и положить в одноколку». Смог только дядьку «кое-как дотащить … до одноколки и, приподняв верхнюю половину тела, прислонил уже к оной». Но тут порхнула из-за куста, «думать надобно», сова — и лошадь «шарахнулась и что ни есть мочи с одноколкою поскакала, и оставила меня одного с упавшим опять на грязь и спящим моим дядькою. В отчаянии, что должен быть съеден волками, мальчик «залился слезами, поднял превеликий вопль и крик, бегал и метался, как сумасшедший, и не знал что делать». «Бесчувственный спутник» не мог «служить защитой и обороной», но мальчик «в отчаянии своём рад уже был тому, что хоть он со мною остался» («авось … проснётся»). «Я позабыл уже тогда всю мою на него досаду, прилеплялся к нему, как к единой моей защите и обороне, будил, просил, умолял, обливал его слезами и всем тем добился только до того, что он однажды промычал», но и это «неведомо как» помогло рассудить, что криком можно «скорее волков к себе приманить». Перестал плакать, «вытащив кое-как дядьку моего из грязи на травку, сел подле него и, прижавшись к нему наиплотнейшим образом, сидел молча ни жив ни мёртв, дожидаясь его пробуждения или того, что судьбе со мной учинить будет угодно».

Судьба «восхотела» спасти мальчика. Знакомый ему «добросердечный крестьянин», латыш, встретил лошадь с одноколкой, узнал её, «привязал к своей телеге, стал «аукать и кричать» и был услышан». С негодованием и бранью» «добродушный мужичок» поднял дядьку, и «бросив в свою телегу» …, сел со мною в одноколку, а телегу привязал сзади и довёз меня до мызы». Мыза — в 18 в. прибалтийское селение с дворянской усадьбой. Мальчик просил избавить своего дядьку от «наижесточайшего наказания», не сказывать отцу о случившемся. Дядька «отделался … небольшим за то наказанием от мызника» [15, с. 37–43].

Обучение наукам, увлечение «военным» чтением.

В свои десять лет в Петербурге мальчик оказался на год в пансионе, впервые вне родного дома. Отец с полком в Финляндии, мать — в деревне. «Не мог я уже ласкаться, чтоб мог пользоваться той негой, какой наслаждался в родительском доме». «… дядька мой Артамон был (здесь — М.Б.) один только мой знакомый». 12–15 учеников. Учились французскому, географии, истории. «Я пожирал, так сказать, все говоренные учителем слова, и мне не было нужды два раза пересказывать» Благодаря книге «Похождения Телемака» получил «понятие о мифологии, о древних войнах и обыкновениях, о троянской войне», «книга сия служила первым камнем, положенным в фундаменте всей моей будущей учёности…» Телемак (Телемах), напомню, — сын Одиссея (лат. Улисс) и Пенелопы. Одиссей в древнегреческой мифологии — странствующий отважный царь Итаки, участвовал в осаде Трои [13]. «Литература у нас тогда только начиналась…» Учился и рисованию карандашами с радостью. Потом отец, узнав желание сына рисовать, «велел купить для меня рисовальную книгу и всё нужное» [15, с. 48–53].

Уже в Выборге, у отца, после Петербурга, мальчик увлёкся чтением о современном ему военном деле (крепости, батареи, траншеи) и учениями артиллеристов («давно уже перестал бояться стрельбы»). Выпросил дозволения «зажечь мортиру». «… бомба расселась в самой высоте и произвела наиприятнейшее зрелище своим сперва маленьким и на облачко похожим дымом, а потом своим громом». Метко выстрелил в щит, «прямо в сердце, что почиталось за превеликую редкость. Похвалы загремели мне отовсюду, … дело само по себе не составляло никакой важности, но для ребёнка всё было мило и приятно» [15, с. 54–57].

II.2 «Действительная моя военная служба» и государственная служба в Петербурге.

От «природной моей застенчивости» и «деревенской дикости», совестливости, что забыл языки, «трепетал» перед встречей с полковником в 16 лет. Всего сержант, но уже и не «сын полковничьий». А нынешний полковник — «природой швейцар и не умеющий по-русски ни единого слова». Полковник остался доволен беседой по-немецки — и «отлегло у меня несколько на сердце, и я перестал то бледнеть, то краснеть, как прежде». Полковник дозволил сержанту жить не с солдатами в роте, а при его, сержанта, зяте-квартирмистере и служить «при квартирмистерских делах». Квартирмистер — офицер, ведающий снабжением и расквартированием части (в царской армии). Так юноша Болотов «избежал … несения сержантской своей и многотрудной должности» («угождать во всём своенравию своего капитана») [15, с. 87–90]. Сдружился с сержантами, офицерами, «весь полк меня полюбил». Даже «самые старые солдаты, помня отца моего милости, оказывали ко мне благосклонность и любовь, и я истинно не знаю, за что оказана была мне таковая от всех любовь и благосклонность». Объяснял это «особливой к себе милости небес и божескому обо мне попечению» [15, с. 95].

О переживаниях в «первом прусском походе».

Болотов подробно изображает эти события Семилетней войны, в которой участвовал уже офицером. Вот некоторые места из описанного им сражения (баталии).

«Наш полк … находился в … передовом корпусе с некоторыми другими такими ж малолюдными, как наш полк, полками». «… началась с нашей и с неприятельской стороны … стрельба из пушек, и некоторые из неприятельских ядер (стали — М.Б.) по обозам шуркать, свистеть, и всё, что ни попадало навстречу, ломать и коверкать начали». «Немного погодя прискакал к нам не помню какой-то генерал и, подхватя, повёл через ручей вперёд сквозь все обозы, заставляя продираться всячески сквозь оные, и где нельзя, то перелезать через фуры и повозки». «… неудобоизобразимое ужасение чувствовали мы только с самого начала до тех только пор, покуда не вышли на поле и не увидели неприятеля. А там я не знаю, от того ли, что человек находится уже власно (будто — М.Б.) как в отчаянии и окаменелости, или от того, что он находится не один, а со множеством других, не чувствует он и далеко такого страха и боязни, какой чувствовать бы по природе и по существенной опасности и важности случая надлежало, но бывает уже гораздо бодрее и спокойнее духом» [15, с. 153]. «… разбитые полки дрались уже рука на руку, поодиночке, и не поддавались неприятелю до пролития самой последней капли крови». «Иной, лишившись руки, весь изранен и весь в крови, прислонясь к дереву, отмахивался ещё от врагов, погубить его старающихся. Третий, как лев рыкал посреди толпы неприятелей, его окружающих, и мечом очищал себе дорогу, не хотя просить пощады и милости, несмотря что кровь текла у него ручьями по лицу. Четвёртый отнимал оружие у тех, которые его обезоружили, в неволю тащили, и собственным их оружием их умертвить старался. Пятый, забыв, что был один, метался со штыком в толпу неприятелей, и всех их переколоть помышляя. Шестой, не имея пороха и пуль, срывал сумы с мёртвых своих недругов и искал у них несчастного свинцу, и их же пулями по их стрелять помышляя» [15, с. 164–165]. «И подлинно, ежели рассудить, то победа сия одержана была не искусством наших полководцев, которого и в помине не было, а паче отменной храбростью наших войск или наиболее по особенному устроению судеб, расположивших все обстоятельства так, чтоб самая храбрость наших воинов была уже принуждённой, и они поневоле принуждены были драться до последней капли крови, когда им ни бежать ни ретироваться было некуда» [15, с. 167].

Лагерь. «… торжествование сей победы», «разбор и погребение побитых». «… с величайшей ревностью желали идти вслед за неприятелем» к «славному их столичному городу Кенигсбергу», «в места, наполненные изобилием во всём» [15, с. 168–169].

Тягостные переживания и философские, религиозные радости Болотова в Кенигсберге.

Отмеченное уже выше «увеселяющее» увлечение Болотова знакомством (после «стояния на карауле») с микроскопами, камерой-обскурой и другой, особенно «художественной», европейской невиданной техникой, тамошними книгами, лекциями в университете. Но почти все офицеры «нашего полку» жили совсем другим. «Не успело и двух недель ещё пройти, как, к превеликому удивлению моему, услышал я, что не осталось в городе ни одного трактира, ни одного винного погреба, ни одного бильярда и ни одного непотребного дома, который бы господам нашим офицерам был уже неизвестен, но что все они были у них на перечёте; но весьма многие свели уже отчасти с хозяйками своими, отчасти с другими тамошними жительницами тесное знакомство, а некоторые побрали же к себе и на содержание их, и все вообще уже утопали во всех роскошах и распутствах». Особенно удивило, что даже «самые почтенные» офицеры могли теперь шутить, разговаривать только «об одних играх, гуляньях и о женщинах», «не стыдились хвастать и величаться друг перед другом своими бесчинствами и распутством». «… и, погрязнув сами по уши в беззаконии, прилагали наивозможнейшее старание втащить и других в сети таковой же мерзкой жизни, и не только поднимали на смех всех тех, кто не следовал их примеру, но ими почти ругались и презирали оных». Болотову в его молодой «всей пылкости вожделений любострастных», «не в состоянии владычествовать над страстями своими и повиноваться предписаниям здравого разума», да ещё с «насмешками и шпыняньями от всех друзей и товарищей своих за то, для чего я им во всех их распутствах не сотовариществую» — нелегко было, как сам считает, не «ввалиться в бездну пороков». «Ах! я и действительно был так от того не далек, что малого и очень малого не доставало к тому, чтоб сделаться и мне таким же шалуном и распутным человеком, и единая невидимая рука господня спасла и не допустила меня в таковой же тине мерзостей и беззаконий погрязнуть, в которую погрузили себя все почти наши офицеры». Здесь надо остановиться, уточнить происходившее тоже словами самого Болотова. Были серьёзные «обстоятельства», способствовавшие, как считает Болотов, его спасению. 1. «Застенчивость и стыдливость, которым «подвержен я был с малолетства» (трудно было с «незнакомыми женщинами, был в таких случаях «сущей красной девкой»). С малолетства немало читал о любви «нежной, чистой и непорочной». 2. «… на обеих моих квартирах не было ни одной молодой женщины и девки…» 3. «Страх и отвращение» от присутствия на похоронах «молодого офицера, стоявшего тут до нас другого полка, и умершего наижалостнейшим образом от венерической болезни, нажитой им во время стояния в сем городе». Но эти «обстоятельства» (вместе с книгами и «всякими любопытными упражнениями»), как считает Болотов, не спасли бы его, если бы «сама судьба и невидимая рука» волею «бригадира» не назначила его, уже офицера, да ещё с немецким, на уединённую ответственную канцелярскую работу в особой комнате, отлучив от товарищей [15, с. 198–202].

Изучением на досуге немецких философских книг, слушанием лекций в Кенигсбергском университете Болотов «познакомился довольно коротко с здравейшею и лучшайею философией из всех, какие бывали только до того в свете и которой полезность, узнанную из собственной опытности своей, ни довольно описать, ни изобразить не могу». «… получил я только впервые истинные и ясные понятия как о существе, так и о свойствах и совершенствах божеских, о натуре и существе всего созданного мира, а что всего важнее, о существе, силах и свойствах собственной души нашей, или, короче сказать, спознакомился короче с богом, с миром и самим собою». Прежде его понятия обо всём этом, как считает, «были весьма ещё темные, несовершенные и спутанные», а теперь «открылся мне власно (будто — М.Б.) как свет, и я мог уже обо всём судить здраво и на всё смотреть иными глазами». Благодаря этому «удостоверился в истине всего откровения христианского закона и утвердился в религии и вере». «…имел я ещё с юношеских лет и самого почти младенчества некоторую приверженность к богу и к святому его откровенному закону». «Набожность покойной моей родительницы», чтение и «списывание духовных книг…» «Словом, я знал о законе не более, как сколько знает большая часть из наилучших и усерднейших к вере наших тогдашних соотечественников». И когда стал в Кенигсберге читать «вольнодумческих» авторов, старающихся «вперить в меня некоторые сумнительства о истине всего откровения и христианского закона», то, к ужасу своему, поколебался. Впал в состояние «среднее между верою и неверием», оно «доводило меня нередко до того, что я, углубясь в размышления о том, обуреваем был иногда таким страданием душевным, что не рад был почти жизни и не знал, что мне делать, и верить ли всему тому, что нам сказывают о христианском законе, или не верить и почитать всё то баснями и выдумками, и хитростью духовных, как то помянутые писатели (эти философы-вольнодумцы, материалисты — М.Б.) в меня вперить старались» (15, с. 269–272). Только глубокое чтение, изучение философов поистине религиозных (Христиан Август Крузиус и особенно — Иоганн Георг Зульцер) спасло навсегда христианскую веру Болотова.

Справка из советского издания. Иоганн Георг Зульцер (1720–1779) — швейцарско-немецкий философ-идеалист. Автор четырёхтомной «Всеобщей теории изящных искусств». Зульцер «видел в создании «изящной» иллюзии главную задачу искусства» (Ф.К. Гейман). Зульцер же пишет в предисловии к первому изданию этого труда следующее. «Ещё никто не взошёл на ту высшую ступень в храме славы и заслуг, на которую взойдёт некогда правитель, одержимый божественной волей (выделено мною — М.Б.) — увидеть людей счастливыми, и который с равным рвением и равной мудростью сумеет довести до совершенства применение обоих великих средств к достижению счастья людей: культуру разума и формирование нравственности, первую — с помощью наук, второе — с помощью изящных искусств» [11, с. 490].

Христианская, православная вера в душе Болотова была спасена, но уже в глубинно новом, философском болотовском преломлении. Искусство и Природа у Болотова сливались в одно Божественное.

Об этом своём религиозном возрождении Болотов рассказывает в других своих работах — «Письма о красотах натуры» и «Живописатель натуры» [3]. Составитель современной книги, в которой теперь, благодаря ему, живут для всех эти две работы, как и болотовские пьесы, А.К. Демиховский, вызволивший эти работы (вместе с болотовской пьесой) в свою книгу из архивов, пишет об авторе следующее. «Он бежал от политической борьбы, жил в тесном общении с природой, любил её и наслаждался её красотой, стремился уловить движение в природе и оттенки чувства, вызванные её изменением, запечатлеть жизнь души, каждое мгновение которой неповторимо и драгоценно». «Своей книгой Зульцер обратил «очи души» Болотова на природу, чтобы о ней писать. Зульцер невольно прикоснулся к звукам той музыки, которыми всегда была полна душа Болотова. Этой музыкой наполнены его поэтические произведения о природе [3, с. 125–127].

Великая природная Красота-Гармония, которой наслаждался и успокаивался, лечился с давних пор, открылась Болотову как Божественное, как дар Творца людям, как сам «Творче».

Из работы «Письма о красотах натуры» [3].

Из письма 1. «… с каким удовольствием смотрит он («любезный друг», «любитель натуры» — М.Б.) на капли, каплющие со всех кровель, и на воду, инде целыми ручейками текущую с оных. «Вот уже началась таль! — вещает он сам себе. — Вот началась первая предвестница весны прекрасной! И лучи солнца перестали уже только освещать поверхность земную, как делали они то во все зимнее время, начинают понемногу опять те благотворительные свои действия, которые толико (столько — М.Б.) пользе человеческому роду производят». «Вот уже и дороги, скрипевшие до сего под тягостию ездивших по них саней, совсем уже иной вид восприяли. … Они побурели уже от обтаявшего на них навоза и лишились своего прежнего белого колера». «А вот-вот расхаживают уже на них и ГРАЧИ…» (с. 139). Старик с лошадью, «возом хворосту за собой». «… все мелкие веточки сего хвороста унизаны были сплошь маленькими и наполовину только из шелушинок своих вылупившимися вербинками, имеющими лучший вид, нежели жемчуг самый» (с. 143). Из письма 2. «Здесь, вблизи, утешал меня целый ручеек воды, текущий со двора мимо самого крыльца моего и уходящий под сугроб снега» (с. 145). Из письма 5. «… ожило теперь и не сметное множество родов и других подобных им маленьких насекомых, которые с нетерпеливостью дожидаются расцветания свойственных им тех дерев и цветов, из которых натурой назначено им добывать себе разные нужные им частички или, прокалывая жальцами своими нежные зародыши и начатки будущих плодов их, класть в раночки сии мелкие свои яички, дабы выведшиеся из них потомки их могли в плодах сих находить тотчас первую свою пищу и питаться оною. Мысли сии побудили меня вновь удивляться мудрому распоряжению натуры и толикому (столькому — М.Б.) попечению устроителя её о всех животных. Великий боже! говорил я сам себе: как могу я думать, чтоб ты обо мне не имел попечения, когда ты не презираешь и наипоследнюших тварей и не оставляешь иметь попечение и о презреннейших мушках и червячках. Но ах! Что я говорю, в глазах наших кажутся они только презренным, но Ты взираешь на них таковым же оком, как и на прочие свои создания. Ты, произведя и устроив и наипоследнейших насекомых с таковою ж непостижимою премудростью, как и наивеличайших животных, имеешь об них равномерное попечение!» (с. 178–179). Из письма 7. Об одуванчиках (тараксаконах (лат.)). «Золотые тараксаконы! (…) Бесчисленное множество узеньких златожёлтых листочков, из которых сии цветы составлены. Яркость колера их, порядочное расположение сих листочков, ровная поверхность их плоских шапочек, мягкость оной, не уступающей ни в чём бархату, загнувшиеся странным и удивительным образом листки их чашки и, наконец, самые пустые, гладкие и почти прозрачные стволы их достойны нашего внимания и рассмотрения» (с.195).

В последнем очерке своей работы «Живописатель натуры» («20. Оканчивающийся февраль (сочинено 8 дня 1798 года)») Болотов также произносит священный гимн Натуре (Природе) и особенно «великому Творче».

«О натура! как благодетельна ты и какою благодарностью обязаны мы все тебе за все благодеяния твои к нам!» «Не ты ли произвела зверей и скотов наших и на них шерсть и волну, толико нужную нам для защищения членов наших от стужи во время зимы жестокой?» «Наконец, не ты ли во всю зиму трудилась над произведением того вещества, которое образом, видом и прозрачностью своею во всём чистому хрусталю подобно и которым в самое сие время начинаем мы запасаться в лето как вещию весьма нужною для нас. … За все сии и тысячи других благодеяний твоих к нам не имеем ли мы священнейшего долга приносить тебе или паче (тем более — М.Б.) великому повелителю и производителю твоему, а в купе и нашему (выделено мною — М.Б.) истинную и достодолжную благодарность? Она и буди воссылаема к Тебе из уст и сердец наших, великий и бесконечный Творче и святейший благодетель наш! Всё-всё, что ни упоминал и ни исчислял я теперь, проистекает от Тебя единого, как от Источника Жизни и соорудителя блаженств наших. Ты повелел натуре производить все действия, оные, имеющие целию своею многоразличные пользы наши! Твоя бесконечная премудрость учредила единожды тот порядок, которой хранит она во всём свято и ненарушимо. По предписанию святой воли и по указанию святейшего перста твоего движутся тамо в высоте все светилы небесные, обращаются планеты и с ними вместе и шар земли нашей, по величине своей толь мало значащей в страшной громаде здания всего мира, воздвигнутого тобою. … И твоя неизречённая и бесконечная благость печётся во все время о сохранении жизни нашей, и не только о пропитании нашем, но и о снабдении нас всеми выгодами в жизни. О Господи! Что есть человек? Ясно помнишь об нём и сын человечь, яко помышляеши об нём! Когда и весь земной шар, обитаемый нами, есть почти неприметною пылинкою в рассуждении величины всей вселенной, а сама сия ничто есть против Тебя, великий Творче!» (с. 341–342).

Вчитываясь в этот гимн Творцу и Природе, не обнаруживаем в нём отчётливого христианского содержания. О Христе сравнительно мало в работах Болотова, тяготеющего душой к православным обрядам и народным праздникам. Но есть сильное болотовское чувство великого творящего Духа — «производителя» Природы и вместе с нею нас, всех людей. Чувство великого духовного творящего жизнь воздействия извне (изначально), порождающего в наших сердцах «истинную и достодолжную благодарность» к Творцу, «премудро» «повелевшему» Природе «учредить единожды тот порядок, который хранит она во всём свято и ненарушимо». Российски, по-родному преломлённое через Природу религиозное чувство-переживание своей полной зависимости от Творца и его Порядка, Гармонии в Природе. Зависимости от Творца с убеждённым пребыванием в Его величественной Власти, в Законе своей Судьбы. Пребыванием вместе с творческими своими занятиями: лесоводство, яблоневодство, ботаника, воспитание, лечение детей, жены, собственной ипохондрии и т.д. …

Эта своя, наполненная красотой русской природы Вера была настолько сложно-стройной, чистой, непоколебимой, внутренне свободной, совпадая до тонкостей со сложностью болотовской души, что талантливый Н.И. Новиков уже никак не смог уговорить Болотова хотя бы попробовать навестить таинственно-мистический масонский орден.

Существо окончательно состоявшейся в жизни подлинной Веры Болотова обнаруживается постоянно в переживаниях-размышлениях Болотова. Оно состоит, повторю, во врождённом (мне думается) чувстве-убеждении в том, что существует изначальная духовная Сила (Мудрость), которая руководит его жизнью, поступками. Когда книги «вольнодумческих» философов ещё в молодости, в Кенигсберге, пытались его в этом разубедить, то наступали «страдания душевные», о которых выше упоминал.

В поведении Болотова с домашними животными (работа «Живописатель натуры») проступают мотивы особой нежной терапии творческим общением с животными.

Вот, к примеру, решается он зимой пустить свою крупную сторожевую собаку, «происходящую от пород датских», погреться в свой кабинет, как бывало иногда прежде (очерк: «16. Моя собака (сочинено февраля 24 1798)»). ««Ну! что? что?, дурачина», — говорил я ему, — «назябся, конечно, в ночь сию и хочется тебе… вижу, что хочется, и очень хочется опять в кабинет и опять против печки полежать!…» Он не отвечал мне, но, продолжая махать хвостом своим, прислонил рыло к краю дверей самых и тем власно (будто — М.Б,) как указывал мне, чтоб я растворил их и дозволил ему войтить в оные». Разрешил ему Болотов и приговаривает: «хорошо так то лежать тебе против огонька? Очень-очень хорошо! Не так ведь, как на дворе?» Этот разговор-общение с преданным ему псом хозяин так подробно и по-своему смешно, сердечно описывает, что стоит его, как и многое другое, почитать в подлиннике. Но главное для нас вот что. «… и я сам такое же удовольствие чувствовал, какое ему доставил». И стал «мыслить» «о других человеках и о всех животных, живущих с нами на земле», «мыслил о существе, силах и свойствах душ наших и обо всём происходящем в них. А паче всего о том, отчего происходят в них радости, веселия и удовольствия и чем они нами и как производимы в них быть могут. И, размышляя о сём, не однажды восклицал: «О! как это нужно, чтоб иметь нам о том искусстве понятие, которое нам нужно к тому, чтоб уметь в душе нашей производить веселия и удовольствия и не давать зависеть им от одних дорогих и редких вещей или от обстоятельств и происшествий, не состоящих у нас во власти и не зависящих от произволения нашего, а уметь извлекать их всегда, когда ни похотим из всего и из всех окружающих нас вещей и употреблять к тому не только людей, но и самих животных …» «… уметь заставлять и самые неодушевлённые вещи производить собою удовольствия нам и тем и с своей стороны поспешествовать нашему блаженству». «Делая, говоря и помышляя сим образом, можем мы чужие удовольствия власно как прививать к собственным душам нашим и ощущать иногда такие движения в них от того, которые в состоянии даже изгонять слёзы удовольствия из очей наших» (с. 323–324).

Не есть ли всё это — предвосхищение размышлений психотерапевта-клинициста Александра Ивановича Яроцкого (1866–1944), особенно в его работе «Альтруистическая мораль и её «индивидуалистическое обоснование»»? Не переводится ли это легко и понятно на психотерапевтический язык?

II.3. Любимые хозяйственные и живописные занятия. Семья. Театр.

Упоминал уже о том, что Болотов после военной службы и государственной петербургской службы вышел в отставку и с радостью уехал в деревню, к природе, сельским занятиям и творческим писаниям, переводам (впоследствии и для «Экономического магазина»). Работал, жил не только в Дворяниново, но и управителем высокими имениями (Киясовка, Богородицк). Как управитель Болотов имел немало дохода, но и немало неприятностей в общении с трудными для него людьми. И тогда «трепетал духом» [2, с. 111]. Плохо, предполагаю, понимал он, верующий художественно в Добро, нравы, происки лицемеров, безнравственников. «При сих толь многих неприятностях находил я единую отраду в своих литературных упражнениях и в дружеских частых свиданиях с нашим лекарем и провождением с ним многих минут и часов приятных. Он один был, которого не подозревал я ни в каком себе недоброхотстве, почему и обходился с ним с открытой душой и нередко дружескими его разговорами утешался и пользовался» [2, с. 216].

Из жизни в Богородицке.

«… гулял наместник по оному (по саду — М.Б.) с отменным удовольствием и твердил только: «Хоть маленький, но прекрасный садик». … «Ба! ба! ба! — воскликнул он, — у него ещё и фонтан есть». …. Подойдя к нему и увидев всё вблизи, сказал он: «Хоть он маленький и самый простенький, но прекрасный фонтанчик, и какая прекрасная выдумка, что вода бьёт из гуся», «… а между тем желал бы я знать, откуда вы и как провели сюда воду?» [2, с. 111].

Как много таких болотовских художественных «выдумок»!

К 250-летию со дня рождения Андрея Тимофеевича Болотова в Туле вышел буклет с кратким весьма содержательным текстом о Болотове и акварелями пейзажей созданного им парка в Богородицке. В акварелях Болотова есть, по-моему, что-то близкое, созвучное с акварелями Лермонтова. Есть и особая нежная религиозность Болотова. Напоминая уже сказанное, привожу, для важного повторения, некоторые места из буклета. «Болотов — основоположник русской сельскохозяйственной науки». В 1776 г. А.Т. Болотов был назначен управителем Богородицкой волости. За 20 лет своей деятельности в Богородицке Болотов не переставал заниматься научными исследованиями в области сельского хозяйства. Здесь он создал живописный парк — «чудо здешнего края» (1784–1785 гг.). «Не было бы ни мало постыдно для нас то, когда б были у нас сады ни английские, ни французские, а наши собственные и изобретённые самими нами, и когда бы мы называть их стали Российскими», — писал Болотов в 1786 г. В парке огромное место уделялось устройству прудов, каналов и искусственных каскадов-водопадов» [1].

Чувства к жене и тёще.

Трогательные глубокие духовные отношения с тёщей («богоданной матерью») помогали Болотову, сообразно собственному характеру, философски, человечно относиться к, видимо, мягко хронически больной жене. По-видимому, женщине, не способной живо оценивать домашнюю обстановку. Целостной (чувственно-любовной) страстью с мощным стремлением к её удовлетворению Болотов, по природе своей, скорее всего, не отличался. Не страстью жил, а духовной нуждою в женщине, которая могла бы подарить ему «искреннейшее соучастие». «А сего с меня было и довольно, ибо сего только мне холостому и недоставало, сего только и добивался». Это «нашёл в моей тёще, расположившейся жить всегда неразлучно с нами…» «А всё сие и помогало мне с великодушием сносить все примечаемые недостатки жены моей…» «А как жизнь её, по особливому счастию для меня, для жены и самых детей моих, продлилась до самого вечера дней моих и продолжается, к удовольствию нашему, и поныне, то и была причина быть мне женитьбою своею довольным и благодарить бога, и мне оставалось только уметь пользоваться сим новым к себе благодеянием божеским» [15, c. 432].

Болотовский театр.

Чувство болотовского внутреннего изначального духовно-природного, Божественного порядка сказывалось и стремлением воспитывать и молоденькую холодноватую, равнодушную к его делам жену. Воспитывать и душевную доброту у своих детей — особенным детским изящным сентиментально-назидательным театром. Сам писал для этого пьесы, рисовал декорации, играл роли вместе с детьми. Написал и сыграли на сцене Богородицкого дворца воспитательную комедию «Честохвал», осмеивающую лгунов, хвастунов, невежд и провозглашающую добродетель. Второй пьесой была драма «Несчастные сироты». Всё это рассказывает нам своими аналитически-задушевными размышлениями ярославский составитель книги Болотова доцент-филолог Александр Константинович Демиховский. Рассказывает с нежностью к автору. В книге опубликованы две пьесы Болотова. Комедия «Честохвал» (1779) — по рукописи автора. Драма «Несчастные сироты» (1780) опубликована Н.И. Новиковым в 1781 г.

А.К. Демиховский по полному изданию «Записок» (1872, т. 3) передаёт краткое содержание «Несчастных сирот». «В имении помещика Агафона Злосердова живут сироты — молодая девушка Серафима и её младший брат Ераст. Чтобы завладеть их имением, он хочет женить на Серафиме сына Митрофана, а Ераста отравить, накормив грибным пирогом с ядовитыми мухоморами. Крепостного дядьку Родивона, единственного защитника и опекуна детей, он гонит со света непосильным трудом, голодом, издевательствами и побоями. Неожиданное спасение несчастных приходит вместе с графом Благонравовым, который случайно проезжал мимо опушки леса, где в пещере вынуждены были скрываться сироты. В критический момент он появляется с офицером и отрядом солдат, чтобы арестовать Злосердовых и освободить несчастных. Серафима выходит замуж за Благонравова» (с. 13).

Вот конец драмы [3, с. 123–124].

Серафима: Чем возблагодарить нам тебя, сударь, за неизреченную твою к нам милость.

Граф: Ничем, сударыня! А разве только тем, чтоб удостоили принять сию руку и дозволили навек посвятить себе то сердце, которое с первого взгляда вами пленилось.

Серафима: Что вы, сударь! Ах, возможно ли! Достойна ли я такого счастья!

Граф: Перестаньте о том говорить, сударыня! Вы более достойны, нежели вы думаете, и я за счастие почту, когда только того удостоюсь. Не надобны мне ни деревни, ни имения ваши. Благодарить Бога, имею своего довольно, пускай братец ваш владеет всеми ими. А я доволен буду тем, что найдёт он во мне отца, а сей усердный служитель ваш прежнего своего во мне господина. Не противьтесь только моему желанию.

Родивон: Что слышу я! О, великий Боже! Сударыня, возможно ли вам противиться судьбе. Сама она очевидно сие повелевает.

Граф: Конечно, так, мой друг! Вижу я, что сама она избрала мне сие сокровище и хочет наградить меня сим даром.

Серафима: Ну! буди же со мною и со всем воля моего Бога.

Конец драмы

Вопросы участникам занятий

1. Какие душевные свойства, способности, интересы, проявления религиозности обнаруживаются у Болотова-мальчика?
2. Какие детские черты Болотова могли быть приобретены или усилены обстоятельствами жизни, воспитанием? Что могло бы уйти с возрастом?
3. О каком характере Болотова можно думать уже в его детстве?
4. Каковы «военные» переживания Болотова-юноши во время «прусской войны»?
5. Каковы характерологические переживания-размышления Болотова в покорённом Кенигсберге?
6. В чём состояло начало религиозного углубления, преображения Болотова-юноши в Кенигсберге?
7. Как именно в разнообразных сельскохозяйственных и, в том числе, управленческих (управлял имениями) занятиях обнаруживался характер зрелого Болотова? Каким ключом эти любимые занятия связывались между собою?
8. Как именно характер Болотова обнаружился в его отношениях с женщинами ещё в Кенигсберге и потом на родине, в его семейных переживаниях?
9. Как сказался характер Болотова в его литературных, живописных занятиях и воспитательных пьесах для детей?
10. Как, в чём именно обнаруживается характер зрелого Болотова? Что это за характер? Что за религиозное мироощущение? Христианство (православие)? Религиозная эстетическая философия Зульцера? Отсутствие христианских переживаний?
11. Что есть в душевном складе Болотова характерологически повторимое и что личностно-неповторимое?
12. Чем отличается религиозность Болотова от ислама и буддизма?
13. Насколько близок мне по моему характеру и мироощущению такой человек, как Болотов? Если не близок, то кто мне ближе из известных людей?
14. К каким жизненным делам способен такой человек, как Болотов? К каким не способен?
15. Возможно ли неверующему человеку с врождённым («материалистическим характером») проникнуться, хотя бы в старости, религиозной верой?
16. Главный и заключительный вопрос. Исходя из всех этих занятий, из постижения себя в сравнении с Болотовым — как буду жить дальше? В чём смысл и дело моей продолжающейся сейчас жизни? Стало ли мне яснее, благодаря этим занятиям, как именно изменить свою жизнь сообразно своей личности и сообразно моим обстоятельствам?

Примерное заключение ведущего занятие (по вопросам)

1. Проза Болотова о себе, о жизни — такая живая, что мы можем говорить о нём как о живом человеке, который здесь, с нами. Размышляющая благодарная острая горестная жалостливость мальчика к страдающим близким. К умирающему отцу («завыл тогда»). Когда услышал от дядьки о смерти матери («стенал, рыдал»). К пьяному крепостному дядьке, как родному человеку (путешествие на одноколке). Чувство, родственное пушкинскому чувству к Арине Родионовне или к чувству чеховской Сони («Дядя Ваня»). Взрослая Соня, испуганная стрельбой раздражённого Войницкого в профессора Серебрякова, зовёт: «Нянечка! Нянечка!» (самый родной ей человек). А тут лошадь с одноколкой у леса от крика совы ускакала и мальчик прижимается к храпящему пьяному дядьке в грязи, чтобы успокоиться. В ужасе дожидался «того, что судьбе со мной учинить будет угодно». Детская боязнь «праздничной пальбы из пушек» прошла, а затрудняющая серьёзно жизнь детская застенчивость (особенно «против женского пола», «пора уже тебя женить») осталась на всю жизнь (с незнакомыми женщинами был «сущей красной девкой»). Очень способный к наукам (в том числе, военным). Увлекался «Похождениями Телемака», рисованием, тянулся к артиллеристам («зажёг мортиру»). Чувствовал, как «сама судьба и невидимая рука» бережёт его. Высокая скромность в детстве, притом что «полковничий сын». Подробнее — см.: I.1; I.2; II.1. Таким образом буду отсылать к другим разделам в этих же материалах к занятиям.

2. По-видимому, стремление рисовать, писать о своих душевных переживаниях могло бы быть значительно усилено художественно-живописным, литературно-художественным воспитанием, образованием. С возрастом ослабел интерес к «военному» чтению, военным делам (уже в юности). Но выраженная застенчивость, скромность, доброта-человечность, любовь к природе — при любом воспитании, думается, всё же остались бы навсегда. Как и наклонность подробно размышлять о происходящем с собою и вокруг себя. Подробнее — см.: II.1.

3. Уже в детстве складывался, кристаллизовался характер с явно дефензивными свойствами (переживание своей врождённой неполноценности, чувство какой-то вины по отношению к страдающим). Складывался характер, предположительно, психастеноподобно-аутистический. Поскольку мальчик живо схватывал науки, много легко запоминал, быстро обобщал, но, главное, чувствовал, осознавал оберегающую его свыше «невидимую руку». Для обычно «тормозимого», несколько замедленного, неловкого психастеника — богатая кладовая памяти, высокие «школьные» способности быстро думающего «отличника» не характерны. Там характерно некоторое тугодумие с неожиданной творческой заинтересованностью тем, на что другие мало обращают внимания. Характерно тонкое сложное обобщение и отсутствие чувства зависимости от некой невидимой силы, влияющей свыше на происходящее с тобою. При тоже застенчивости, скромности, жалостливости, совестливости с детства. Подробнее — см.: II.1.

4. Тревожный по характеру Болотов-юноша описывает, как, увидев неприятеля, перестал чувствовать прежний страх, стал «бодрее и спокойнее духом». Он, как квартирмейстер, не дрался сам в этом сражении, но невольно наблюдает и впоследствии талантливо описывает для потомков, как русские солдаты дерутся «до пролития самой последней капли крови» (см. выше). Болотов убеждён в том, что «победа сия одержана была не искусством наших полководцев, которого и в помине не было, а паче отменной храбростью наших войск или наиболее по особенному устроению судеб, расположивших все обстоятельства так, чтоб самая храбрость наших воинов была уже принуждённой…» (курсив мой — М.Б.). Вот и «военные» переживания Болотова включают в себя Божественное «свыше». Подробнее — см.: I.2; II.2.

5. В Кенигсберге Болотов, среди восторгов своих от невиданных микроскопов, камеры-обскуры, философских книг, встретился с распутством приятелей, русских офицеров, пытавшихся втянуть его самого в это распутство. И здесь Болотов полагает что спасла его от распутства «невидимая рука» Господа, отлучившая его волею бригадира от товарищей-соблазнителей в строгую тихую рабочую канцелярию. Подробнее см.: I.2.

6. Философские книги атеистов-вольнодумцев чуть не увели Болотова от христианского (православного) мироощущения к атеистическим соображениям о «религиозных сказках». Выбраться из этих упорных ранящих душу сомнений помогло растерявшемуся офицеру счастливое знакомство с книгами западных эстетических философов-идеалистов (Зульцер) и слушание лекций в Кенигсбергском университете. «Спознакомился короче с богом, миром и самим собою». Почувствовал Бога в Прекрасном, особенно — в Природе. Начало религиозного христианского преображения Болотова в том, что он осознал «невидимую руку» Бога и в Красоте Природы. Подробно см. в 1-ом томе «Записок» [15].

7. Картина сложных разнообразных любимых болотовских занятий открывается нам, как ключом, его любовью к Природе для человека. Сады, парки, фонтан в виде гуся, яблоневодство, исследование почв, минералов, леса, акварели, создание сельскохозяйственных инструментов, метеорология, инженер-гидравлик, философия Природы, неустанное писательство, лечение природой больных людей, хозяйственно-управленческие дела и т.д. — всё это проникнуто, открывается нам, как ключом, его врождённым неравнодушием, пожизненным тяготением именно к природному, а не к инструментально-промышленному. Всюду здесь Болотов вдохновенно-творчески переживает общение с природой. Подробнее см.: I.3; II.3.

8. Ещё в Кенигсберге Болотов удивлялся тому, что товарищи его бросились в винные погреба, бильярд и распутство («непотребные дома») и старались «втащить» его туда же. Болотов полагает, что это было бы возможно по причине его молодой «пылкости вожделений любострастных», неспособности «владычествовать над страстями своими» при «насмешках и шпыняньях» товарищей. Нелегко было ему не «ввалиться в бездну пороков». Стыдливость, скромность, воспоминания из чтения в детстве о чистой любви, страх заразиться венерическим заболеванием несколько его удерживали от «падения», но спасла всё же «сама судьба и невидимая рука» через приказ бригадира работать в канцелярии вдалеке от товарищей.

На родине, среди спокойной деревенской жизни, после женитьбы на холодноватой, по-видимому, больной девушке Болотов был благодарен богу за то, что обрёл важные для него духовные отношения с тёщей («богоданной матерью»). Ведь нуждался он, как поясняет, не в удовлетворении сильной страсти, а в «искреннейшем соучастии», которого ему, холостому, недоставало, а теперь «нашёл в моей тёще». И это очень серьёзно помогало ему и в жизни вообще, и в трудностях с женой. Это было для него «благодеянием божеским».

По причине особенностей природного характера Болотов не тянулся к постоянному наслаждению возможной красотою жены, возможному изяществу её ума, чувственному наслаждению. Такое бывает.

Всё это, конечно же, неплохо поясняет, уточняет природный душевно-телесный склад (характер) Болотова. Дефензивные свойства, отсутствие мощных влечений, чувство заботы о нём свыше. Подробнее см.: I.3; II.3.

9. Проза Болотова в его «Записках» и других работах, на которые мы здесь опираемся, ближе всего по своему строю, звучанию, как мне думается, к сентиментализму. Сентиментализм (от франц. чувствительный) проповедует чувство добра как главнейшее в человеке. И силой, богатством этого чувства сказывается истинная ценность человека, его подлинное душевное богатство. Богатство души, следовательно, не в рассудке, не в трезвости, не в рационалистичности, не в разуме, а в чувствительности, в исключительном гуманизме. Отсюда лирически-религиозное созерцание, описание природы, грустные элегии на сельском кладбище. Лирический психологический анализ Ж.Ж. Руссо. «Бедная Лиза» и «Письма русского путешественника» Карамзина. В российском, часто реалистоподобном, сентиментализме, по причине природных особенностей русской души зарождался нравственный трезвый реализм Пушкина и всей великой русской культуры 19-го века [13]. Реализм великой русской культуры 19-го века наполнил, преобразил гуманизм сентиментализма в России трезвым тревожным сочувствием-переживанием о страдающих размышляющих людях. Проза и драматургия Болотова, при всей лирической чувствительной воспитательности, отличается сентиментальностью, даже наивностью (для некоторых), хотя и по-своему прекрасна. Вспоминая, к примеру, конец драмы «Несчастные сироты» (см. выше). Таковы и акварели Болотова с их светлой аутистической сентиментальной религиозностью в них. Подробнее см.: II.3.

10. Для меня Болотов — незаурядный человек в истории российской культуры. Человек особенного реалистоподобного замкнуто-углублённого (аутистического) характера. Психастеноподобный аутист. Аутист — потому что явно чувствует в течение всей жизни изначальность, первичность Духа по отношению к материи, природе. Изначальность Духа-Бога, руководящего его, Болотова, жизнью, оберегающего его. Бог есть Судьба Болотова.

Очень важно каждому из нас прочувствовать-понять, что для меня изначально — дух или материя (природа). Как я это ощущаю, чувствую? Сосредоточиться и понять-почувствовать: ощущаю ли я изначальным свой дух. Дух вообще, как источник Природы. Или ощущаю природу, своё тело как источник духа.

Многие люди реалистического (материалистического) склада души, характера поначалу не способны понять, ощутить, как это вообще возможно почувствовать всерьёз изначальность, «первичность» (Энгельс) духа по отношению к материи. Почувствовать (а не просто сказочно кому-то поверить) — без всякой своей душевной патологии. Другое дело — моё тело светится моим духом (моим размышлением, тоскливым настроением, моей радостью, моим страхом). На этом понимании, чувстве двух полярных мироощущений держится более или менее сложное понимание, чувство человеческих характеров (естественно-научная реалистическая характерология). Это — материалистическое, идеалистическое и смешанное мироощущения. Естественно-научный (реалистически-материалистический) подход и сугубо теоретический (идеалистический) подход в научных исследованиях, искусстве. Демокрит и Платон. Репин и Модильяни.

Чувство изначального духа есть нередко, в то же время, и чувство вечной, бессмертной души своей после земной жизни. Многие просто верят в бессмертную душу, потому что хотят верить, а глубокий сложившийся аутист так чувствует.

Однако существуют многие разновидности аутистического характера. Болотов, сообразно своей разновидности, ощущает, мыслит изначальный Дух, Бога, «Творче», в отличие от иных аутистов, по-своему. Не какими-то математически-отвлечёнными теориями-концепциями, откровенной знаковой символикой, художественными символами, философическими идеями (как, например, Пифагор, Гегель). Бог ощущается, мыслится Болотовым реалистоподобно — творцом Искусства (Зульцер) и Вечной Природы, гармонического Порядка-Красоты в Природе. Порядок этот может нарушаться как бы злом (к примеру, злым волком в лесу), но мы не способны постичь, почему Творче допускает это, не способны проникнуть в Его Мудрость. В этом Болотов убеждён. Тут вспоминаются страдания Иова и самого Христа (см. «Закон Божий»). «Порядок» в природе у Болотова, смею судить, незримо соединяется с догмами православия (положениями, утверждёнными высшей церковностью, принимаемыми без доказательств): триединство бога, боговоплощение, искупление, воскресение и вознесение Христа. Тягостно сомневающийся под влиянием «вольнодумцев» Болотов в Кенигсберге погружается в религиозно-эстетическую (Зульцер) философию. По-моему, он тогда и приходит к тому, что христианство и Божественная Гармония-Красота Природы — есть, в сущности, великое Одно, что христианская Вера его спасена и эстетически углубилась, усложнилась в нём. Религиозность Болотова, видимо, близка какими-то своими гранями и к поэтической религиозности Лермонтова, Тютчева.

Итак, Дух, Бог, Творче в религиозности Болотова осуществляет свою Власть через «устроительство» Порядка-Гармонии в Природе, в Человечестве. Мудрость Творче непогрешима. Богочеловеческий образ Христа незримо и зримо присутствует в болотовских домашних обрядах. Болотов растроганно плачет, когда благословляют его соединение с невестой (уже после военной службы в Кенигсберге). «Слеза, капнувшая из глаз моих, смочила тогда самую икону…» Доказательством глубоких корней православной веры в душе Болотова было и его тяжёлое страдание, возникшее в Кенигсберге при чтении «вольнодумченских» философских книг, когда Вера его «пошатнулась». Подробнее см.: II.2.

Итак, отчётливое чувство, углублённое, сложно-красивое переживание Болотова, что он сотворён Богом (Творче), сотворившим и Природу, и его самого, наполняет Болотова светом. Он во власти Великой Мудрости Творче. Такое мироощущение-мировоззрение, по-моему, невозможно для человека, сложившегося зрелого природно-психастенического склада (в духе Дарвина, Корсакова, Чехова, Павлова). В психастенике — чувство-убеждение, что душой правит природа. Здесь нет переживания о Заботе о твоей душе Свыше. Внутреннее аутистическое стремление Болотова к «пожиранию» в детстве наук, стремление к гармонически-символическому порядку (позднее), стремление к художественной хозяйственности («эконимичности») в устроении парков, яблоневодство и т.д., одухотворённо символические реалистоподобные акварели — всё это не психастеническое. Психастеник живёт, повторю, не порядком-гармонией, а углублённым размышлением, пропитанным земным теплом к созвучным ему людям и даже животным, нуждающимся в нём, порою — охваченностью научной или художественной увлечённостью для земного блага людей. При мягкой защитной реалистической деперсонализационности, в отличие от аутиста.

11. Ещё о характерах, естественно-научной характерологии. О неповторимом. Ещё о религиозности.

Картина мироощущения для меня, таким образом, — главнейшее в диагностике любого характера. Аутистическим мироощущением (разными его видами) объясняется у разных по природе своей аутистов сновидность-мифологичность, символичность-теоретичность, чувство изначальной Красоты (оно тоже как бы посылается аутисту особого склада). Чувство как бы отделённости от земного (говорят иногда: «он не от мира сего»), защищающее высокую аутистическую ранимость, необщительность-неприступность или, наоборот, сложная почтительная церемонность в общении, тоже защитная. Неожиданная чувствительность к «неземному» насекомому на дорожке сквера при равнодушии к близким родственникам. И т.д. В сущности, это всё повторимо от аутиста к аутисту, близкого ему склада. А разновидностей аутистического склада (характера) — множество.

Повторимость для клинициста есть «лесенка» в поисках неповторимости, неуловимости человека какого-то существующего аутистического или другого склада (варианта). В чём она, эта неповторимость? Сам не знаю, как это сказать. На то она и неповторимость, что словами о ней сегодня не скажешь. Слова невольно «сравнивают» одно с другим, а тут открывается несравнимое. Никогда нигде не было и не будет такого же в точности листика берёзы, что сейчас перед нами. Было, есть и будет множество похожих, но не в точности таких же, как этот. Так и с любым человеком. Он уникален духовно и телесно. И для одухотворённого идеалиста, и для одухотворённого материалиста-естественника. Дух и материя (природа) — повторимо-неповторимы. Во многих случаях мы можем говорить лишь с большей или меньшей вероятностью о более или менее типичном характере (из сегодняшней характерологии). О неразрывно соединённом с характером более или менее типичном кречмеровском строении тела. Притом — в основном, в данном народе. И о теле, и о характере. К старости всё больше об этом думаешь, вспоминая необычных аутистов-толстяков и сухощавых циклоидов. Но это не пикники и не астеники, а различные телесные «диспластические» (в сравнении с классическими сложениями) своеобразия.

Неповторимое, неуловимое, личностное возможно поначалу лишь чувствовать в каждом человеке с любым характером, но невозможно назвать словом. Как и неповторимое в любом щенке или одуванчике. Мы, повторю, никогда и нигде не встретим, не могли встретить двух совершенно одинаковых щенков и одуванчиков. Так и с людьми. Были, есть, будут похожие, но не такие же. Ни природное, ни душевное, духовное (личностное) — не повторимо. В отличие от повторимой госпожи Цифры. Самое изящное оцифровывание живописи смягчает неповторимость оригинала, сохраняя его техническую жизнь. В этом мы уже грустно убедились в группе творческого самовыражения, сравнивая на экране даже плёночные слайды картин с цифровыми, компьютерными.

Вдруг пытливому исследователю кое-что прежде туманно-неповторимое становится определённее и, значит, повторимее, как Ойгену Блёйлеру особенность аутистического мышления. Неповторимости как будто бы стало меньше, но неповторимость неисчерпаема. Это так — и для углублённого размышляющего материалиста, и для углублённого размышляющего идеалиста.

К религиозному мироощущению (хотя бы неглубокому, нестойкому) может предрасполагать и синтонный (циклоидный) характер, и напряжённо-авторитарный, и ювенильный, ювенилоподобный характер [7]. В этих случаях обычно нет чувства изначальности (первичности) духа, но способствуют вере религиозное воспитание, напрягающее душу, обстоятельства жизни, внушаемость, мода. При перемене обстоятельств эта нестойкая «вера» без всякого страдания может перемениться или бесследно исчезнуть. Особенно случается такое у людей с маловыраженным характерологическим рисунком, живущих «как все живут», или у людей с органическими огрублёнными характерами. Но, правда, и тут встречаются свои неожиданные самородки. У людей с мозаичным характером (несколько характерологических радикалов в ядре характера) своя сложная вера, сообразная характеру (эпилептическая, полифоническая и т.д.). Встречается и мощная вера не от врождённого чувства изначальности духовного у размышляющих и душевно напряжённых внутренне людей, а от сильного тяготения к желанному содержанию этой веры. Здесь лишь как пример напомню переживания толстовского Пьера Безухова, который по своему складу, как многие считают, не был ни психастеником, ни аутистом (в сравнении с князем Андреем). Вот место из беседы с князем Андреем о боге.

«Ежели есть бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить, — говорил Пьер, — что живём не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там, во всём (он указал на небо)» [16, с. 474].

Потом, уже во время войны, Пьер в плену у отступающих французов вдруг «захохотал своим толстым, добродушным смехом». И «проговорил вслух сам с собою: — Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. — смеялся он с выступившими на глаза слезами» [17, с. 478].

12. Эти три мировые религии (христианство, ислам, буддизм) — не так далеки друг от друга.

Ислам (вспоминая, в т.ч., татарское прошлое предков Болотова) с его «поклонением единому всемогущему Богу-Аллаху», тоже с верой (подобной православной) в бессмертие души, загробную жизнь, с «милостыней в пользу бедных (закат)» — это не так уж далеко от христианства?

Буддизм, исповедующий освобождение от страданий угасанием, смягчением их страстности с помощью медитаций, общением с Красотой (Дзэн). Хотя и без Бога-творца, — тоже, думается, по-своему созвучен скромному православию своим смягчённым Добром, смягчённой (приглушенной) внешне Любовью к человеку и природе [13]. Вся религия буддизма основана на Добре.

13. Я не аутистического склада души, но мне Болотов близок. Близок не мироощущением, не самим чувством своей Веры, а близок тем, что я неравнодушен к содержанию православия, к подробному переживанию родной Природы. Тем близок мне Болотов, что тяготею духовно ко всему российскому. Поклонюсь стремлению Болотова служить российской культуре, неустанно, научно и художественно, изучать устройство Природы, хозяйствовать в ней. Это стремление широко открылось в Болотове ещё в юности, особенно после «прусской войны». Стремление изучать именно природные, а не промышленные дела-события.

Чехов со своим стремлением постигать людей и природу, переживающую по-человечески, мне ещё ближе.

14. Для меня Болотов, повторю, несомненно, высоконравственный человек, способный самоотверженно, по-своему, служить науке, людям и природе. Не способен он быть, по-моему, строгим начальником, прозорливо понимающим своих подчинённых, руководителем учёных, чиновником, генералом.

15. Порою случается, что и неверующий человек с врождённым чувством изначальности (первичности) своего тела по отношению к духу (психастеник, сангвинический (синтонный) практик, напряжённо-авторитарный воин) проникается в старости особой религиозной верой. Это может, например, случиться и с образованным человеком, тоскующим о близких ему людях, ушедших из жизни. Хочется быть с ними вместе [7, с. 541–551].

Но одухотворённо-материалистическая, реалистическая убеждённость в вечности Природы, песчинкой которой являюсь (живой или мёртвый), тоже может дать атеисту благодатное чувство как бы «мудрости» Вечности, с которым не так страшно умереть — навсегда и вроде бы не навсегда.

16. Порою спрашивают: если от природного склада души зависит мироощущение каждого человека — идеалист он, или материалист, или «что-то смешанное», то как же устроен мир, что им движет, независимо от характеров, мироощущений, так сказать, объективно? Движет Дух или саморазвивающаяся Природа? Дарвин на эту тяжёлую тему не решался размышлять. Я уже прежде упоминал об этом.

Послесловие

Цель представленных материалов — дать возможность почувствовать, осознать людям с хроническими тревожно-депрессивными расстройствами, ветеранам (в том числе, инвалидам) — почувствовать, осознать природу своего характера, свою религиозную веру или своё безверие. Это поможет, как и прежние наши занятия в этом духе, со временем (а то и скоро) обрести своё, более-менее ясное мироощущение, своё творческое вдохновляющее дело. Поможет погружаться в своё дело, учиться ему, совершенствоваться в нём. Вершить его с чувством нужности своей людям. Смягчая переживание тягостной неполноценности.

Как и в других случаях Клинической классической психотерапии (с Терапией творческим самовыражением в ней), психотерапевт исходит здесь из клиники, из личности (характера) в основе клиники. В отличие от чисто психологической психотерапии, он идёт не от концепции, реализующейся в техники. Здесь теория и практика растворяются друг в друге иным — одухотворённо-клиническим (не чисто психологическим), размышляюще-художественным мироощущением. Если Фрейд, Бек, в основе своей, — психологическая (теоретическая) психотерапия, то Эрнст Кречмер, Консторум — психотерапия клиническая (чувственно-практическая). Сегодня у нас в стране серьёзная нужда в бескорыстной, душевно тёплой, групповой, дружеской (в психотерапевтической гостиной) практической психотерапии. Её у нас теперь осталось не так много вне психоневрологических диспансеров. Она душевно трудна для психолога-психотерапевта, если он сам ею не лечится в высоком смысле. Но она жизненно помогает пациентам. Клиническая классическая психотерапия может быть даже, при всей своей естественной научности, религиозной. Нередко — не по чувству религиозной веры, а по своему нравственному содержанию. Нравственным содержанием проникнуты все мировые религии. Верить в Добро — ещё не означает веровать религиозно в строгом согласии с догматами христианской веры (Символ веры). Тут главное проникнуться нравственным чувством. А нравственность — это самоотверженное творение добра. Тема будущих наших занятий.

Человеку с хроническими тревожными и депрессивными расстройствами бывает трудно поверить в светлую загробную жизнь, трудно пойти к священнику. Но возможно поверить в то, что твоё земное добро будет светиться, продолжаться теперь и после тебя в других людях [18, с. 54].

Александр Иванович Яроцкий, классик отечественного психотерапевтического врачевания (см. о нём выше), писал о том, что «не высокая оценка своей личности, а вера (выделено мною — М.Б.) в высокую ценность окружающих людей» с невольным поиском добра, даже в «непривлекательных», разочаровывающих нас людях, — «даёт почву для уверенности в смысле и успешности воздействия на окружающее» [18, с. 69]. Вера есть «существеннейший признак здорового, полного энергии душевного состояния». «Эту способность верить мы встречаем на самых разнообразных ступенях культуры; она является основой разнообразных религиозных построений…» «Религия так же, как и нравственность, есть орудие жизни, есть нечто поддерживающее и увеличивающее силы человека в борьбе за жизнь» [18, с. 69–73].

Православие греет мою слабо верующую в Бога душу, когда понемногу читаю «Закон Божий» и «Евангельские беседы на каждый день года по церковным зачалам (для школы и амвона)». В бесценности этого чтения убеждён.

Литература

1. Андрей Тимофеевич Болотов. К 250-летию со дня рождения (Художник С. Сачков, составитель текста С.А. Полищук). — Тула: Коммунар, 1988. — 8 с.
2. Болотов А.Т. Записки Андрея Тимофеевича Болотова. 1737-1796: в 2-х т. / Примеч., послесл. В.Н. Ганичева; Худож. В.С. Корнеев. Т. 2: Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. 1775-1796; Памятник протекших времён, или Краткие исторические записки о бывших происшествиях и носившихся в народе слухах. — Тула: Приок. кн. изд-во, 1988. — 527 с. — (Отчий край).
3. Болотов А.Т. Избранное. Сост. А.К. Демиховский. — Псков: Изд-во ПОИПКРО, 1993. — 352 с.
4. Биографический словарь деятелей естествознания и техники / Под ред. А.А. Зворыкина. Т. 1. — М.: Большая советская энциклопедия, 1958. — 548 с.
5. Бурно М.Е. Терапия творческим самовыражением (отечественный клинический психотерапевтический метод). — 4-е изд., испр. и доп. — М.: Академический Проект; Альма Матер, 2012. — 487 с., с ил.
6. Бурно М.Е. Терапия творчеством и алкоголизм. О предупреждении и лечении алкоголизма творческими занятиями, исходя из особенностей характера. Практическое руководство. — М.: Институт консультирования и системных решений. Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2016. — 632 с., с ил.
7. Бурно М.Е. О характерах людей (Психотерапевтическая книга). — Изд. 7-е, испр. и доп. — М.: Институт консультирования и системных решений, Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2019. — 592 с., с ил.
8. Вся история в одном томе / Авт.-сост. И.О. Родин, Т.М. Пименова. — М.: Родин и компания, АСТ-ЛТД, 1998. — 544 с.
9. Ганичев В.Н. Тульский энциклопедист: Историческое повествование / Худож. Н. Акиншин. — Тула: Приок. кн. изд-во, 1986. — 159 с.
10. Иванов А.Б. Искусство созидательной мудрости. — М.: Молодая гвардия, 1988. — 144 с.
11. История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли / Под ред. М.Ф. Овсянникова. Т. 2. — М.: Искусство, 1964. — 836 с.
12. «Но я живу, и на земли мое кому-нибудь любезно бытие…» / Сост. Е.А. Добролюбова. — М.: Изд-во Российского общества медиков-литераторов, 1993. — 72 с.
13. Новый иллюстрированный энциклопедический словарь / Ред. кол.: В.И. Бородулин, А.П. Горкин, А.А. Гусев, Н.М. Ланда и др. — М.: Большая российская энциклопедия, 2000. — 912 с., с ил.
14. Платонов С.Ф. Учебник русской истории для средней школы. Курс систематический в 2-х частях. — Изд-е 4-е. — СПб: Склад издания у Я. Башмакова и К, 1911. — 482 с. + приложение (5 карт).
15. Записки Андрея Тимофеевича Болотова. 1737-1796: В 2-х т. / Предисл., послесл., примеч. В.Н. Ганичева; Худож. В.С. Корнеев. Т. 1: Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. 1737-1774. — Тула: Приок. кн. изд-во, 1988. — 526 с. — (Отчий край).
16. Толстой Л.Н. Война и мир. Тома 1-2. — М.: Художественная литература, 1968. — 736 с.
17. Толстой Л.Н. Война и мир. Тома 3-4. — М.: Художественная литература, 1968. — 720 с.
18. Яроцкий А.И. Ценность религии с биологической точки зрения (Лекция, прочитанная в Обществе Студентов Медиков при Юрьевском Университете). — Юрьев: Типография К. Маттисена, 1915. — 78 с.

Иллюстрация в начале статьи: Портрет А.Т. Болотова. Серков. 1870-е. Фрагмент