Побуждение к стихотворчеству. Поэт Алексей Васильевич Кольцов

В описаниях жизни и душевных свойств поэта опираюсь прежде всего на исследование близко знавшего его В.Г. Белинского [1], воспоминания А.Я. Панаевой [7], работу писателя В.В. Вересаева [5].

Авдотья Яковлевна Панаева (1819–1893), русская писательница.

Викентий Викентьевич Вересаев (1867–1945), русский писатель-врач, исследователь литературы.

К вступительному слову ведущего

Алексей Васильевич Кольцов (1809–1842) родился в Воронеже в семье мещанина. Мещанин — это торговец, ремесленник, домовладелец (сословие в царской России). Алексею суждено было стать прасолом, как и его отец — авторитарный, суровый, не терпящий возражений. Прасол — это перекупщик скота, мяса, кожи.

Кольцов-сын выгуливал в сочной степи гурты волов, овец на сало, мясо, перепродажу. Скакал по бескрайней воронежской степи на лихом коне, в черкеске, «перемахивал через овраги, через плетни; на всём скаку захватит с дороги горсть пыли и швырнёт в проходящую молодку». «Парень наблюдает за пастухами, по-хозяйски покрикивает на них. Вечером заедет в деревню, — бойкий на слово, весёлый. Ходит в хороводе, пляшет и поёт, балуется с девками. Везде, где появится, — смех и веселье. Мастер и кутнуть с мужиками. Ночью тихонько крадётся к хате молодой вдовы или солдатской жены. В этом ухаре-парне столичные друзья (о них позднее — М.Б.) с трудом узнали бы застенчивого, торопливо кашляющего в руку Кольцова. И уж совсем бы не поверили глазам, увидев его за торговыми его делами. Он продаёт в городе кожи, сало, дрова, закупает у крестьян скот, сговаривается на аренду пастбищ, торгуется за рощу на сруб. С ним держи ухо востро. Клянётся, божится, выхваляет продаваемый товар, всячески хает покупаемый. Он хорошо усвоил все основы купеческой премудрости: «не обманешь, — не продашь», «на то и щука в море, чтоб карась не дремал». <…> О своих торговых проделках Кольцов с ухарством рассказывал впоследствии даже столичным своим друзьям, — как ловко он надувает имеющих с ним дело простаков.

— Уж если торгуешь, всё норовишь похитрее дело обделать: руки чешутся.

Белинский с горестным изумлением спрашивал:

— Ну, а если бы вы, Алексей Васильевич, с нами имели дело, — и нас бы надули?

— И вас. Ей-богу, надул бы. Может быть, и вдвое потом бы назад отдал, а не утерпел бы. Надул-с!» (Вересаев, с. 368–369).

Лет в десять Кольцов легко научился читать и писать с помощью воронежского семинариста. Отец решил, что больше сыну и не нужно знать, взял его в дело. А сын впоследствии мучился своей полуграмотностью. Так «любил историю, но многое в ней было для него странно и дико», особенно древний мир, тогдашний быт, жизнь, «не мог понимать «Илиады», а «Шекспир восхищал его». Не знал, как правильно писать слова и соединять их. Отец давал ему немного денег, и Алексей покупал или брал читать у воронежского книготорговца разные книги и в том числе Жуковского, Пушкина, Дмитриева. Лет в 16 после чтения возникла страсть к стихотворству. В это время он уже помогал отцу в степи. «Не будучи ещё в состоянии понять и оценить торговой деятельности, кипевшей на этой степи, — он тем лучше понял и оценил степь и полюбил её страстно и восторженно, полюбил её как друга, как любовницу. Степь раздольная / Далеко вокруг, / Широко лежит. / Ковылём-травой / Расстилается! / Ах, ты степь моя, / Степь привольная, / Широко ты, степь, / Пораскинулась, / К морю Чёрному / Понадвинулась!» «Почти во всех его стихотворениях, в которых степь не играет никакой роли, есть что-то степное, широкое, размашистое и в колорите, и в тоне» (Белинский, с. 6–12).

Кольцов «рассказал, как в первый раз сочинил стихи. «Я ночевал с гуртом отца в степи, ночь была тёмная-претёмная и такая тишина, что слышался шелест травы, небо надо мною было тоже тёмное, высокое, с яркими мигающими звёздами. Вдруг у меня стали в голове слагаться стихи; до этого у меня постоянно вертелись отрывочные, без связи рифмы, а тут приняли определённую форму. Я вскочил на ноги в каком-то лихорадочном состоянии; чтобы удостовериться, что это не сон, я прочёл вслух свои стихи. Странное я испытал ощущение, прислушиваясь к своим стихам» (Панаева, с. 88).

В 17 лет Кольцов впервые серьёзно влюбился (на всю жизнь) в девушку-служанку Дуняшу в их доме. Она ответила ему взаимностью, забеременела, и он хотел жениться на ней. Но для отца это был не тот брак. Вернувшись из степи, Кольцов-сын не застал дома любимую. Она была по воле отца куда-то кому-то продана, где-то в тоске, как говорили, умерла. Кольцов не мог, сколько ни искал, найти концов в своём горе (Белинский, с. 10–11). Белинский пишет: «Несмотря на то, что он вспоминал горе, постигшее его назад тому более десяти лет, лицо его было бледно, слова с трудом и медленно выходили из его уст, и, говоря, он смотрел в сторону и вниз…» «Пьесы: «Если встречусь с тобой», «Первая любовь», «К ней»» («Опять тоску, опять любовь»), «Ты не пой, соловей», «Не шуми ты, рожь», «К милой», «Примирение», «Мир музыки» и некоторые другие явно относятся к этой любви, которая всю жизнь не переставала вдохновлять Кольцова (Белинский, с. 11–12).

Прознал о Кольцове студент, поэт, в будущем глава известного философского кружка Николай Владимирович Станкевич. Он приезжал летом из Москвы к помещику-отцу в Воронеж. В 1835 г. благодаря ему вышла первая книжка стихов Кольцова, ставшая известной, прежде всего, как стихи «поэта-прасола».

По делам отца Кольцов жил и в Москве, и Петербурге. Литераторы стали знакомиться с ним. «Представляться кому бы то ни было в качестве таланта, или литературной редкости, ему было и неловко, и больно». «Говоря мало, глядя немножко исподлобья, он всё замечал, и едва ли что ускользало от его проницательности, — что было ему тем легче, что каждый готов был видеть в нём скорее замешательство и нелюдимость, нежели проницательность». В Петербурге Кольцов познакомился с князем Одоевским, с Пушкиным, Жуковским и князем Вяземским, был хорошо ими принят и обласкан». «Кольцов не был скор ни на знакомства, ни на дружбу». Когда он видел с чьей-нибудь стороны слишком много ласки к нему, это пугало его и заставляло быть осторожным. Он никак не мог думать, чтобы в нём было что-нибудь особенное, за что нельзя было не любить его. «Что я ему? Что такое во мне?» говаривал он в таких случаях. Но когда он сходился с человеком, когда уверялся, что тот не из прихоти, а действительно расположен к нему и что он сам может платить ему тем же, — тогда раскрывал он свою душу, и на его преданность можно было положиться, как на каменную гору. Он умел любить, глубоко чувствовал потребность дружбы и любви и, как немногие, был способен к ним; но не любил шутить ими» (Белинский, с. 15–16).

Панаева вспоминает внешность Кольцова: «… коренастый, небольшого роста, с круглым загорелым лицом и белокурыми волосами, зачёсанными в височки. Одет он был постоянно в длинный сюртук, застёгнутый наглухо, с чёрной косынкой, обмотанной вокруг плотной шеи» (Панаева, с. 87).

Кольцов пишет Белинскому 28 сентября 1839 г. из Воронежа следующее. «Почему ж у добрых людей делается иначе, чем у меня? Там везде логика, теория, а у меня чорт знает что такое; что ни начнёшь писать, не строится, не вяжется, а ежели и свяжется, то страшно смотреть. Если не обманут я другими, и если вы ко мне не пристрастно великодушны, — то или я дурак, или я бессовестно обманут всеми. Горькое сознание робкой думы-мысли». «Меня ведь не очень увлекала и увлекает блестящая толпа; сходки, общество людей, конечно, хорошо, но если есть человек, то так, а без него толпа немного даёт» (Белинский, с. 163–164).

Явное переживание Кольцовым своей неполноценности, его бурную склонность к сомнениям Белинский пересказывает словами поэта. «Талант мой — надо говорить правду — особенно теперь, в решительное время (переезжать ли в Петербург — М.Б), талант мой пустой. Несколько песенок в год — дрянь. За них много не дадут. Писать в прозе не умею, а мне тридцать три года». «Да боюсь, страшно» (ехать в Питер — М.Б.). «Что, если в сорок лет придётся нищенствовать?» «Удерживаться дома — житьё мне будет плохое. Но всё старик меня, как ни говори, а со двора не сгонит» (Белинский, с. 26–27).

Белинский приводит письмо Кольцова московскому приятелю. Вот некоторые места. «До меня люди выдумали, будто я в Москве женился; будто в Питер уехал навсегда жить; будто меня оставили в Питере стихи писать. <…> Я сгоряча немного посердился на них за это; но подумал, и вышло, что я был глуп. На людей сердиться нельзя и требовать строго от них нельзя; кривое дерево не разгонишь прямо, а в лесу больше кривого и суковатого, чем ровного. Люди правы: они судят по-своему. <…> Старик-отец со мною хорош; любит меня, более за то, что дело хорошо кончилось: он всегда такие вещи очень любит. Степь опять очаровала меня, я чёрт знает до какого забвения любовался ею. <…> Только это чувство было другого совсем рода; после мне стало на ней скучно. <…> К ней приехал погостить — и в город, в столицу, в кипяток жизни, в борьбу страстей!» Белинский замечает: «Так писал он всегда и почти так говорил. Речь его была всегда несколько вычурна, язык не отличался определённостью, но зато поражал какою-то наивностью и оригинальностью. <...> Глазам его открылся другой мир; воронежская жизнь сделалась скучна…» (Белинский, с. 16–18).

Делал всё, что мог, для любимой сестры. Хитростями склонил отца купить ей фортепьяно, нанять учителя музыки и французского языка, но «сердце его рвалось вдаль» (Белинский, с. 18). А отец, хотя передал сыну все дела, но держал его при себе, желал выгодно женить и не давал денег на переезд в Москву. Кольцов совета отца о выгодной женитьбе не послушал. В 32 года (1841 г.) вдруг вспыхнул у него страстный роман с образованной купеческой вдовою. Сильное было чувство, не «шалость». Через два месяца, однако, вдова, видимо, разочаровавшись, уехала от Кольцова с офицером (Вересаев).

Кольцов от своей деловой практичности и родственного сдержанного уважения к отцу не мог всё легкомысленно бросить и уехать в Москву, открыть там книжную торговлю (теперь он уже не мог быть «плутом», как все торговцы в его представлении). Не мог уехать и на другие скромные должности (его приглашали): не решался без денег. И тут стала на него по-настоящему наваливаться подбиравшаяся понемногу зловещая лёгочная чахотка (о природе её неизвестно).

Отец не жалел тяжело больного сына: всё не мог ему простить отказ жениться на богатой невесте, которую укажет отец. «Больной жил в проходной комнате, ему не было ни минуты покоя. Сестру его выдавали замуж. То и дело мыли полы, а сырость была для больного убийственна. Вечеринки каждый день, шум, беготня, танцы. Кольцов просил не курить, — курили ещё больше». Стояла его последняя осень.

«20 октября 1842 г. Кольцов-отец зашёл в гостиный двор в лавку своего приятеля Мелентьева, выбирал парчу, кисею, бахрому, рассказывал, как он весело кутил вчера в трактире, какую выгодную сделку заключил с помещиками. Приятель спросил:

— А кому это ты парчу покупаешь?

— Сыну… Алексей-то — помер вчерась» (Вересаев, с. 372–373).

Кольцов прожил 33 года.

Отобрал стихи Кольцова, важные для наших занятий.

Стихи А. Кольцова

Первая любовь

Что душу в юности пленило,
Что сердце в первый раз
Так пламенно, так нежно полюбило —
И полюбило не на час, —
То всё я силюся предать забвенью
И сердцу пылкому и страстному томленью
Хочу другую цель найтить,
Хочу другое также полюбить!
Напрасно все: тень прежней милой
Нельзя забыть!
Уснёшь — непостижимой силой
Она тихонько к ложу льнёт,
Печально руку мне даёт,
И сладкою мечтою вновь сердце очарует,
И очи томные к моим очам прикует!..
И вновь любви приветный глас
Я внемлю страждущей душою…
Когда ж ударит час
Забвенья о тебе, иль вечности тобою?..

21 августа 1830

Близ Мур-могилы

Человек (Дума)

Все творенья в Божьем мире
Так прекрасны, хороши!
Но прекрасней человека
Ничего нет на Земле!

То себя он ненавидит;
То собой он дорожит;
То полюбит, то разлюбит;
За миг жизни век дрожит…

Даст желаньям ли свободу —
Землю кровью напоит,
Буйной воле даст ли волю —
Под ним море закипит.

Но изменятся стремленья,
Озарится светом ум —
И своей он красотою
Всё на свете помрачит…

15 июня 1836

Воронеж

Перед образом Спасителя

Пред Тобою, мой Бог,
Я свечу погасил,
Премудрую Книгу
Пред Тобою закрыл.

Твой небесный огонь
Негасимо горит;
Бесконечный Твой мир
Пред очами раскрыт;

Я с любовью к Тебе
Погружаюся в нем;
Со слезами стою
Перед светлым лицом.

И напрасно весь мир
На Тебя восставал,
И напрасно на смерть
Он тебя осуждал:

На Кресте, под венцом,
И спокоен, и тих,
До конца Ты молил
За злодеев Своих.

20 февраля 1839

Дума двенадцатая

Не может быть, чтобы мои идеи
Влиянья не имели на природу.
Волнение страстей, волнение ума,
Волненье чувств в народе —
Всё той же проявленье мысли.
Небесный свет перерождает воздух,
Организует и живит элементы
И движет всем — по произволу Духа.

1840

Песня пахаря

Ну! тащися, сивка,
Пашней, десятиной,
Выбелим железо
О сырую землю.

Красавица зорька
В небе загорелась,
Из большого леса
Солнышко выходит.

Весело на пашне.
Ну, тащися, сивка!
Я сам-друг с тобою,
Слуга и хозяин.

Весело я лажу
Борону и соху,
Телегу готовлю,
Зерна насыпаю.

Весело гляжу я
На гумно, на скирды,
Молочу и вею…
Ну, тащися, сивка!

Пашенку мы рано
С сивкою распашем,
Зернышку сготовим
Колыбель Святую.

Её вспоит, вскормит
Мать-земля сырая;
Выйдет в поле травка —
Ну, тащися, сивка!

Выйдет в поле травка —
Вырастет и колос,
Станет спеть, рядиться
В золотые ткани.

Заблестит наш серп здесь,
Зазвенят здесь косы;
Сладок будет отдых
На снопах тяжёлых!

Ну, тащися, сивка!
Накормлю досыта,
Напою водою,
Водой ключевою.

С тихою молитвой
Я вспашу, посею.
Уроди мне, Боже,
Хлеб — мое богатство!

26 ноября 1831

***

Ничего, ничего на свете
Меня не веселит
С тех пор, как я расстался
С подругой навсегда;
С тех пор, взгляну ль на юных,
Играющих девиц,
Вздохну, и горьки слёзы
Польются из очей.
Они, кружась, резвятся,
Как ласточки весной,
Моим слезам смеются
С улыбкою любви.
Красавицы младые,
И я здесь счастлив был,
И я в пирах весёлых
Шутил, подобно вам.
Но рано рок суровый
Сказал: расстанься с ней.
С тех пор уж не встречаю
Я радости нигде.

Январь-апрель 1829

Не шуми ты, рожь

Не шуми ты, рожь,
Спелым колосом!
Ты не пой, косарь,
Про широку степь!

Мне не для чего
Собирать добро,
Мне не для чего
Богатеть теперь!

Прочил молодец,
Прочил доброе
Не своей душе —
Душе-девице.

Сладко было мне
Глядеть в очи ей,
В очи, полные
Полюбовных дум!

И те ясные
Очи стухнули,
Спит могильным сном
Красна девица!

Тяжелей горы,
Темней полночи
Легла на сердце
Дума черная!

1934

***

Что ты спишь мужичок?
Ведь весна на дворе;
Ведь соседи твои
Работают давно.

Встань, проснись, подымись,
На себя погляди:
Что ты был? и что стал?
И что есть у тебя?

На гумне — ни снопа;
В закромах — ни зерна;
На дворе, по траве —
Хоть шаром покати.

Из клетей домовой
Сор метлою посмел;
И лошадок за долг
По соседям развёл.

И под лавкой сундук
Опрокинут лежит;
И, погнувшись, изба,
Как старушка стоит.

Вспомни время свое,
Как катилось оно
По полям, по лугам
Золотою рекой!

Со двора и гумна
По дорожке большой
По селам, городам,
По торговым людям!

И как двери ему
Растворяли везде,
И в почётном угле
Было место твое!

А теперь под окном
Ты с нуждою сидишь
И весь день на печи
Без просыпу лежишь.

А в полях сиротой
Хлеб не скошен стоит.
Ветер точит зерно!
Птица клюет его!

Что ты спишь, мужичок?
Ведь уж лето прошло,
Ведь уж осень на двор
Через прясло глядит.

Вслед за нею зима
В тёплой шубе идёт,
Путь снежком порошит,
Под санями хрустит.

Все соседи за них
Хлеб везут, продают,
Собирают казну —
Бражку ковшиком пьют.

25 сентября 1839

Русская песня

Много есть у меня
Теремов и садов,
И раздольных полей,
И дремучих лесов.

Много есть у меня
Деревень и людей,
И знакомых бояр,
И надёжных друзей.

Много есть у меня
Жемчугов и мехов,
Драгоценных одежд,
Разноцветных ковров.

Много есть у меня
Для пиров — серебра,
Для бесед — красных слов,
Для веселья — вина!

Но я знаю, на что
Трав волшебных ищу;
Но я знаю, о чём
Сам-собою грущу…

8 декабря 1840

Москва

Доля бедняка

У чужих людей
Горек белый хлеб,
Брага хмельная —
Неразборчива!

Речи вольные —
Всё как связаны;
Чувства жаркие
Мрут без отзыва…

Из души ль порой
Радость вырвется —
Злой насмешкою
Вмиг отравится.

И бел-ясен день
Затуманится;
Грустью черною
Мир оденется.

И сидишь, глядишь,
Улыбаючись;
А в душе клянешь
Долю горькую!

1 апреля 1841

Воронеж

Утешение

Внимай, мой друг, как здесь прелестно
Журчит серебряный ручей,
Свищет соловей чудесно.
А ты — один, в тоске своей.
Смотри: какой красой в пустыне
Цветы пестреются, цветут,
Льют ароматы по долине
И влагу рос прохладных пьют.
Вдали там тихо и приятно
Раскинулась берёзы тень,
И светит небосклон отрадно,
И тихо всходит Божий день.
Там вешний резвый ветерок
Играет, плещется с водами,
Приветно шепчется с листами
И дарит ласками цветок.
Смотри: на разноцветном поле
Гостит у жизни рой детей
В беспечной радости на воле;
Лишь ты, мой друг, с тоской своей…
Развеселись!.. Проснись душою
С проснувшейся для нас весною;
Хоть юность счастью посвятим!
Ах! Долго ль в жизни мы гостим?!..

1830

Вересаев пишет, что Кольцов подметил «изначальную радость самого труда земледельческого, живущую в душе коренного крестьянина». Вспоминает, что Глеб Успенский называл Кольцова «поэтом земледельческого труда — исключительно». И пояснял: «Никто, не исключая и самого Пушкина, не трогал таких поэтических струн народного миросозерцания, воспитанного исключительно в условиях земледельческого труда, как это мы находим у Кольцова. Спрашиваем, что могло бы вдохновить хотя бы и Пушкина при виде пашущего мужика, его сохи и клячи? Пушкин мог бы только скорбеть об этом труженике, «влачащемся по браздам», об ярме, которое он несёт, и т.д. Придёт ли ему в голову, что этот раб, влачащийся по браздам, босиком бредущий за своей клячёнкой, чтобы он мог чувствовать в минуту этого тяжкого труда что-либо, кроме сознания его тяжести? А мужик, изображаемый Кольцовым, хотя и влачится по браздам, находит возможным говорить своей кляче такие речи: «Весело (!) на пашне, я сам-друг с тобою, слуга и хозяин. Весело (!) я лажу борону и соху…» А косарь того же Кольцова, который получая на своих харчах 50 коп. в сутки, находит возможность говорить такие речи: «Ах, ты степь моя, степь привольная!.. В гости я к тебе не один пришёл, я пришёл сам-друг с косой вострою… Мне давно гулять (это за 50 коп. в сутки!) по траве степной, вдоль и поперёк, с ней хотелося. Раззудись плечо, размахнись рука, ты пахни в лицо ветер с полудня, освежи, взволнуй степь просторную, зажужжи, коса, засверкай кругом!» Тут что ни слово, то тайна крестьянского миросозерцания; всё это — прелести, ни для кого, кроме крестьянина, недоступные» (Вересаев, с. 374).

Кольцова «радовала и умиляла рожь, шумящая спелым колосом, и на чужую ниву смотрел он с любовью крестьянина, который смотрит на своё поле, орошённое его собственным потом. Кольцов не был земледельцем, но урожай был для него светлым праздником…» (Белинский, с. 38.).

«В своих думах Кольцов — русский простолюдин, ставший выше своего сословия настолько, чтобы только увидеть другую, высшую сферу жизни, но не настолько, чтобы овладеть ею и самому совершенно отрешиться от своей прежней сферы». В «Думе (князю П.А. Вяземскому)» — «Не время ль нам оставить», — написанной «менее нежели за год до смерти», «виден решительный выход из тумана мистицизма и крутой поворот к простым созерцаниям здравого рассудка» (Белинский, с. 44–45). Приведу начало и конец стихотворения.

Не время ль нам оставить
Про небеса мечтать,
Земную жизнь бесславить,
Что есть иль нет, желать?

...........................................

Всему конец — могила;
За далью — мрак густой;
Ни вести, ни отзыва
На вопль наш роковой!

А тут дары земные,
Дыхание цветов,
Дни, ночи золотые,
Разгульный шум лесов,

И сердца жизнь живая,
И чувства огонь святой;
И дева молодая
Блистает красотой!

18 декабря 1841 г.

Для Белинского талант есть «род капитала, который принадлежит своему владельцу, но который — не одно с ним». Но «человека, одарённого гениальным талантом», «нельзя отделить от его таланта, его талант — «его жизнь, его кровь, его дух, его плоть, биение его сердца, дыхание его груди, словом — весь он сам». «Когда талант в человеке есть <…> выражение внутренней сущности человека, его личности, его натуры — тогда, каков бы ни был объём этого таланта, <…> в нём уже заключается искра гениальности, — и если, по его объёму, его нельзя назвать «гением», то можно и должно назвать «гениальным талантом». К числу таких талантов принадлежит и талант Кольцова» (Белинский, с. 34–36).

Белинский, подготовивший для издания полное собрание стихотворений и многих писем Кольцова, поместил в эту книгу вместе со своим очерком и статью воронежского поэта, друга Кольцова, Андрея Порфирьевича Серебрянского (1809–1838) «Мысли о музыке» [1 , с. 164; 6, с. 799–800 (И.А. Щуров)]. Кольцов так мучительно переживал болезнь и смерть Серебрянского, что мог бы, как считал в своём письме, покончить с собою, если бы Белинский не жил уже в ту пору в его душе (Белинский, с. 164). Стихотворение Кольцова «А.П. Серебрянскому» написано ещё в 20 лет.

Вопросы присутствующим в группе

1. Какой характер (радикал, радикалы) и почему видится (видятся) мне в душевном строе Кольцова?
2. Что думаю о «гениальной талантливости» Кольцова в понимании Белинского?
3. Насколько близки мне душа, поэзия Кольцова?
4. Как именно может помогать тревожно-депрессивному человеку переживание близости, созвучия со своим поэтом?

Примерное заключение ведущего занятие

1. Характер Кольцова («русского простолюдина» — Белинский, с. 44) мне видится мозаичным простонародным (характерологический термин-название), смешанным в своём ядре из разных характерологических радикалов [3, 4]. Радикалы эти по-своему «простоватые», овеянные особой мягко-грубоватой ювенильностью (наивно-хитроватой юношескостью пополам со взрослостью), даже в 30 лет. К взрослости отношу и торговую сноровку (в наследство от отца). Все радикалы в таком характере проникнуты простонародностью — своим крестьянским стержнем, неразделимым с природой, с работой в ней [3, 4].

Вперёд выходит простовато-синтонный радикал, порождающий такую тёплую, простовато-детскую искренность, что и московских литературных друзей не утерпел бы и обхитрил, «надул» как торговец. Хотя «вдвое потом бы назад отдал». Это не безнравственность, а игра, смекалистое легкомыслие рядом с пожизненной любовью к степи, серьёзной влюблённостью в служанку Дуняшу с желанием жениться на ней в свои 17 лет. Встретил в ней своего, глубинно созвучного себе человека. Всё это, в основе, простовато-синтонное, сангвиническое, смешанное с характерологически другим, — в отличие, например, от чисто ювенильного, неустойчивого, есенинского [4]. В этой простовато-юношеской (и в то же время раздумчиво-взрослой) простонародной искренности Кольцов готов с наслаждением косить звонкой острой косой любимую прекрасную степь. Потому что простонародное, крестьянское изначально любовное чувство к природе, чувство одухотворённой работы с природой, радость земледельческого труда — живёт в нём для насущной практической помощи людям. Печь из природы хлеб, топить сало, строить дом — для людей, как и практическая простонародная смекалка. Эта практичность осуждает и, к сожалению, свойственную многим простонародным лень, «пока гром не грянет» («Что ты спишь, мужичок?» — Белинский, с. 105).

Синтонно-простонародный радикал в характере Кольцова обнаруживает себя и привязанностью к созвучным ему людям (Серебрянский), в большой практической тёплой заботе о сестре (фортепьяно, француженка), склонностью к тоскливым расстройствам настроения, уныниям (спонтанным и при творческих, жизненных неудачах). О тоскливости — во многих стихах. Вместе с этим — внезапные душевные порывы (любовные увлечения, страстный роман с купеческой вдовой, вдохновенные полосы активной творческой и практической работы). «Утешение» и многие подобные стихи.

Другой характерологический радикал, так же проникнутый, овеянный мягкой простонародностью (крестьянскими корнями), деревенской ювенильностью, — радикал астено-психастенический. Застенчивость, стеснительность с литераторами, особенно малознакомыми. Дефензивная (с переживанием неполноценности) угрюмость, сидение в углу в столичной компании со взглядом исподлобья, недоверчивость поначалу к тем, кто хвалит его. Застревания, инертность в своей многословной неловкой («вычурной» — Белинский) благодарности к тем, кому доверился, как, например, Белинскому. При всём том, что всегда тонко чувствовал людей, их отношение к нему. И ещё неловкое нежелание, боязнь затруднять людей какими-то своими просьбами. Важное место из письма Белинскому в 33 года (последний год жизни) о том, что «талант мой пустой», о своих мучительных сомнениях: как жить, что делать (Белинский, с. 27).

Возможно, простонародным астено-психастеническим радикалом, простонародной раздумчивостью-инертностью отчасти объясняются не только вдохновенно-горькие стихотворные думы Кольцова, но и его сравнительная понимающая терпимость к поведению авторитарно-безжалостного отца, «политические» (Белинский, с. 19) с ним отношения. Т.е. он понимал характер отца и по-своему, понимая, принимал его. Кольцов-отец, кроме прочего гнёта, оставил взрослого сына, стремящегося в Москву, без всякой денежной самостоятельности. Сын нёс на своих плечах все торговые дела стареющего отца.

Всё это, вместе с вышеотмеченным «ухарством» в степи, в торговле, — и есть смешение различных полярных характерологических радикалов в простонародном (коренном крестьянском) характере.

Третий радикал — по-видимому, простонародно-аутистический. Он проступает особенно в стихотворениях-думах. Создаётся впечатление как бы идеалистически-аутистического, но как бы «рыхлого» мироощущения. «Небесный свет перерождает воздух, / Организует и живит элементы / И движет всем — по произволу Духа» (Дума двенадцатая). Или в другой думе читаем следующее. «Все творенья в Божьем мире / Так прекрасны, хороши! / Но прекрасней человека / Ничего нет на Земле!» (Человек (Дума)). Или в стихотворении «Перед образом Спасителя»: «Пред Тобою, мой Бог, / Я свечу погасил, / Премудрую Книгу / Пред Тобою закрыл». А вот «Дума (князю П.А. Вяземскому)», которая была так по душе Белинскому (с. 44–45) и написана уже в другом настроении. Там сказано: «Всему конец — могила; / За далью — мрак густой; / Ни вести, ни отзыва / На вопль наш роковой! А тут — дары земные…»

Аутистическая кольцовская простоватость сказывается в отсутствии чисто аутистической, высокой (скажем, лермонтовской поэтической аналитической сложности (к примеру, в «Демоне»)). Но чувство изначальности Духа у Кольцова, хотя и рыхло-неустойчивое, тоже, особенно по временам, присутствует в поэтическом мироощущении.

Так всё и мироощущенчески перемешивается в мозаичном простонародном характере Кольцова вместе с природной глубинной нравственностью и сравнительным преобладанием синтонного радикала. Остаётся непоколебимой, стойкой человечность, искренность, стремление к общенародному, незамысловатому, простому, тёплому добру.

О ювенильном радикале (в характере Кольцова) с его наивностью, свежестью, чувственной простовато-народной художественностью мы уже, в сущности, говорили.

Проворный был прасол, а душа жила раздольем, красотой природы, живой работой с природой. И, вместе с этим, поэтическими песнями, думами о природе, о жизни и смерти простых людей. И ещё душа мучилась тоскливыми сомнениями.

Не забудем, что есть и немало других (не «кольцовских») простонародных характеров со смешением ещё и других (авторитарных, истерических и т.д. радикалов). У людей нравственных, безнравственных, «смешанных» в этом отношении.

Родственно простонародному (крестьянскому) сословию простонародное «рабочее» сословие. Это простолюдины с врождёнными мастеровыми способностями, с практической смекалкой и нередко одухотворённым чувством к машинам, механизмам в духе героев Андрея Платонова и их автора. Как и всюду, этих людей объединяют их природные особенности-способности, влекущие к общему мастеровому, техническому делу без заоблачно-изобретательских научных открытий-высот.

Среди торговцев, фермеров тоже немало простонародных, но они, как правило, — с выраженным напряжённо-авторитарным или синтонно-оптимистическим радикалом и без дефензивности.

2. Не погружаясь глубоко в «тему таланта и гения» (прямого отношения к нам она сейчас не имеет), обратим внимание на то, что простонародный человек (простолюдин) не так уж простоват. Во всяком случае, он не примитивный человек, не дебил, как, может быть, кто-то считает. Это доказывают и большое разнообразие простонародных творцов (языкотворец народ), и плеяда простонародных великих людей в мировом искусстве. Художники — Брейгель, Саврасов, Васнецов. Поэты — Кольцов, Заболоцкий, Роберт Фрост. Писатели — Андрей Платонов, Валентин Распутин [3]. Перечисленные творцы есть лишь некоторые гениальные, талантливые простолюдины. Но они выразили душу, переживания простого народа в такой правдивой, глубинной, одухотворённости, как не способны были это сделать ни Пушкин, ни Толстой, ни Чехов, ни Репин, ни Серов. Но, в отличие от истинного (высоконравственного) интеллигента, простонародный человек не склонен, не способен по природе своей к сложному глубинному нравственному духовному анализу.

3. Думаю, что всем этим вышесказанным ответил и на наш третий вопрос. Поэт Кольцов душевно близок мне самому как глубокий, нравственный простонародный человек. Как наш российский простой дефезивно-синтонный, задумывающийся народ, в котором таится немало от чистой души и крестьянской поэзии Кольцова. Кольцовское характерологическое мне ближе, нежели типично характерологическое других российских сословий (рабочих, технических, торговых и т.д.). Конечно, кроме деффензивной российской интеллигенции. В «кольцовском» яснее чувствую и свои природные корни.

4. Как помогает человеку переживание близости, созвучия со своим поэтом? От этого сопереживания больше чувствуешь себя собою. А когда больше чувствуешь себя собою, в душе возникает свет, смысл, вдохновение. Понятнее становится, что буду делать, куда пойду по жизни, зачем. В чём моё предназначение, для чего живу. И расстройства настроения, душевные туманы при этом рассеиваются, отходят [2].

Литература

1. Кольцов А.В. Сочинения. — Минск: Гос. учебно-педагогическое издательство БССР, 1954. — 249 с.
2. Бурно М.Е. Терапия творческим самовыражением (отечественный клинический психотерапевтический метод). — 4-е изд., испр. и доп. — М.: Академический Проект, Альма Матер, 2012. — 487 с., ил.
3. Бурно М.Е. Терапия творчеством и алкоголизм. О предупреждении и лечении алкоголизма творческими занятиями, исходя из особенностей характера. Практическое руководство для врачей, психологов, педагогов, специалистов по социальной работе, социальных работников. — М.: Институт консультирования и системных решений, Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2016. — 632 с., ил.
4. Бурно М.Е. О характерах людей (Психотерапевтическая книга). — Изд. 7-е, испр. и доп. — М.: Институт консультирования и системных решений, Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2019. — 592 с., ил.
5. Вересаев В.В. Спутники Пушкина. Том 2. — М.: Советский спорт, 1993. — 544 с., ил.
6. Краткая литературная энциклопедия / Ред. А.А. Сурков. Т. 6. — М.: Советская энциклопедия, 1971. — 1039 с.
7. Панаева (Головачёва) А.Я. Воспоминания. / Вступ. ст. К. И. Чуковского. Прим. Г.В. Краснова, Н.М. Фортунатова. — М.: Правда, 1986. — 512 с.