К завершению эпохи кризисного развития наук о психике. Часть 2

Напомним читателям, что в первой части статьи проф. А.Л. Каткова речь шла о характеристиках системного кризиса в науках о психике, в том числе кризисе научной психологии, деформации и подмене предметной сферы, кризисе в секторе других наук о психике.

Проявления системного кризиса в общем корпусе науки

Институт науки в целом традиционно рассматривается как фундаментальный параметр порядка в цивилизационных процессах и один из главных механизмов социальной адаптации. Но также — и как масштабная открытая информационная система, обладающая проработанными (явными) и скрытыми механизмами самоорганизации. Эпистемологические кризисы и эпистемологические тупики, в данной связи, могут рассматриваться как проявления напряжения в системе науки, но только в том случае, если они затрагивают стержневые механизмы самоорганизации данной системы и такая ситуация негативно сказывается на «большой» адаптационной функции института науки.

Универсальные признаки проявления кризиса такой масштабной, сложно организованной и открытой системы также хорошо известны — это неадекватное умножение числа альтернатив развития, тенденции или прямые призывы «возврата к стволу» (либо, используя метафору взаимодействия с компьютером, попытки «перезагрузки исходника»), явные и неявные «флаги катастроф» в пространстве функциональной (в нашем случае социально-адаптивной) активности института науки.

Мы, тем не менее, будем продвигаться в обратном порядке конкретизации поименованных кризисных универсалий — от вполне проявленных и не вызывающих никаких сомнений «флагов катастроф» к не столь очевидным, но вполне обоснованным с позиции углубленного эпистемологического анализа первым двум компонентам системного кризиса. Попутно заметим, что закономерным итогом такой логистики является иллюстрация факта тесной взаимозависимости кризиса в секторе наук о психике с глубинным кризисом в общем корпусе науки.

Флаги «катастроф»

В плане обоснования стагнации и в еще большей степени деформации социально-адаптивной функции науки все более или менее понятно: впечатляющие технологические достижения (создание новых материалов, космическая эпопея, атомная энергетика, создание суперкомпьютеров и проч.) довольно быстро убедили оптимистическую часть наших планетарных сограждан в том, что «быстроногий Ахиллес» респектабельной науки вот-вот догонит медлительную черепаху цивилизационного процесса, и все нешуточные проблемы Новейшего времени будут решены.

Однако, ситуация вот с этой социально-адаптивной «апорией» оказалась не такой уж простой. Планируемый триумфальный забег, по всей видимости, провалился. А некоторые знаковые фигуры конца прошлого века — например, Карл Густав Юнг — со знанием дела говорили о том, что «мир погрузился в мрачный кошмар». Соответственно, победные флаги научного прогресса, реявшие вплоть до последних десятилетий прошлого века, довольно быстро превратились в «флаги катастроф», о которых в самые последние годы не говорят только совсем уже ангажированные пропагандисты научного мейнстрима.

Мы же, чуть забегая вперед, обращаем внимание на человеческое, экологическое, инновационное и экзистенциальное измерение системного кризиса в важнейшем социальном институте науки.

Человеческое измерение

В частности, невозможно игнорировать факт того, что доминирующая идеология и практика технологического протезирования прогрессивно утрачиваемых компонентов индивидуального и социального здоровья (данный процесс является прямым следствием утраты естественных регуляторов популяционного здоровья вследствие утилитарных подходов к развитию медицинских технологий, а также неконтролируемого роста агрессивно-технологической среды) — в итоге привела к существенному снижению адаптивных кондиций человека и общества. Однако, биотехнологическая индустрия не собирается на этом останавливаться.

Так, например, весьма уважаемый ученый, эксперт-футуролог Югваль Ной Харири констатирует наличие следующих тенденций в сфере высоких биотехнологий: «Биоинженеры теперь умеют выращивать новые органы и обновлять старые, вмешиваться в организм на генетическом уровне и т.д. Есть и более радикальные подходы, по сути, они предполагают слияние человека и компьютера. В кровеносную систему можно запускать нанороботов, чтобы те могли чистить сосуды и доставлять куда надо лекарства, а заодно уничтожать опухоли и вирусы. В США создан чип, который при вживлении в мозг пересылает сигналы из одной здоровой его клетки в другую, обходя при этом повреждённые участки» (Ю. Н. Харири, 2015). Против этого никто не возражает: раз уж мы не научились пресекать патологические процессы в зародыше и форсированно развивать сверхвысокие уровни индивидуального и социального здоровья, то — да здравствует заместительная робототерапия.

Но далее, в развитие логики протезирования, всерьез обсуждается идея трансгуманизма (т.е. переноса психического на иную материальную основу). В частности, Харири оценивает данную перспективу следующим образом: «Можно ли это сделать, пока открытый вопрос. Остается нераскрытой тайна сознания — мы до сих пор понятия не имеем, что это такое и как оно появляется у человека. Общий консенсус — сознание находится в мозге, и если «взломать» его и понять, как работают эти миллиарды нейронов, создающие опыт и эмоции, то не будет барьеров, чтобы воссоздать их на другом «материале». Возможно, с неорганическими формами жизни у нас так ничего и не получится, но все больше серьезных ученых убеждаются в том, что рано или поздно это произойдет» (из выступления Ю. Н Харири на Давосском форуме в 2020 г.: «Как выжить в ХХI веке?»). В отношении этической подоплеки подобного развития событий другой известный специалист в сфере компьютерных технологий, новатор-футуролог Рэй Курцвейл высказывается следующим образом: «Люди говорят: “А хочу ли я стать частью машины?” Но вы даже не заметите этого, — вещает Курцвейл, — потому что это будет естественная вещь с любой точки зрения» (из интервью с Рэем Курцвейлом, 2015).

Между тем, Макс Тегмарк, профессор Массачусетского технологического института, известный ученый-космолог, на страницах своего замечательного труда «Жизнь 3.0. Быть человеком в эпоху искусственного интеллекта» (2019) высказывает опасения о том, что этот шаг, возможно, и будет той самой тотальной, непоправимой ошибкой: «Не окажется ли заливка человеческого разума в компьютерную память самоубийством? Не станет ли космос будущего кишащей системой искусственного интеллекта, зомби-апокалипсисом?.. Для того чтобы предсказывать появление сознания у машин, требуется теория». Мы бы здесь сказали — требуется авангардная теория психического, выполняющая детально проработанную, донорскую функцию по отношению к естественным наукам и корпусу науки в целом. Однако, реальная ситуация в общем поле науки далека от подобного положения дел настолько, насколько это вообще возможно. Чего не скажешь о неадекватных и опасных амбициях в отношении возможностей «улучшения» человеческой природы — они, разумеется, на самом высоком уровне.

Экологические и этические аспекты

Именно по причине промышленно-технологической деятельности человека (прямое следствие «научного прогресса» последних десятилетий) планета стремительно превращается в перегретую мусорную свалку. Неконтролируемая информационно-технологическая деятельность, в свою очередь, существенно повышает уровень агрессивности информационной среды и, как убедительно показано исследованиями последних лет, приводит к необратимым деформациям психики у существенной части восходящего поколения детей и подростков.

На эту масштабную и острейшую проблему можно посмотреть и с другого угла зрения: мол, наука делает то, что должно, а пресекать и уменьшать вредные «выхлопы» — это уже дело иных социальных и политических структур. Но и в этой «двухголовой» апории не все так просто. Углубленный эпистемологический анализ феномена этических императивов показывает, что в культурно-исторической ретроспективе понятие этики в первую очередь было связано с религиозной традицией, и все последующие «утилитарные» этики — биоэтика, инфоэтика и проч. — плоть от плоти этого стержневого этического посыла, или, по Канту, «нравственного закона внутри нас». Такого рода закон — по определению — исходит не от «земных» нейроэкономических реалий, но от «божественной искры», которая время от времени дает свои отсветы (этические императивы) и интерпретируется нами как проблески гностического архетипа репрезентации объемной реальности. Однако, именно этот, не столько альтернативный, сколько дополняющий взгляд на реальность жестко пресекается действующей системой фундаментальных допущений (см. в предыдущих подразделах). И, чтобы там ни говорили об этической приверженности института науки, в этом — самом главном — компоненте наука «работает» против этики. Еще одно бесспорное доказательство справедливости последнего утверждения — факт так и не состоявшейся научной этики, о которой мечтали выдающиеся мыслители и ученые Иммануил Кант, Иоганн Фихте, Вильгельм Вундт. Для этого, в первую очередь, надо понимать, как же «объективизировать» панораму объемной реальности, но респектабельная наука так же далека от этого, как во времена Ньютона — Лейбница.

Нет сомнений и в том, что такого рода нерешенная этическая проблематика резонирует и в общем цивилизационном пространстве, о чем мы поговорим позже. Здесь же важно подчеркнуть, что безупречный высоконравственный статус самого института науки, в силу сказанного, все чаще подвергается сомнению. Более того, злые языки — чего только не придумает пишущая братия — уже обронили весть о том, что в сфере климатических изменений мы, по большей части, имеем дело с хорошо оплаченной дезинформацией, выполненной в угоду корпорациям — носителям будто бы экологических технологий, но не с результатами добросовестных научных исследований. Въедливые журналисты отследили факты того, что одни и те же исследовательские группы утверждали вначале, что нас с вами ждет похолодание и очередной ледниковый период, но после смены спонсоров они же чудесным образом доказали обратное. Просочилась информация, что заявленный курс на производство электромобилей и ветряных генераторов является существенно более разрушительным для экологии Земли, чем сохранение топливной и атомной энергетики. Не говоря уже о конспирологических и явно параноидальных — а как же иначе — идеях того, что вирусные эпидемии последних лет, придуманные или явные, это дело рук производителей дорогостоящих вакцин и, попутно, особо вирулентных вирусов. Вызывает изумление факт странного молчания научного сообщества в отношении того, что у любого электротехнического прибора есть инструкция по безопасному пользованию, но у мобильных гаджетов такой инструкции, предупреждающей о вероятности формирования тяжелой цифровой зависимости и, конечно, снижающей объемы покупок девайсов, доступа к рекламной информации, не было и нет. Все это вместе свидетельствует о тесной взаимозависимости экологии и этики (мы бы сказали, еще и экономики) в сфере научных исследований, и назвать эти явления только лишь эксцессом научного прогресса мы никак не можем.

Инновационные аспекты

К не столь явным, но еще более значительным проявлениям системного кризиса, с уточненной локализацией в естественно-научном полюсе общего информационного пространства науки, можно отнести и сам факт отсутствия какого-либо ощутимого интеллектуального прорыва в идеях того, что представляет физическая реальность, в продолжение последних ста с лишним лет. И в самом деле, если мы выражаем беспокойство по причине «пробуксовки» теории психического без какой-либо прорывной динамики в продолжение полутора столетий, то почему бы не задаться вопросом, а все ли так замечательно с подлинными инновациями в параллельном «датском королевстве» «настоящей» науки?

Ведь со времени замены устоявшихся моделей физического мира, выстраиваемых на основании классической механики полюбившегося нам рыцаря респектабельной науки, сэра Исаака Ньютона, на неклассические модели специальной и общей теории относительности, квантовой механики и квантовой теории поля, сформулированных еще в начале прошлого века, миновала целая вечность. Притом что ближе к окончанию прошлого века уже упомянутые нами представители авангардной физической науки Дэвид Бом, Джон Белл прямо заявляли, что квантовая интерпретация физической картины мира не может считаться полной. В частности, квантовая теория никак не объясняет парадоксы теоремы Д. Белла, сформулированные в следующем не вызывающем никаких сомнений тезисе: «Если некоторая объективная вселенная существует и уравнения квантовой механики структурно подобны (изоморфны), то некоторый вид нелокальной связи существует между двумя частицами, которые когда-либо входили в контакт». В этих условиях любая частица, отделенная от другой ранее взаимодействовавшей с ней частицы пусть даже и пространством целой вселенной, «знает» и реагирует на любое изменение статуса последней частицы. Нет ответа и на вопрос, каким же образом любая определяемая точка во вселенной содержит всю информацию о вселенной («голографическая» гипотеза устройства вселенной от Джона Белла, которая сама нуждается в объяснениях).

Также заметим, что в этот продолжительный период времени наиболее сложная апория физической науки — проблема «стыковки» теории относительности и квантовой механики, то есть, «теория всего на свете», или ТВС, — так и остается нерешенной («теория струн», претендующая на такое решение, не признается истинно научной и пока что не подтверждается в экспериментах).

И это довольно странное обстоятельство с учетом того факта, что фокус внимания исследователей, особенно в последние десятилетия, все более разворачивается к пониманию, что характеристика времени не является абсолютной и равномерной. Более того, известный современный специалист в области квантовой физики Карло Ровелли в работах самых последних лет утверждает следующее: «Под напором вновь предъявляемых экспериментальных данных возобладала точка зрения того, что в фундаментальной теории больше не существует времени: кванты гравитации не эволюционируют во времени. Время — это просто счетчик их взаимодействия. А раз так, то время тоже должно демонстрировать вероятностную неопределенность, зернистость и реляционность, которые присущи всей остальной реальности. Это делает время существенно отличным от всего, что мы подразумевали под этим словом прежде» (К. Ровелли, 2020). Но и это еще не все. В своем известном произведении «Новый ум короля» лауреат Нобелевской премии по физике Роджер Пенроуз об интересующем нас предмете высказывался следующим образом: «В самом деле, есть нечто весьма странное в том, как время входит в наше сознательное восприятие. И я думаю, что для интерпретации этого феномена в рамках наших традиционных представлений может понадобиться совсем другая концепция. Сознание — это, в конце концов, единственное явление, согласно которому время «течёт»... В этом случае всё собирается. Появляется простота, ясность и единство» (Р. Пенроуз, 2011).

Отсюда, что называется, рукой подать до признания того, что физический мир имеет дискретные (т.е. квантированные) характеристики лишь потому, что феномен сознания-времени является таковым. Но вот эта «зернистая» структура реальности — вспоминаем систему скрытых допущений в апории Зенона Элейского «Ахилл» — становится более явственной с переносом событий «внутрь» момента настоящего и скрытой подмены стандартных характеристик импульсной активности сознания-времени (т. е. моментов настоящего) на прогрессирующую динамику уменьшения. Например, в случае «теории струн» такой диапазон темпорального кванта должен составлять эквивалент времени Планка — наименьшего интервала времени в физической реальности. Мало того, «гуру» физической науки Макс Тегмарк (2017) со своими коллегами убедительно показывают, что признанные в физике квантовые феномены — «дискретность», «соотношение неопределенностей Гейзенберга», «принцип дополнительности Бора», «вероятность», «влияние наблюдателя на наблюдаемое», «квантовая запутанность» и проч. — есть характеристики объектно-предметно-средовой и, соответственно, закономерной структуры микромира, контурируемого лишь во временных интервалах, близких ко времени Планка, или аттосекунды (одна миллиардная миллиардной доли секунды). Но, как уже было сказано, в условиях форматирования пространственной структуры реальности с использованием стандартных параметров импульсной активности сознания-времени, характерных для бодрствующей психики человека, — а это временные интервалы, превосходящие значения аттосекунды в миллиарды и миллиарды раз, — вероятность «присутствия» таких квантовых феноменов в данной пространственной структуре практически сводится к нулю.

То есть сущностное решение ТВС (теории всего на свете) заключается в:

1. иллюстрации процессов схождения-расхождения моделей физической реальности, выстраиваемых с использованием теории относительности и квантовой механики на основании пластичных значений темпорального кванта «момента настоящего»;
2. с использованием результатов такого сверхсложного моделирования необходимо провести ревизию принципа дополнительности (т.е. интегрировать сюда аспект дискретно-темпоральной дополнительности);
3. на основании полученных таким образом данных необходимо обосновать схему перехода от одной неполной модели физической реальности к другой;
4. для всего этого требуется детально проработанная авангардная теория психического, выполняющая донорскую функцию по отношению к физической науке. Ибо совершенно ясно, что никакой «теории всего на свете» без действенного присутствия психического быть не может.

Отсюда понятно, что основным эпистемологическим препятствием к реализации этапов вышеприведенного «рецепта» адекватного решения апории ТВС является факт неадекватного заимствования отживших свое фундаментальных допущений, присущих полюсу естественных наук, науками о психике. В такой ситуации последним просто нечего предложить по каждому из перечисленных компонентов сущностного решения ТВС, которая на самом деле — есть некая упрощенная модель объемной реальности (основной предмет авангардных наук о психике).

Экзистенциально-футурологические аспекты

Инновационный аспект кризисной ситуации в общем корпусе науки, с одной стороны, продолжается в футурологических прогнозах того, что же, в смысле технических достижений, будет представлять наша цивилизация через обозримый период времени. С другой стороны — такие прогнозы не могут не отражаться на экзистенциальном состоянии ныне живущих людей. А сказать, что уровень экзистенциальной тревоги у наших планетарных сограждан ныне чрезмерно высокий, — ничего не сказать.

Но что же говорят о проектах технологического будущего известные ученые-специалисты, имеющие непосредственное отношение к техническому прогрессу. Субъективная и, безусловно, пристрастная точка зрения автора настоящей статьи заключается в том, что такого рода прогнозы, выглядят такими же унылыми, как подержанные черно-белые телевизоры на солнечном морском пляже. Пределом фантазий общепризнанных гуру «настоящей» науки и, соответственно, «правильной» футурологии — Ю. Харири, Р. Курцвейла, М. Тегмарка — здесь являются обсуждаемые проекты трансплантации человеческого сознания на неорганические носители, от которых повышается артериальное давление и риск инфарктов и инсультов не только у господина Тегмарка. Но если человек — это только тело и мозг и восходящая активность этих несовершенных биологических структур, то почему бы и нет? А вот если не только — т.е. опять «измышляемые гипотезы», — то при подобном развитии событий, тем более ускоряемых крайне неблагоприятными внешними обстоятельствами, конца нашей с вами истории не избежать.

Но далее, речь идет об освоении обозримой Вселенной, в том числе и с точки зрения использования энергетических ресурсов. И здесь все так же ограничено сугубо пространственными проектами, например: «Со временем мы конвертируем в компьютрон значительную часть доступной материи и энергии из нашего уголка Галактики. Затем, учитывая закон ускорения отдачи, мы проникнем в другие галактики и другие уголки вселенной» (Р. Курцвейл, 2015). Или же мечтами о создании «кротовых нор», позволяющих перемещаться со сверхсветовыми скоростями: «Угроза темной энергии... мотивирует на осуществление массивных космических инженерных проектов, включая строительство кротовой норы, если это будет возможным» (М. Тегмарк, 2019).

То есть нам прямым текстом говорят, что на самом деле значение имеет скорость технического прогресса, и если мы сравнительно быстро не научимся управлять процессами вот в этой космогонической реальности (т.е. «большими» пространственными процессами) или хотя бы перемещаться в ней со сверхвысокими скоростями, то все остальное просто бесполезно. И тут же и Тегмарк, и Курцвейл (2015) сетуют на то, что наши возможности в таких вот пространственных манипуляциях ограничены непреложными физическими законами. Именно поэтому оптимальным решением здесь видится «перевод» человечества на неорганические формы жизни. Но далее, они же и многие другие почитаемые футурологи утверждают, что ситуация «обвального» ускорения регулярно пересчитываемых сценариев-вероятностей коллапса и, собственно, конца нашей цивилизации настолько серьезная, что у ныне живущих людей, не говоря уже о следующих поколениях, шансов дождаться искомых космогонических прорывов просто нет.

То есть никакой реальной идеи спасения перед лицом «сгустившегося хаоса Новейшего времени», по весьма эмоциональному и точному выражению японского специалиста-футуролога Джамиаса Кашио, представители «настоящей» науки нам не предлагают. В то же время диссоциированные и явно противоречащие друг другу сигналы, которые наши ученые коллеги регулярно переправляют в сетевые миры, повышают градус экзистенциальной тревоги и уж точно не способствует генерации новых, обнадеживающих параметров порядка в перегретых головах наших сограждан.

Проблема здесь в том, что вся настоящая наука, что бы там ни говорили впередсмотрящие лидеры, остается целиком ориентированной на пространственные (включая телесное пространство человека) аспекты и изменения «объективной» реальности. Например, знакомый нам Р. Курцвейл без всяких сомнений утверждает следующее: «На базовом уровне технологии — это способ изменения окружающей среды и самих себя (в смысле телесного пространства — авт.). И этот процесс будет продолжаться». При этом абсолютно игнорируется необходимость исследовать темпорально-пластические аспекты объемной реальности, но как раз здесь обнадеживающие футурологические перспективы и появляются.

Например, что бы эти авторы сказали об устройстве, которое представляет собой некую «карманную темпоральную нору», позволяющую: управлять временем (т.е. перемещаться в любые актуальные планы реальности); преобразовывать пространство в чистую и неисчерпаемую энергию, но также и организовывать любые комбинации — и собственной «телесности», и внешнего пространства с заданными характеристиками, в условиях которого при желании можно провести пару-тройку миллионов лет, притом что это самое устройство подключено к невообразимо мощному ресурсу объемной реальности, способному беспредельно расширять даже и этот впечатляющий сектор возможностей; и что это самое «устройство» и есть только некоторые из актуальных, информационно-темпоральных способностей Человека Будущего, Человека Времени, наконец преодолевшего исходные ограничения и заслужившего право на такое бытие. Подобные футурологические модели и просчитанные возможности должны появиться в ближайшие года, если, конечно, у нас не окончательно атрофировался инстинкт самосохранения и инстинкт новизны — две базисные программы, обеспечивающие выживание и развитие человеческой цивилизации во все времена.

Еще одной иллюстрацией воздействия моделей реальности, предлагаемых «настоящей» наукой, на умы людей, одержимых проблемой бытия, в частности, на состояние духа интеллектуальной элиты, является философская рефлексия Мартина Хайдеггера, превосходно описанная им в работе «Что зовется мышлением?» (1976). В этом знаковом пассаже, помимо экзистенциального конфликта, вскрывается и вся ключевая эпистемологическая проблематика современной науки: «К чему такие вопросы о деле, относительно которого каждый справедливо соглашается, что оно, мол, ясно всему миру как день — то, что мы на земле, а в данном избранном примере стоим напротив дерева. Но не будем слишком поспешны с такими допущениями, не будем принимать эту ясность слишком легко. Мы сразу же отказываемся от всего, лишь только нам такие науки, как физика, физиология и психология с научной философией, со всей их оснащённостью примерами и доказательностью объясняют, что мы, собственно, не видим дерева, а в действительности воспринимаем некую пустоту, в которой определённым образом рассеяны электрические заряды, мчащиеся с великой скоростью туда и сюда… Откуда берут эти науки полномочия на такие суждения? Откуда берут эти науки право определять местоположение человека, а себя приводить в качестве мерила этого определения?.. Но мы сегодня склонны скорее повалить цветущее дерево, чем отказаться от наших якобы более ценных физических и физиологических знаний».

Справедливости ради заметим, что не все представители современной науки склонны к принятию идеи «истинного пустотного мира» и, соответственно, экзистенциального вакуума вместо мыслимого цветущего сада. Так, например, знакомый нам Макс Тегмарк в своей книге с говорящим названием «Наша математическая Вселенная. В поисках фундаментальной природы реальности», (2017) полностью развенчивает такой предельно уплощенный подход к интерпретации реальности. В частности, он утверждает следующее: «Если представить, что мои мысли — результат квантовых процессов, они должны возникать до того, как наступит квантовая декогерентность, то есть я должен думать со скоростью 10 000 000 000 000 мыслей в секунду». И далее Тегмарк обосновывает тезис того, что любые квантовые состояния и соответствующие им энергетические импульсы декогерируют — а по факту исчезают — задолго до того, как оказываются способными влиять на нейронные процессы, скорость которых ограничена величинами привычного нам объектного плана реальности. И конечно, это очень серьезный и веский контраргумент, на который авторы идеи квантовой физики и, заметим, квантовой психологии не находят достойного и убедительного ответа. И тем не менее, даже и Тегмарк не идет дальше приведенного тезиса, хотя именно в этом случае идея континуума темпоральных (актуальных) планов реальности, каждый из которых не менее легальный, чем хорошо знакомая нам панорама «объективной» реальности, у него, можно сказать, на ладошке.

Но самые интересные, проблемные вопросы в данном примере — это вопросы того, каким же образом психическое все же может проникать в эти исчезающе-дробные по интервалу времени процессы, и что в данном случае происходит с жонглированием скрытыми переменными в физической картине мира, на которые нам намекал мудрый Зенон. И тогда в каком же полюсе объемной реальности располагается собственно психическое, уж не в том ли, для которого вообще не адекватны характеристики времени и пространства? Каким образом может быть воспроизведена вот эта поразительная темпорально-пластическая активность психического, скажем, в процессе сверхсложного компьютерного моделирования произвольно заданных актуальных планов реальности? И не будет ли в этом случае абсолютно ясно, что психическое принципиально не устранимо из любой модели физической реальности, а переосмысленная, доработанная и обоснованная за счет такого сверхсложного моделирования идея панпсихизма актуальна как никогда?

Все эти сущностные вопросы в полюсе «настоящей» науки остаются без вразумительных ответов, и мы должны понять, почему так происходит.

Аспект эпистемологических разрывов и препятствий

Итак, мы приблизились к собственно эпистемологической сердцевине кризисной ситуации в общем корпусе науки, которую следует рассматривать с позиции внедисциплинарного научного подхода, обозначаемого как «синергетика» (предметность этого подхода как раз и представлена аспектами кризисного развития сложных и сверхсложных систем).

Здесь мы вкратце рассмотрим такой признак, как неадекватное (явно избыточное) умножение числа альтернатив развития, или так называемых эпистемологических поворотов. И далее, продвинемся в понимании того, что — в плане механизма запуска и воспроизведения кризисной ситуации — происходит в стержневой системе фундаментальных допущений и какие разрывы-препятствия образовались в эпистемологическом стержне общего корпуса науки. Что, собственно, и представляет собой начальные этапы эффективной стратегии преодоления глубинного кризиса рассматриваемой сложнейшей системы.

Эпистемологические повороты знаменует собой критический пересмотр установочных позиций (приоритетов) научного сообщества в отношении «больших» методологических критериев получения научного знания — основного продукта научной деятельности. Заметим, что некоторые представители так называемого эпистемологического экстремизма новой волны пропагандируют необходимость решительного отказа от каких бы то ни было эпистемологических ориентиров в построении информационного базиса науки. В чем, собственно, и заключается главная идея последнего по времени эпистемологического поворота (В.И. Кураев, 2009; С.В. Никоненко, 2009).

Заметим, что вот этот нигилистический демарш можно интерпретировать в том числе и как разочарование в подлинной научной эвристике последних десятилетий.

По результатам углубленного анализа, более или менее обоснованным в череде таких эпистемологических поворотов выступает отказ от фундаментализма, понимаемого, как принятие концепта лишь относительной ценности и значимости любых норм, с позиции которых проводится критический анализ каких-либо теоретических построений в науке. Все это резонирует с идеями философского посткритицизма и, особенно, постмодернизма, согласно которым любое научное направление и наука в целом понимается как набор актуальных гипотез, в большей или меньшей степени аргументированных с помощью наиболее адекватной исследовательской методологии, но не претендующих на статус истины в конечной инстанции. С этим согласны все серьезные исследователи.

Но далее, раздаются призывы к пересмотру и отказу от, казалось бы, незыблемых позиций субъектоцентризма, ставящего в главу угла неоспоримый факт того, что источником, так же, как и конечным адресантом, любого акта познания является субъект. Аргументы для такого «отказа» усматриваются в таком же неоспоримом факте необходимости взаимодействия субъекта с объектами и явлениями реальности, другими субъектами и общества в целом, в результате чего такой субъект состоялся как познающая единица. Науку, в итоге, предлагается понимать как некую довольно рыхлую социальную программу. Однако, в данном случае налицо явная путаница в головах как авторов идеи субъектоцентризма, так и их оппонентов в отношении того, что есть первичная, а что — вторичная информация. И если в этой эпистемологической апории все расставить на свои места, то термин «субъектоцентризм» необходимо заменить на адекватно проработанную идею «панпсихизма», и тогда отказываться ни от чего не нужно.

Что же касается призывов к отказу и от наукоцентризма и аргументов необходимости такой акции тем, что наука, конечно, не единственная система производства значимой, адаптивной информации, то с нашей точки зрения — все это в большей степени выражение интеллектуального протеста, в духе уже процитированного опуса Мартина Хайдеггера, против явно неадекватной и на деле работающей против хоть какой-то определенности человека в «шатающемся мире» интерпретации реальности от представителей «настоящей» науки.

Как бы то ни было, приходится признавать следующее: то, что подается как развитие базисного информационного стержня науки (т.е. описанные эпистемологические повороты), — есть, в первую очередь, проявление системного кризиса в общем поле науки. А по мысли главных идеологов постмодерна — замечательных французов Жиля Делеза и Жака Бодрийяра, — этот современный период бытия науки можно обозначить как «эпоху тотальной деконструкции, хаоса и конца эпистемологии». Это конечно, жесткое и предельно заостренное определение. Но если чуть переформулировать и добавить «...конца деформированной и ограничивающей эпистемологии», то мы имеем вполне справедливое и в какой-то степени оптимистическое определение кризисной эпохи в науке.

И теперь к самому эпистемологическому стержню общего корпуса науки — что же представляет собой этот стержень, и что в нем не так? Поиски исчерпывающих ответов на эти вопросы приводят нас к понятию базисной научно-исследовательской программы — центральному концепту в философско-методологических разработках известного в данной сфере специалиста Имре Лакатоса. Данное понятие определяется им как «последовательность научных теорий, которая выстраивается как развитие некой исходной — как правило, фундаментальной — теории, основные идеи, методы и предложения которой выдвигаются интеллектуальными лидерами науки и усваиваются научными сообществами» (И. Лакатос, 2003). Сам Лакатос — и это очень важная констатация — считал, что наука как таковая может рассматриваться в качестве гигантской исследовательской программы, подчиняющейся основному эвристическому правилу Карла Поппера: «Выдвигай гипотезы, имеющие большее эвристическое содержание, чем у предшествующих». То есть новизна и подлинная научная эвристика являются итоговыми индикаторами эффективности вот этой гигантской программы, именуемой Наукой.

Опуская многочисленные подробности эпистемологического анализа конструкции Лакатоса и в какой-то степени примыкающей к ней идеи дисциплинарной научной матрицы Томаса Сэмуэля Куна (1975), укажем лишь на то, что вот этот верхний уровень «некой исходной идеи» — собственно и есть уровень фундаментальных допущений, о котором мы вскользь говорили в предыдущих разделах. Так вот, главный тезис укоренившейся в поле современной науке системы фундаментальных допущений — мол, существует некий объективно-автономный мир (объективная реальность), независимый от нашего сознания, — тезис, о котором даже и великий Альберт Эйнштейн говорил, как о единственном основании, делающем науку возможной, в итоге оказался одним из главных препятствий к прорывной научной эвристике.

И все же, главным таким препятствием является идентифицированный в ходе проведенного анализа эпистемологический разрыв. Опять же, опуская подробности, отметим, что такого рода «эпохальный» эпистемологический разрыв, оказавший существенное влияние не только на институт науки, но и на цивилизационный процесс в целом, в плане легализации эпохи «расколотого бытия», по нашим данным, имел место c конца XIV до начала XVI века (более подробно см. в предыдущих разделах статьи). Именно в этот период времени в институте науки устоялась так называемая диссоциированная эпистемологическая платформа, выделяемая по признакам декларируемого приоритета логоса и приводящая, в итоге, к непримиримому конфликту между двумя базисными познавательными векторами — логоса и гнозиса; но также и к глубинному эпистемологическому конфликту между институтами науки и религии. Т.е. именно такому конфликту, который не устраняется никакими полумерами и оказывает деструктивное воздействие в обе стороны, наподобие медленных вирусов: в продолжение достаточно длительного времени фиксируется мнимое благополучие, но затем становятся все более ощутимыми признаки прогрессирующей деменции, или, как было сказано, «эпохи тотальной деконструкции, хаоса и конца эпистемологии».

В идеологии Имре Лактоса, приведенные здесь существенные характеристики диссоциированной эпистемологической платформы, а также приоритетная на сегодняшний день система фундаментальных допущений — и есть теперь уже токсичное «ядро» гигантской Базисной НИП, или наука в целом. Такое информационное «ядро» работает как агрессивный иммунитет и «отбивает» все инородные информационные сущности, что называется, «на корню». И только этим можно объяснить странную слепоту капитанов «настоящей» науки в отношении множества ключевых темпоральных подсказок, которые можно проследить со времен ранних гностических текстов, дошедших до нас фрагментов трудов Гераклита Эффесского, Парменида, блистательных произведений Зенона Элейского, Платона, Аристотеля, преподобного Фомы Аквинского, Георга Вильгельма Гегеля (более подробно см. А.Л. Катков, 2020) — до близких к нам по времени Сергея Алексеевича Аскольдова и, конечно, всех наших юбилейных авторов. Но такого рода агрессивный «иммунитет» разрушает уже саму базовую конструкцию современной науки, и только лишь паллиативной терапией в духе «протезирования» утрачиваемых фрагментов здоровья этого важнейшего института — будем использовать эту медицинскую метафору — здесь уже никак не обойтись. Тем более что вот эти «медленные вирусы» системного кризиса, как понятно из всего сказанного, перекочевали из своих научных исходников в большие параметры цивилизационного порядка. И если всерьез говорить о каких-то «красных линиях», то это и есть единственная красная линия, которую переступать ни в коем случае не рекомендуется — вредно для здоровья и жизни.

Признаки кризиса института религии

К изложению данного раздела мы приступаем с полным пониманием того, насколько эта тема деликатная, сенситивная к любым непродуманным выпадам и попыткам неадекватного умаления социально-стабилизирующей роли мировых религий и других признанных гуманитарно-религиозных течений. И, соответственно, — с напоминанием об истинных целях настоящей публикации. Эти цели заключаются во всемерном упрочении несущих параметров цивилизационного порядка, а значит — и уважаемых институтов науки и религии. Но как раз для этого и надо видеть корень проблемы все более ощутимой стагнации ресурсных идеом, генерируемых этими институтами, и понимать, что с этим делать.

О непростом сосуществовании и подлинных истоках эпистемологического конфликта институтов науки и религии много уже сказано. Поэтому, в данном фрагменте мы приведем лишь самые короткие иллюстрации того, чем обернулся этот эпохальный разрыв для живущих ныне и, надеемся, присно людей.

Проведенный нами анализ показывает, что в отсутствии внятной объяснительной модели такого способа познания реальности, как гнозис, — доминирующая рациональная система координат современного человека трансформировалась в наиболее мощное оружие ложной очевидности, которым и было атаковано и практически уничтожено живое чувство сопричастности к суперресурсным статусам сложной категории объемной реальности. Но что же остается человеку после такой атаки? Панорама пространственной пустоты с движущимися точечными зарядами, выдаваемая за непререкаемую истину? Растиражированная мантра в отношении того, что все на свете — лишь иллюзия? Какой ресурсный посыл несут эти «истины», и во что здесь верить?

То, что предлагается на сегодняшний день рациональной доминантой, выстроенной в духе диссоциированной эпистемологической платформы, только лишь ввергает современного человека в состояние экзистенциальной тревоги, неопределённости, страха смерти и страха жизни как квинтэссенции всей «панорамы страхов», отравляющих бытие современного человека. Мы не получаем ответа на главный вопрос — каковы экзистенциальные перспективы живущих ныне людей. Чувство безысходности и утраты несущих, ресурсных смыслов в данной ситуации буквально «заталкивает» существенную часть населения в опасные водовороты сектантского фанатизма, этнорелигиозного экстремизма, иллюзорного наркотического рая.

Социально одобряемой альтернативой такому очевидно деструктивному развитию событий является вариант устремления в широко раскрытые объятия официально действующих религиозных конфессий. Однако вопрос, является ли этот последний вариант гарантией обретения ресурсного статуса и, соответственно, наиболее адекватным выходом из экзистенциального тупика, остаётся открытым.

Ибо есть многочисленные и убедительные свидетельства того, что рецепты, выстроенные в духе: «назад к Богу», оборачиваются для рационально образованного человека — для которого такого рода рецептура является, скорее, навязанным, а не естественным «продуктом» его жизненной истории — ещё одним экзистенциальным тупиком. Призванная выполнять функции ресурсного доступа, иррациональная система координат в лице действующих религиозных конфессий постоянно апеллирует к чудесам давно минувших дней, но не даёт никаких убедительных свидетельств действенного присутствия интересующих нас инстанций, творящих чудеса, в настоящем. Поэтому-то в «хит-параде» ресурсных доступов вот уже более двух тысячелетий лидирует знаменитый рефрен: «А я дам вам то, чего не видит глаз, и то, что не слышит ухо, и то, чего не коснулась рука, и то, что не вошло в сердце человека». Адекватной интерпретации этого гностического, по своей сущности, речения, так же как и перевода на понятный язык авангардной науки, найдено так и не было. И подобное положение дел всё менее устраивает искушенного, во всём требующего доказательств современного человека. В данной ситуации феномен Веры (как рудимента подлинного гнозиса), практика молитвы (как основной психотехники ресурсного доступа) весьма часто вырождаются в процедуру оформления кредита доверия к тому, или иному конфессиональному адепту и ничего не значащего ритуала как свидетельства принадлежности к избранной «команде».

Ресурсный потенциал религиозного мировоззрения в смысле возможностей эффективного блокирования базисных страхов жизни и смерти при ближайшем рассмотрении вызывает много вопросов. Идея личного бессмертия — наиболее привлекательный идеологический стержень данного мировоззрения — представлена здесь смутно, неопределённо, бездоказательно. В частности, утверждается, что бессмертной является душа человека, но не он сам (т.е. не его осознаваемая личность). Но что же тогда есть душа, обладает ли она памятью о прошлой жизни? А если нет, то какой смысл её бессмертия? Но если все же бессмертна не только лишенная памяти душа, но и персонифицированная психическая сущность человека, то каким образом вечность, где будто бы пребывают эти инстанции после «великого перехода», соотносится с пространством-временем, в котором обитают смертные люди? Каковы вообще кардинальные отличия «того» от «этого» света? И в чем смысл пребывания информационной сущности человека в полюсе вечности? Все эти важнейшие вопросы в многочисленных религиозных дискурсах остаются без понятных для современного человека ответов. Притом что в общем корпусе науки такие вопросы даже и не ставятся по причине — как там считают — отсутствия соответствующего предмета для наблюдения, измерения и исследования.

И вот, современный человек оказывается у разбитого корыта расщеплённого и уплощённого мира, когда понятно, что нужно возвращаться к прерванному диалогу с непроявленными суперресурсными инстанциями сложной категории объемной реальности. Однако, даже и осторожные попытки возобновлении такого рода диалога оформляются пока что в абсолютно неприемлемых вариантах — или на условиях принятия догмата слепой веры, либо на языке научных дискурсов элементаристского толка, — т.е. на том же самом языке «профессиональных киллеров», с помощью которого homo rationalis почти до основания разрушил первичную ресурсную целостность мироздания.

Превосходная иллюстрация в отношении «камня преткновения» в столь необходимом — в смысле обновления фундаментальных параметров цивилизационного порядка — диалоге институтов науки и религии дана известным английским писателем-философом Олдосом Хаксли. В своем знаменитом произведении «Вечная философия» он задается следующим важнейшим вопросом: «Естественные науки носят эмпирический характер, но они ограничивают себя опытом человеческих существ, находящихся в обычных для человека, естественных условиях. Почему создатели эмпирической теологии считают своим долгом подчиняться подобным ограничениям (т.е. рассматривать реальность только лишь в «стандартных» параметрах сознания-времени — авт.) — одному богу известно». То есть в этом своем, по меньшей мере, знаковом высказывании Хаксли прямым текстом говорит нам о том, что теологи, как бы это странно ни звучало, являются еще большими «материалистами» — в наихудшем, ограничительном смысле этого слова, — чем даже представители корпуса легализованной науки. Притом что последние, безусловно, «ослеплены» своими ограничительными мировоззренческими установками и точно так же не могут воспользоваться преимуществами более гибкой исследовательской методологии. Что, по мнению Хаксли, и характеризует сложившуюся здесь тупиковую ситуацию. И далее, он продолжает: «И конечно же, до тех пор, пока они (т.е. создатели теологии — авт.) будут ограничиваться эмпирическим данными, сводящимися все к той же области человеческого опыта, они будут обречены на осмеяние лучших своих стремлений» (О. Хаксли, цит. по изд. 2010).

Тут бы следовало добавить, что вот эти «взрывы хохота» чаще всего доносятся из естественно-научного «партера» общего храма науки. Из другого, не столь жестко регламентированного, гуманитарного пространства этого же храма также время от времени раздаются «смешки» по поводу откровенной слабости доказательной базы гностических тезисов. И в самом деле, как же можно серьезно относиться к такому вот речению: «Мы не знали нашего дома, пока не покинули его. Затем мы обнаружили, что бесконечность — наш дом и вечность — наша судьба», или еще такому: «Мертвые — не живы, а живые не умрут», или гностической идее unus mundus — подлинной, единой жизни — от всего этого веет какой-то запредельной, экзистенциально-тревожной ересью. А уж как включать защитные механизмы «валяния бисера в грязи» — этому наших собратьев по научному цеху учить не надо.

Однако, еще более показательно здесь то, что способ преодоления ограничений, подсказанный Олдосом Хаксли, так и не был воспринят ни одной из конфликтующих сторон — институтами религии и науки. А обновленная «вечная философия», свободная от губительной для нее, отжившей свой век медленных вирусов «информационной генетики», по-настоящему не родилась. По-видимому, по причине того, что Олдосу Хаксли, как и многим другим его интеллектуальным предшественникам, не удалось главное — показать возможность адекватного совмещения ограниченного эмпирического опыта (т.е. воспринимаемых конструктов «объективной реальности») с многообразием опыта гностического, предполагающего существенно более гибкие параметры форматирования статусов объемной реальности и выводимой отсюда картины мира.

И далее, надо понимать, что основная деятельность религиозных институтов была направлена отнюдь не на обеспечение грандиозных «прорывов» в способах познания сложной категории реальности — таких условий там не было и нет, — а только лишь на охрану «завоеванной территории». То есть деятельность такого рода по своей природе догматична. Но одна лишь приверженность религиозным догматам восполнить вот этой утраты живых корней феномена Веры так и не смогла. А в этих условиях — с учетом того, что «настоящая» наука напрочь вытеснила «запредельную предметность», а науки о Духе к этой сущностной предметности еще и не подступились, — инфляция суперресурсного концепта Веры оказалась неизбежной. Тогда как все более ощутимая ностальгия по утраченным гностическим истокам состояния Веры проявилась в качестве главного манифеста нашего смутного времени (М. Элиаде, 2012). И конечно, вот это смутное время — и есть «время собирания камней» и завершения абсолютно неприемлемого раскола между институтами науки и религии.

Окончание следует.