М.Е. Бурно: О побуждении к лечебному писанию прозы

О побуждении к лечебному писанию прозы (материалы к занятию с хроническими тревожно-депрессивными пациентами в группе ТТСБ — терапия творческим самовыражением М. Бурно). Замкнуто-углублённый (аутистический) характер. Роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» и роман Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго».

К вступлению ведущего

Учиться писать, записывать прозой по-своему ( в том числе «малой» прозой — записная книжка, письмо и т.п.) — значит искать в душе себя (свою душевную, духовную особенность), подбирая для этого слова прозы. Искать себя, сравнивая себя с другими людьми, прежде всего — с писателями. Искать близких, созвучных себе писателей и им поначалу подражать. Важно сравнивать себя и с писателями несозвучными, чтобы в сравнении с ними яснее понимать-чувствовать себя другим, нежели они. И при этом хорошо бы попробовать подражать тому, с кем не созвучен, — дабы глубже почувствовать себя другого. Так бывало в прошлом и в нашей Студии целебной живописи. Художник-психотерапевт Рима Гаврииловна Кошкарова просила тех, кому помогала, нарисовать, например, яблоко так, как нарисовал бы его синтонный человек, а потом — как замкнуто-углублённый (аутистический) [2, сс. 375–376]. Для чего? Для того чтобы через созвучие-несозвучие с теми или иными характерами (радикалами) отчётливее чувствовать своё. Для оживления и укрепления своего «Я». Потому что именно «Я» отличает своё от не своего и при этом, в этом сравнивании, светится, оживляется. Светится самобытностью, обретённым смыслом своего существования, творческим вдохновением — и жить легче. Чувство-понимание своего «Я» — это целительный подъём, вдохновение (смысл полезного существования среди людей и природы, доброжелательное отношение ко многим незлым людям и к Природе. Когда чувствуешь-понимаешь, что живёшь по-своему и во имя добра, — жить хочется.

Сегодня поговорим о замкнуто-углублённом (аутистическом) характере (радикале). Ещё одно название — шизоидный характер (радикал).

Синтонный человек, даже верующий в Бога, обычно чувствует своё тело источником своего духа — духа, не существующего без источника-тела. Замкнуто-углублённый (аутистический) человек порою уже с детства чувствует, что его переживание (духовный свет, красота, благодать, а то и зло) как бы посылается ему. Или аутистическому человеку трудно бывает, даже многие годы, объяснить, откуда в нём эта волшебная Гармония происходит. Но не из тела. Нет живого, «пушкинского», чувства, что всё это, хотя бы минутное, источается его же телом. Скорее, тело — сосуд, приёмник бессмертного, изначального Духа. Духа, который ведёт человека с его телом по жизни, всю жизнь. Религиозное чувство здесь исконно, природно, а не просто способность поверить в Бога сильным желанием, как у некоторых синтонных или напряжённо-авторитарных людей.

Аутистический художник в своей живописи обычно изображает подлинную для него изначально духовную жизнь не откровенно земными, реалистическими образами, а символами в их истинном (изначально духовном) толковании. Это могут не быть изображения в духе «иероглифов», икон Рублёва, композиций Василия Кандинского, женщин Модильяни или сновидных пейзажей Борисова-Мусатова. Это, например, как бы совершенно реалистические (может быть, даже подробно «реалистические») изображения в духе некоторых картин Нестерова. Но приглядимся к ним с исследовательскою душою — и почувствуем, что духовное здесь не источается телом. Как на картинах синтонных Рафаэля, Кустодиева. Тело у Нестерова может быть выписано жизненно отчётливо, «до иголочки», «до прожилки», но всё же неестественно, не как плоть, не как живое. То есть оно не «дышит» духом, светом. Тело — приёмник. Дух, свет тут изначальны, незаметно знаковы, символичны. Даже любовная чувственность, страстность в изображении аутистов нередко несёт в себе порождающую её изначальность духа, Божественность. Так — в фильме Андрея Тарковского «Жертвоприношение». Так — и в прозе реалистоподобных аутистических писателей (Лермонтов, Пастернак) порою наблюдаем реалистоподобную насыщенность детальным анализом, рефлексией без ощущения их истинно телесного, естественного происхождения.

Сосредоточимся на отношениях между мужчиной и женщиной в прозе аутистических писателей, чтобы не расплываться во все стороны.

Аутистический Печорин (лермонтовский роман «Герой нашего времени», 1839–1841) говорит перед дуэлью доктору Вернеру, секунданту: «Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живёт в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его…» Чем это аутистическое печоринское состояние анализирующего «без участия к себе» отличается от состояния тоже сложных душой, анализирующих жизнь и себя психастенических чеховских героев? Тем, что психастеник, тоже внимательно рассматривая изнутри себя и свои отношения с людьми, делает это не безучастно, а с тревожным, земным, совестливым переживанием сквозь своё неловкое душевное онемение (деперсонализацию). Он не только понимает, но и совестливо чувствует тягостную для него неестественность этого душевного онемения. У Печорина же — иная, как бы ниспосланная ему, как бы «безответственная» неестественность своего бесчувствия к людям — среди собственных горячих страстей, до которых психастенику далеко. Печорин: « … я любил (женщин — М.Б.) для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страдания — и никогда не мог насытиться». Психастеник не способен жадно насыщаться чувственностью в своём тревожном онемении-деперсонализации. Что же это? Эрнст Кречмер называет это «психэстетической пропорцией» (пропорцией душевной чувствительности) — острые , горячие чувства рядом с холодными, тупыми. Откуда такое печоринское жестокое аналитическое, но какое-то «демоническое» самообличение, оголение? Думаю, это происходит из печоринского же аутистического особого, сложного чувства изначальности духа. Мыслительное беспощадное холодное самоосуждение Печорина преследует здесь его мощные влечения. Но без того страдания, которое было у толстовского отца Сергия. Добро и Зло сражаются в душе лермонтовского аутистического офицера без растворения друг в друге. Умственное благородство и душевная безжалостность, например, к романтически-слабому, ювенильному Грушницкому. Особенно на дуэли. Когда этот большой ребёнок, по-своему совестливый, «заплаканный» ребёнок, донимает его вконец своими «гневными» истерическими угрозами. Есть в духовно сложном, глубоком Печорине нечто изначально неземное, демоническое, вспоминая и лермонтовского «Демона».

В картине аутистического Михаила Нестерова «За приворотным зельем»* (1888) Добро (любовь) и Зло (ворожба) в своей изначальности являют собою два отдельных символа (Божественное и Демоническое) в борьбе друг с другом, без растворения друг в друге. В отличие от реалистического творческого переживания, где добро и зло в одном сплаве. Так по-моему.

Отнюдь не у всех аутистов в душе присутствует демоническое. Они могут быть и сами беспомощными детьми, стремящимися служить Добру.

Печорин, впрочем, ошибается в том, что любил женщин лишь «для себя». Вот что ему пишет Вера, в которую он по-настоящему, страдая, всё-таки влюблён. «Мы расстаёмся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду любить другого: моя душа истощила на тебе все свои сокровища, свои слёзы и надежды. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! Но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоём голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно; ничей взор не обещает столько блаженства; никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами, и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном».

Вот так сложно понять себя даже глубокому, психастеноподобному аутисту.

Вспомним ещё из «журнала Печорина» рассказ «Фаталист». Напомню, что фаталист — это человек, верующий (обычно чувством изначальности духа) в неотвратимость своей судьбы.

Пьяный казак ночью в станице, изрубивший шашкой свинью и потом зарубивший поручика Вулича, заперся с пистолетом и шашкой в пустой хате. Никто из казаков и офицеров не осмеливался первым проникнуть в хату и схватить преступника. Хотели уже его пристрелить через щель в ставне, но тут Печорин «вздумал испытать судьбу» . Он «вдруг оторвал ставень и бросился в окно головой вниз». «Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет. Но дым, наполнивший комнату, помешал моему противнику найти шашку, лежавшую возле него. Я схватил его за руки; казаки ворвались, и не прошло трёх минут, как преступник был уже связан и отведён под конвоем». При этом Печорин накануне отчётливо предчувствовал, что Вулич должен был «непременно … нынче умереть». И даже сказал ему об этом, отчего верующий в предопределение спокойный Вулич «вдруг вспыхнул и смутился».

Предполагаю, что чувство «не суждено мне сейчас умереть» (предопределение) могло обмануть самого Лермонтова перед дуэлью с Мартыновым. Задумал два романа, ехал на дуэль «в хорошем расположении духа», «будто на званый пир какой-нибудь», готовились «примирение друзей» отпраздновать шампанским (из воспоминаний о Лермонтове [4 , с. 215]). Потом комендант Ильяшенко узнал о трагедии от офицеров, пришедших к нему, и сказал:

«— Мальчишки, мальчишки, убей меня Бог! Что вы наделали, кого вы убили! — И заплакал старик» [4 , с. 221].

Белинский писал о Лермонтове: «Львиная натура! Страшный и могучий дух» [4 , с. 12]. «Печорин — это он сам, как есть. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлаждённом и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: “Дай Бог!”» [4, с. 22]. Или: « Я с ним робок, — меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества» [4, с. 26]. Но при широком, «психотерапевтическом», характерологическом понимании души и поступков Лермонтова я бы сказал, что он, аутистический гений, тоже в своём роде «мальчишка», как и убившие его Мартынов и секунданты. С Белинским, Чеховым (людьми с другим характером, о них речь в другом занятии) этого «мальчишества», думаю, не случилось бы, потому что они иного склада, без символов («семян») добра и зла в душе, а с единой страдающей душой.

Ещё примеры аутистической прозы

Михаил Лермонтов. «Герой нашего времени (1839–1841).

Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку (дуэли — М.Б.), я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлечённый волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..

Печорин и его секундант доктор Вернер едут верхом на лошадях к месту дуэли.

Я не помню утра более глубокого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зелёных вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал ещё радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утёсов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождём. Я помню — в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! Как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь всё становился уже, утёсы синее и страшнее, и наконец они, казалось, сходились непроницаемой стеной. Мы ехали молча.

Синтонный (циклоидный) человек в случае грозящей ему смертельной опасности обычно грустит или тревожно напряжён, природой мало интересуется. Глядя на цветущие деревья , он нередко печально вздыхает, думая про себя: «Это уже всё не для меня». Аутистического же человека в это время природа часто пленяет своей волшебной красотой, как Печорина. Святые Феофан Затворник и Иоанн Кронштадский называли цветы «остатками рая на земле».

Из последних строк романа «Герой нашего времени»

Я как матрос, рождённый и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце (…).

Из романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» (1957). Роман о духовной жизни в России в тяжёлое наше время (революции, гражданская война, отечественная война, середина 20-го века)

Начало романа.

Шли и шли и пели «Вечную память», и когда останавливались, казалось, что её по залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра.

Гражданская война. Урал.

Юрий Андреевич (доктор Живаго — М.Б.) возвращался верхом из города в Варыкино. Прошло более дух месяцев с тех пор, как в одну из своих поездок в город он не вернулся к вечеру домой и остался у Ларисы Фёдоровны (Лары — М.Б.), а дома сказал, что задержался по делу в городе и заночевал на постоялом дворе у Самдевятова. Он давно был на ты с Антиповой и звал её Ларой, а она его — Живаго. Юрий Андреевич обманывал Тоню (свою жену — М.Б.) и скрывал от неё вещи, всё более серьёзные и непозволительные. Это было неслыханно.

Он любил Тоню (свою жену — М.Б.) до обожания. Мир её души, её спокойствие были ему дороже всего на свете. Он стоял горой за её честь, больше чем её родной отец и чем она сама. В защиту её уязвлённой гордости он своими руками растерзал бы обидчика. И вот этим обидчиком был он сам.

Дома в родном кругу он чувствовал себя неуличённым преступником. … В разгаре общей беседы он вдруг вспоминал о своей вине, цепенел и переставал слышать что-либо кругом и понимать. … Слёзы душили его. «Что с тобой? — недоумевала Тоня. — Ты, наверное, узнал в городе что-нибудь нехорошее? Кого-нибудь посадили? Или расстреляли? Скажи мне. Не бойся меня расстроить. Тебе будет легче». …

Он (Живаго — М.Б.) объявил ей (Ларе — М.Б.) сегодня утром о желании во всём открыться Тоне и о невозможности их дальнейших встреч. … Ларисе Фёдоровне (Ларе — М.Б.) не хотелось огорчать Юрия Андреевича тяжёлыми сценами. …. Она искренне, без напускного великодушия, тихо приговаривала: «Делай, как тебе лучше, не считайся со мною. Я всё переборю». И не знала, что плачет, и не утирала слёз.

Случилось так, что Живаго вскоре неожиданно попал в плен к партизанам как врач на целых два года и потом уже не смог не встречаться с Ларой.

Тоня всё понимала. Она уехала, продолжая любить мужа и желая ему Добра. Со временем прислала письмо, которое еле его нашло. (Знаешь ли ты, что у нас есть дочь?) Ещё писала, что папу и нас, как членов его семьи, высылают из России за границу.

Меня мучит неизвестность, распространят ли на тебя, как на члена нашей семьи, впоследствии, когда ты, если это суждено, найдёшься, разрешение на выезд, полученное всеми нами. … и все мы опять окажемся в сборе в одном месте. Но я пишу это и сама не верю в сбыточность такого счастья.

Чем ближе была ему эта женщина (Лара — М.Б.) и девочка (её дочь — М.Б.), тем менее осмеливался он воспринимать их по-семейному, тем строже был запрет, наложенный на род его мыслей долгом перед своими и его болью о нарушенной верности им.

Лара убирает дом, Юрий Живаго помогает ей.

Снова в разгар какой-нибудь работы их руки сближались и оставались одна в другой, поднятую для переноски тяжесть опускали на пол, не донеся до цели, и приступ туманящей непобедимой нежности обезоруживал их. Снова всё валилось у них из рук и вылетало из головы. Опять шли минуты и слагались в часы и становилось поздно, и оба с ужасом спохватывались, вспомнив об оставленной без внимания Катеньке (дочь Лары — М.Б.) или о ненакормленной и непоеной лошади, и сломя голову бросались навёрстывать и исправлять упущенное и мучились угрызениями совести.

Вопросы к участникам группы

1. В чём, по-моему, состоит существо замкнуто-углублённого (аутистического) характера (радикала)?
2. Как это аутистическое сказывается, проявляется в прозе писателей? В том числе, в прозе об отношениях между мужчиной и женщиной в представленных отрывках из произведений?
3. Близко ли мне аутистическое в художественной прозе? Как к этому аутистическому в прозе отношусь?

К заключению ведущего

Люди аутистического склада, повторю, самые разные: от железно-волевых, «демонических» — до детски беспомощных, страдающих робостью, нерешительностью. Но объединяет их природное чувство изначальности, первичности духа по отношению к телу, природе. Эта изначальность обнаруживает себя более или менее сложной генетически обусловленной «программой», «концепцией» (системой взглядов). В этой программе, конечно же, выражают себя общественное устройство, культура своей страны и своего времени. Из этой программы-концепции выводятся различные творческие произведения. Они воспринимаются большинством людей не как первичная (изначальная) природа, материя, человеческое тело, а как изначально духовное, Божественное. Картины Модильяни, музыка Баха, акварели Лермонтова, описания переживаний природы Печориным перед дуэлью, описания нежности Живаго к Ларе. Божественность может переживаться аутистом бесконечно разнообразно — вплоть до сложной космической изначальной научности. Всё это проникнуто программой символов. И для меня, в природной основе своей это генетически порождённая программа. Она руководит жизнью аутистического человека. Из этой программы ему не выбраться. Она может быть скромной и гениальной. Она — символический космический замок или символическая конура. Символ в искусстве есть «знак», наделённый всей органичностью и неисчерпаемой многозначностью образа» (Аверинцев). Это, аверинцевское, есть, в сущности, аутистическая изначальность духа, духовной программы, обычно не терпящей какой-либо несвободы, какого-то поправления со стороны иных людей, пытающихся поправить программу, иных людских характеров. К примеру, лермонтовское сильнейшее (до дуэли) стремление к свободе от того, чтобы не быть поэтически похожим ни на Байрона, ни на Пушкина («Я другой!»). Ни у синтонного Пушкина, ни у психастенического Чехова подобных острых переживаний не было. Радовались граням созвучия с другими характерами. Аутистичность-самособойность, из самого себя; личностно ни от кого никак не завишу, это посылается мне свыше как только моё, и на этом стою. Такова изначально духовная «законченная» генетическая программа. Чувство вины здесь тоже ниспосылается, как и Красота, Гармония. Как и демоническое. В христианстве демон — злой дух, дьявол. Даже безнравственный аутист несёт в своей душе концептуальность, «дьявольскую» концептуальность. Притом что человек с любым характером может нести в себе свои, характерологические, ростки зла наряду с ростками добра. А то и — сильное врождённое зло. Такова наша жизнь. Спасение от Зла — особое благодатное Воспитание и предупреждающее злодеяния устройство общества. Но это уже не относится к нашим занятиям. Ещё повторю: аутистический человек не способен переносить без щемления, без боли в душе малейшую духовную несвободу. Он нередко глубинно чувствует-понимает себя самого. Но также нередко не понимает людей с другим складом души, полагая свою правду единственной. При этом порою способен, по временам, к этим людям снисходительно по-доброму относиться. Как, например, Печорин к Максиму Максимовичу. Правда, людей истерического склада аутисты обычно не только хорошо видят и порою жёлчно вышучивают, как Печорин истерических женщин и Грушницкого. Высокая нравственность и низкая безнравственность разных аутистов (шизоидов) по-своему концептуальны в отличие от земных нравственных подвигов и «грехов» у реалистов [3, сс. 222–264].

Глубокий критик, литератор-клиницист Белинский в работе «Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова» (1840) пишет «моралистам», называвшим Печорина «эгоистом, злодеем, извергом, безнравственным человеком», следующее. «Вы предаёте его анафеме не за пороки, — в вас их больше, и в вас они чернее и позорнее, — но за ту смелую свободу, за ту жёлчную откровенность, с которой он говорит о них. … Да, в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблёскивает что-то великое, как молния в чёрных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство восстаёт на него… Пусть он клевещет на вечные законы разума, поставляя высшее счастье в насыщенной гордости; пусть он клевещет на человеческую природу, видя в ней один эгоизм; пусть клевещет на самого себя, принимая моменты своего духа за его полное развитие и смешивая юность с возмужалостью, — пусть!.. Настанет торжественная минута, и противоречие разрешится, борьба кончится, и разрозненные звуки души сольются в один гармонический аккорд!..» [1, сс. 594–595].

Наша отечественная реалистическая, клинически-земная, личностная (характерологическая) психотерапия должна во многих случаях разъяснять страдающему человеку правду жизни, как и реалистическое искусство. Потому что эта наша психотерапия есть научное искусство. Белинский убеждён: «Мы должны требовать от искусства, чтобы оно показывало нам действительность, как она есть, ибо какова бы она ни была, эта действительность, она больше скажет нам, больше научит нас, чем все выдумки и поучения моралистов…» (с. 596). Это слишком близко к тому, чем мы сейчас здесь занимаемся. Всё-таки по-настоящему лечит проникновение в действительность, а не сказка о действительности.

В науке аутист — чаще теоретик. Порою гениальный, талантливый (математик-теоретик, физик-теоретик, психолог-теоретик, психоаналитик). Талантливый практический психолог склонен психологические концепции искусно, изящно претворять в практические схемы помощи тому, кому помогает.

Ещё о любовных переживаниях. Для синтонного любовные отношения — праздник. Нередко каждая новая женщина его по-своему обогащает (Гёте, «Поэзия и правда»). Тёплый синтонный человек до поры до времени мягко, естественно приспосабливается к близкому человеку, к которому остыл, и даже изменяет ему, как бы невинно играя. А для аутиста, особенно чувственного и склонного к рефлексии, въедливому анализу (Печорин, Живаго), любовные отношения без глубинного созвучия душ — нередко быстро наскучивают, превращаются в раздражительность или сомневающееся страдание. Измена, в случае одухотворённости доктора Живаго, чувствуется как нечто посылаемое, «на своё усмотрение», свыше. И Печорин, и Живаго аналитически, рефлексивно мучаются-размышляют о своих отношениях с женщинами. Доктор Живаго, «беспомощный ребёнок» (с точки зрения иного хмурого волевого напряжённо-авторитарного человека), говорит в своём стихотворении («Август») о женщине: «Я поле твоего сраженья». Конечно, Живаго несравненно нежнее, слабее Печорина, но ведь оба аутисты и в каждом живёт своя, автобиографическая, гениальность Лермонтова и Пастернака. В Печорине, как отметил, чувствуется демоническое («злое») начало, в Живаго — философически-нежное, мягко-поэтическое, доброе, размышляюще-сомневающееся, дефензивное. Больше всепоглощающего тяготения к созиданию (не разрушению), застенчивому вечному искусству. Вот что записывает о себе Живаго.

«Искусство первобытное, египетское, греческое, наше, это, наверное, на протяжении многих тысячелетий одно и то же, в единственном числе остающееся искусство. Это какая-то мысль, какое-то утверждение о жизни, по всеохватывающей своей широте на отдельные слова не разложимое, и когда крупица этой силы входит в состав какой-нибудь более сложной смеси, примесь искусства перевешивает значение всего остального и оказывается сутью, душой и основой изображённого».

Может быть, это «на отдельные слова не разложимое», эта «суть, душа и основа изображённого» и есть неповторимая духовная индивидуальность, творчество, в котором всё позволено?

Аутистическое глубинное чувство одиночества — это часто страдание от «несчастья в жизни» без Божественной любви.

Таким образом, аутистическое в прозе писателей, о которых сегодня говорим, сказывается, по-моему, в их ясно проглядывающем в выбранных мною местах из их романов чувстве изначальности духа, порождающем у каждого из них (Лермонтова и Пастернака) свою философскую, философски-религиозную ( в широком понимании) программу. Программу, строго отделяющую их от реалистов. Отсюда — нежелание, боязнь всяческой духовной несвободы и особое тягостное чувство одиночества среди людей. Пусть это поможет каждому из нас глубже заглянуть и в себя самого, сравнить свои размышления-переживания с лермонтовскими, пастернаковскими и пробовать творить нечто своё, неповторимое, в прозе (в прозе — в широком понимании). Творчество поистине лечит и Лермонтова, и Пастернака.

Аутистичность переживаний Живаго обнаруживается, уточню, и в его неспособности справиться с собою, со своим Божественным нежным любовным испытанием (как, видимо, он это чувствует-понимает), справиться с помощью своей совестливости. Да, есть серьёзное нежелание справляться с таким испытанием. Наполненным вдохновением, как благодать. Об этом — удивительно выразительное стихотворение Юрия Живаго в конце романа. Про себя и Лару. Про Пастернака и Ивинскую.

Осень

Я дал разъехаться домашним,
Все близкие давно в разброде,
И одиночеством всегдашним
Полно всё в сердце и в природе.

И вот я здесь с тобой в сторожке,
В лесу безлюдно и пустынно.
Как в песне, стёжки и дорожки
Позаросли наполовину.

Теперь на нас одних с печалью
Глядят бревенчатые стены.
Мы брать преград не обещали,
Мы будем гибнуть откровенно.

Мы сядем в час и встанем в третьем,
Я с книгою, ты с вышиваньем,
И на рассвете не заметим,
Как целоваться перестанем.

Ещё пышней и бесшабашней
Шумите, осыпайтесь листья,
И чашу горечи вчерашней
Сегодняшней тоской превысьте.

Привязанность, влеченье, прелесть!
Рассеемся в сентябрьском шуме!
Заройся вся в осенний шелест!
Замри, или ополоумей!

Ты так же сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятье
В халате с шёлковою кистью.

Ты — благо гибельного шага,
Когда житьё тошней недуга,
А корень красоты — отвага,
И это тянет нас друг к другу.

Может быть, и не только я ощущаю здесь нежную подсвеченность стихотворения чувством изначальности Духа. Вот одухотворённое аутистическое творчество.

Конечно, в подобных психотерапевтических «разборах» невольно, сама собою поднимается тема нравственности поступков литературных героев и их авторов. Вопрос о нравственности в духе наших занятий ещё впереди. Я не говорю о несомненных безнравственных, зловеще унижающих человеческое в человеке преступлениях. Говорю сейчас только о том, что называют «житейской безнравственностью». Это бездонно-сложная (и тоже по-своему характерологическая) тема жизни. В том числе, в писательском деле. Сложное личностное художественное творчество всегда более или менее автобиографично. Сквозь уральское Варыкино просвечивает подмосковное дачное Переделкино. А печоринские любовные жестокие эксперименты с княжной Мэри, о которых не успели поговорить?..

Осуждать Печорина-Лермонтова, Живаго-Пастернака не способен. Но хочу по-своему помочь понять закономерности их сложных душевных, духовных движений.

Пусть будет ясно пока одно: творческое характерологическое любовное переживание, в том числе, аутистического человека, обижающее изменой другого близкого человека, способно, как видим, поэтически облагораживаться. Как в стихотворении «Осень». Настолько облагораживаться, что мне приходилось слышать от синтонных женщин, что если бы им муж так творчески, поэтически, «по-пушкински», «по-лермонтовски», «по-пастернаковски» изменил бы, они бы за него даже печально радовались бы. Что ему так хорошо было с другой.

Если мы живём в нашем психотерапевтическом методе и если мы не глубоко верующие христиане, то мы принимаем, что мы не вольны над нашими мыслями и переживаниями, но отвечаем за свои поступки и стремимся к добру, творчеству. То есть к созиданию, а не разрушению.

Мой старший покойный украинский друг Евгений Антонович Поклитар (1924–2009), автор «Характерологической терапии творческим самоутверждением», обращённой ко всему Человечеству и основанной на методе, в котором сейчас живём, написал в конце своей жизни следующее. «В жизни человека, очевидно, всегда будет добро и зло. … Трудно представить, что жизнь на земле когда-либо, при каком бы ни было общественном строе станет прекрасной, что люди избавятся от пороков, обретут полное душевное и физическое благополучие, будут счастливы. Но нельзя не требовать от каждого человека того, чтобы он вносил в свою жизнь, сколько он может, Красоты и Добра. Безусловно это непростая и нелёгкая задача [5 , с. 168; 2 , сс. 397–398].

Это прочувствованное Евгением Антоновичем мне глубоко созвучно.

Спасибо!

Литература

1. Белинский В.Г. Собр. соч. в трёх томах.Т.1 / Под ред. Ф.М. Головенченко — М.: Гос. изд-во худож. лит., 1948. — 800 с.
2. Бурно М.Е. Терапия творческим самовыражением (отечественный клинический психотерапевтический метод). 4-е изд., испр. и доп. — М.: Академический Проект; Альма Матер, 2012. — 487 с., ил.
3. Бурно М.Е.Терапия творчеством и алкоголизм. О предупреждении и лечении алкоголизма творческими занятиями, исходя из особенностей характера. Практическое руководство. — М.: Институт консультирования и системных решений, Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2016. — 632 с., ил.
4. Лермонтов без глянца. Сост., вступ. ст. П. Фокина. — СПб: Амфора, 2008. — 239 с.
5. Поклитар Е.А. Человек достроенный и терапия творческим самовыражением // Наукове пизнання: методологiя та технологiя. Науковий журнал. 2008. №2 (22). С. 163-168.

* Картина (эскиз) «За приворотным зельем» М.В. Нестерова представлена, в том числе, на сайте «Виртуальный Русский музей» https://rusmuseumvrm.ru/data/collections/painting/19_20/zh-6282/index.php — прим. ред.

В первой части пособия «О побуждении к лечебному писанию прозы» представлено предисловие ко всему циклу и занятие «Синтонный характер. Александр Сергеевич Пушкин (1799–1837). Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883)».

Третья часть — тревожно-сомневающийся (психастенический) характер. Виссарион Григорьевич Белинский (1811–1848). Антон Павлович Чехов (1860–1904).

Четвертая часть — напряжённо-авторитарный (эпилептоидный) характер (радикал). Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826–1889); заключение и список литературы.